Червяк и головешка1. Жизнь — то, что помещается в червяка
сейчас,
и длина её — длина червяка
сейчас, всё, что в нём продвигается к выходу в сумерки на щербатом
краю между асфальтом и почвой, травой,
сжимаясь, растягивается в долгий йот,
пока он ползёт вместе с проглоченным,
щебень и стёкла
царапают
нежный его пищевод,
не дают
проглоченному слипаться
в одно зерно. Острые кремни, весь первобытный гравий
свершившегося,
разворошившего внутренность,
его золу,
зажигая и вновь оставляя
остыть, — за ним тянется
алая струйка, дымится,
ритмически утолщается,
ветвится прожилками,
тащится в нём, а потом за ним
в суглинке,
обвалянная в тонкой белёсой пыли,
словно в вытянувшейся
от тяжести сумке,
как если бы тяжесть
была протяжённой. Следом поверху
мелкой перхотью
расходится реактивный,
внизу —
ал в золе след. Он не знает боли, он так и полз бы, когда бы знал
её сигналы.
Разрежь, разруби
— будет жить половиной как целый,
зная былую длину. Грядущее входит в рот его
вместе с травой, гумусом,
обрывками тонких рваных корней,
мотками альфальфы и там
проходит кольца его сердец
— там сердце моё сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей —
всё, всё сквозь изгибающегося червяка входящее в, выходящее из,
не переваренное, как было, как есть,
проглоченный хаос
остаётся: внешнее вещество,
провёрнутое его землерубкой
прошлое,
брошенный
фарш. Минималист,
он извлекает
лишь то, что ему есть. У него нет настроения, только
то, что входит в глаза,
он дышит всей кожей, как ему свойственно,
и проливается, как вода,
на белёсый след
остывающего суглинка. У червя есть глаза.
В поздних сумерках,
уже практически в темноте,
справа на повороте,
на склоне
выше дороги —
дом с горящим окном-головешкой отсекает сейчас от сейчас
на изгибе
светлеющей к ночи
тропы,
где щербатый, с оборкой смолы
остывал, обрывался асфальт.
2.
Возвращается в сумерки,
практически уже в темноте
вверх по проезжей, по левому краю
между асфальтом и старой травой,
и вдруг на изгибе,
на склоне справа —
горящий окном
дом
среди тёмных деревьев,
тлеющая, готовая раскрошиться
в слабо светящийся двор
головешка —
алое с тёплым палевым пеплом, —
внутренность дома,
где кормят червя
размоченными газетами,
влажной смесью,
важными местными новостями. Тогда под курткой
вдруг вздрагивает тот самый
сумеречный, самый влажный из дней, а над ней
ползёт вспять,
сжимаясь и разжимаясь,
арка
довременных деревьев,
шагает мешок листвы,
её народившийся хаос,
царапают кремень
сумерек
острые чёткие перья.
Оса
осыпается
разламывается на два
куска
на два неживых оска
на две
подушечки для шитья
жало осоки
тростник что неточно зовёшь камыш
пока спишь
развинчивается
без ножа и ножниц
оса тупа —
разбитая надвое
ещё дня два
думает что жива думает знает себя оса
ночью ей снится она мертва
днём что она жива
След
Tout l'automne à la fin n'est plus qu'une tisane froide. Francis Ponge * 1. След
на огромной пустой стоянке у закрытого в воскресенье молла.
Разрывается абрис мазутного озерца-кляксы —
фиолет, абрикос
на асфальтовом грубозернистом печатке,
сливы,
приливы-отливы памяти — след
горячей ритмической вещи, её живота,
суставов мостов —
пятно переменчиво. Память, муть её входит в мятый асфальт,
тратится, тает путь,
его безнадежная радость. 2. След,
вытекая из узкого горла вещи, теряет
форму её, останавливаемый трением пониманья,
тратится весь, сокращает себя по краям. Так прорывается абрис,
тратится радуги запах его, абрикос,
мятая память. Взгляд,
оставляемый вещью,
растворяет себя в грунте, ткущем траву —
первопопавшуюся,
и трава протыкает,
трава покрывает собой, подменяет,
таит
след вещи, склад её, формы её вещество, вещь
проливается вся, отставая.
* Всякая осень в конце — не более чем холодный травяной чай. (Франсис Понж)
Геоморфология ямки
От вырванного с корнем
горя
осталась лунка,
палеоямка,
void, съезжает вниз случайный муравей,
случайный ливень входит в перегной
и тут же прорастает
ещё не различимыми корнями,
их путаницей —
мхом, потом травой. Так возникает жизнь —
осваивает впадину-планету,
охватывает склон
будто листвой. Подзол дробится, обращаясь в пыль, —
едва возникнув,
при сильном ветре белёсый улетает материк. Но долго ещё корни
и кряжистые свежие стволы полупустых стеблей,
их дудки полые
удерживают форму. Так мужает ямка,
яростно и ярко
плевры мха
работают, качая кислород,
не могут не качать, и пятнами, ступенями темнеет
подобье времени,
неровный изумруд
и яшма — мхи, и лишайники светлее, чем полынь,
облитые луной
(Руссо!) —
не быть не могут. За ними вслед —
трава —
шалфей, осока —
неряшливое счастье тут и там,
клочки его, пучки
идут, охвачены причёской самурайской,
и крепко держат
остывший
осыпающийся склон. Когда же лунный луч
выхватывает кратер — всей травой
белеет,
отражая отраженье.
|
