Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2021, №41 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Стихи
Репетиция парада

Линор Горалик

* * *

Как пойдёт двором нашим чёрная полоса,
как мы глянем ей в родненькие глаза,
а она в ответ не мигает, —
только машет стоптанным костылём
да кривит еблет, да слюнявым ртом
загребает воздух, — а слов всё нет,
и во рту у ней этот чёрный свет
никого у нас не пугает.

А навстречу ей белая полоса
выступает в дебелой своей красе:
у неё грудя и она в пальто
о шести рукавах, и из нас никто
ей в глаза не смотрел бы, да вот она
как качнёт железным своим бедром,
как тряхнёт головою,
как ухватит за горло и мокрым ртом
сладко выдохнет прямо тебе в лицо:
«До чего ж повезёт тебе, подлецу,
замутить со мною».

И стоим мы, сирые, на крыльце,
и на горле красная полоса,
а они сближаются у крыльца, —
одна страшная, сладостная лицом,
а вторая уёбищная с лица, —
и вот-вот отступит пред светом тьма,
и останемся высвеченные мы,
пятясь к стенке пред белым её пальтом,
перед полным ртом на лице пустом,
перед полною чашей, тугим животом,
сытым диточкой, жирной клячей.
Божегосподи, не допусти беды, —
не оставь без нужды, без честно́й беды:
вот мы мелко дрожим да поклоны бьём,
да кривим еблет, да слюнявым ртом
загребаем воздух — а слов всё нет,
и во рту у нас этот чёрный свет
ничего для Тебя не значит.


* * *

в прозекторской во тьме стальной бездонной
и безымянной для таких ничейных
бескровная красавица безвинной
внутри себя и просит и пеняет:
«упрямица моя или упрямец
решил пожить ну вот мы и пожили
угомонись же детка не ругайся
ужо придёт прозектор, как услышит,
как скажет «кто не слушается маму
тот препарат — а ну несите стёкла
у нас мамаша госучережденье
вы мать или не мать куда годится
и не хамите я тут третью смену
вон спицу спиртом протереть не могут
а как нагавкать так считай профессор»
так замолчи же киса правда хватит
пожалуйста не надо очень страшно»
безвинная ж ни шороха ни звука
там никого какой там звук и шорох


* * *

у семилетнего в обоях
живут и бойкие гасконцы
и чебурашкин мокрый носик
и две лошадки друг на друге
и принципы добра и света
и полногрудая Кукуня
и мёртвой бабушки кудряшки
и лучший друг трёхногий демон
полуголовый полустрашный
всепонимающий любимый
умеющий на истребленье
если ему помазать губы
слюною, сдобренной какао:
проводишь пальцем, шепчешь слово,
рукой придерживаешь сердце,
и больше бабушка ни разу
ни разу, ясно вам, ни разу.
Его зовут Агамумумон
он к нам повёрнут левым рогом
любимая, ремонт не страшен
любимая, пока мы живы —
но вот он снова проступает
через рулон и два рулона
скажи, что кончилось какао
пригнись перед летящим стулом
и бесполезно звать гасконцев
и это семь — а будет восемь


* * *

Тварь кабинетная, писчебумажная блошка, и на тебя найдётся
тот молодец с молоточком в родном в Отечестве, коему доведётся
гордости нашенской ради двумя неправыми кулаками
всех вас таких подковать железными сапогами.

Перво лечь тебе на́ спину перед светлые очи, покорно задрав вертлуги,
после на голом плацу молодцом корячиться, падать Отчизне в ноги,
первый железный хлеб догрызая вприхлёб с марганцовой взвесью,
в нём находить не вкус, но соль Отечества в смеси с его же спесью.

Где теперь твоя книжная глупость, какой умляут рогатый
взвыйдет тебе на помощь из жалкой прописи рифмоватой,
чтобы смотреть бессильно, как брод печётся в огне, и вторая пара
медленно раскаляется, как ты пляшешь в ней завывальную мимо хора?

Честное, мелкое, полное по ктенидии бледной святой водицей, —
кто с тебя стащит третью железную пару под Вустерлицем,
всунет ладони, пройдёт на руках вдоль родного поля,
скиснет от дикого хохота прежде, чем слечь от пули?

Что ж, наступил твой час просипеть своё государево слово, своё дорогое дело:
«Хватит ли у Отечества крепкого кирпича на любое родное дуло?» —
и умирать дрожать, пока чадом исходит ад, где третий переплавляется хлеб железный
в ужинный суп твой из дюжины топоров и воды бесслёзной.


* * *

в еёйных теремах древесные перильца
ногтями подраны к подвалам от палат
и в клетках стволовых то кенар претворится
в соколика, то ад соколики творят
сама немытая, но брови сурьмяные
сидит красивая и страшная и ждёт
когда Бирнамский лес на ложки хохломские
пойдёт


* * *

Велик палач, чей ноготь на мизинце
довыращен, взострён и намуштрован
до глазья вырывающего блеска:
как целен этот честный человек!
Нам повезло, но мы и молодцы:
мы отсмотрели восемь кандидатов.
Один был вежлив и пожал нам руки;
другой, напротив, был смешно брутален;
у третьего семья и двоежёнство
и он не сможет выходить в ночную;
четвёртый убоялся вида крови,
когда мы показали нашу кровь;
неплох был пятый, но когда его
спросили, кем себя он видит через
пятнадцать лет, он заявил, что просто
хотел бы быть хорошим палачом, —
а с этим мы бы справились и сами;
шестая отказалась от зарплаты,
а этот был седьмым, и дивный ноготь
нам всё сказал красноречивей слов,
но всё-таки и мы не лыком шиты:
спросили про удачные проекты,
и он сказал, сверкнув зубным протезом:
«Я знаю, что я малого достиг,
но многое почуял и нащупал».
И, прикоснувшись к режущему краю,
немалое почуяли и мы.
Ах да, конечно, был ещё восьмой.
Восьмой до нас работал в магазине —
кромсал сыры, завешивал курей,
драл чешую с почти уснувшей рыбы;
он хорошо поговорил с эйчаром
и был готов начать пытать во вторник,
но руки его были неопрятны
и облик не казался завершённым.
Я предложил позвать его в интерны.
Мне, покачавши ногтем, отказали.


Репетиция парада

              Ю. Гуголеву

Любовь Небесная сквозь дырочку в тумане
глядит-не дышит, как румяный из ПОГОНа
прыг через меленький собачий ручеёк
возле Воздвиженки; ладонь её потеет,
туман разлазится, она не замечает,
что свежесбитый пулемётчиками пёс
уже вознёсся и у риз её верти́тся, —
и так подставится, и этак повернётся:
ему положены два белые крыла,
она ж вцепилась в ближний шпиль и поплыла.

Пятнистый бобик с головою крокодила,
ты сам знавал терзанья сладостного жала,
ты был фельдмаршалом, ты выводил своих
из-под Никольского, из двух котлов у Плешки,
из смертной битвы при кафешке возле блошки, —
и умер гоголем, под свой же адский лай
бросаясь грудью на поток защитной краски
за трёх щенков, сосущих мамку под киоском,
не разобравшись в этом мирном пиздеце,
в оргиастическом лелеяньи конца.

Любовь Небесная, вернись к своей работе!
Мы тоже слабеньки в своей румяной плоти,
мы вроде пёсиков, — мы пустим ручеёк
при виде этих груд из тела и железа,
но нечем лаять, — так утри ладонь об ризы
и нам на правильное место положи;
а без Любви оно и сухо, и противно, —
спаси нас, милая, в сей горький миг уставный,
чтоб нам постанывать сегодня не по лжи:
пусть над ПОГОНовцем крыла раскинет бобик,
над Машей — кошечка, над Сеней — упырёк;
храни нас бобики — никто не одинок
в рассветный час, когда асфальт дрожит и гнётся:
пока Отечество не всхлипнет, не забьётся,
в предсмертной судороге в крик не закричит,
рука Всевышнего Отечество дрочит.


* * *

Свод над Меггидо, свет над Меггидо
догорает;
демон молодой, демон молодой
помирает.
Дай на память я, дай на память я
да с копытцев
чёрные сниму, чёрные сниму
черевицы:
нам ещё бежать, нам ещё бежать
до Шеола;
нам ещё лежать, нам ещё визжать
у Престола.


* * *

А как выйдет младенец биясь и крича
так сосед вызывает мента и врача
и склонившись над яслями оба
держат тайный совет с ослецом и тельцом
оттесняя подальше Марию с отцом
не мелькайте мамаша я тут говорю с понятыми.

И пока ему мент указует козу
врач глядит ему в чёрные эти глаза
еврейчонка зайчонка сучонка
и жалеет соседа бессонного пса
и не знает какого тут сунуть упса
самому бы принять и поспать до второго захода.

И пока ему врач отмеряет на вес,
мент успел обойти весь овин и завис
ибо тоже не зверь но зверяче
озирает пелёнки трусца пальтеца
почерневших с лица ослеца и тельца
тут бы просто свалить но ведь сука опять дозвонится.

И пока ему каплют в развешенный рот
он орёт арамейским орёт и орёт
батя мнётся Марию колбасит
и в запаре ослец не сказал ли чего
и как может телец утешает его
ну сказал выпивают немножко живые же люди.

А орёт и орёт он ногами суча
про тельца ослеца и мента и врача
и соседа конечно соседа
надрываясь и членик себе теребя
он орёт «я, зараза, достану тебя —
но не так, как ты мог бы себе скудоумно представить».

И соседа внезапно смертельная мгла
накрывает и душит в кухонном углу
и становится страшным окошко
потому как бы вроде и грязный расклад
понаехали сквотят младенец орёт
но вот прямо мента и врача психанул я чего-то.

И крадётся ко хлеву во страхе ночном
и руками махает под хлипким окном
мол, не надо, валите, ребята
только мент уже пишет чего-то в блокнот,
только врач уже пишет чего-то в блокнот
завтра в шесть на вокзале скажите спасибо не вызвал опеку.

И бежит он домой прошибая кусты
и впускает на кухню врача и мента
и мычит а они отвечают
и хотят говорить о себе и других
а выходит об этом засранце в яслях
потому что собрались во имя его он сопит и смеётся.

А в хлеву тишина. В небесах тишина.
Пять пятнадцать. Из хлева выходит она.
Спит младенец. Нагружен Иосиф.
И у жёлтой звезды на его рукаве
очертания Иродовой головы
с бородой и в короне но это конечно случайно.

А телятя ослятю бодает под дых
что им будет за то что укрыли таких
а телятя мумучет и плачет
мент же думает молча слипая глаза
что-то братьям в коринф я давно не писал
врач же думает молча слипая глаза
а хорошая вещь этот самый упса
как не выпить-то весь пузырёк расскажи мне парнишка.


* * *

«Камон, бро», — говорит Авель белыми трясущимися губами.
Глаза у Каина выпучены, сорок четвёртый магнум
скачет в холодных пальцах, рот шлёпает, как у рыбки.
«Камон, бро, — говорит Авель, — не тяни, тяжело, это ж секунда».
Каин садится в траву и воет. Авель подходит, садится рядом,
кладёт руку на ствол, пытается сжать брату пальцы,
говорит: «Давай вместе. Вместе держим,
вместе на счёт "три" нажимаем». Каин орёт: «Да иди ты нахуй!..»
Тогда Авель гладит его рыжие патлы, говорит внезапно:
«Это же понарошку. Когда пуля вылетит, явится ангел,
ангел её в воздухе перехватит. Я прямо чувствую,
что бывает такая схема. Давай, бро, вместе, на счёт "четыре"».
На счёт "четыре" ангел, следящий из-за кустов, прикрывает очи.
Каин визжит, Авель умирает медленней, чем хотел бы,
Каин пытается закрыть рану перстами,
голос с неба задаёт риторические вопросы,
Каин орёт: «Да иди ты нахуй!» Голос с неба всё понимает,
мы тоже не судим парня за это: зато теперь у нас появились
правильные моральные ориентиры,
семейные ценности, деловые полезные наработки.


* * *

вот этот камень со следами крови
вы сами положили нынче утром
нам в слабую протянутую руку


* * *

                    а тридцать лет назад я с папой в том саду

шепчет там, в нереальной выси, меж двух воров:
будь здоров и ты, повесившийся, и ты,
потерявший голову, будь здоров,
и Ты, в нереальной выси сейчас рыдающий обо мне,
будь здоров, и я по возможности будь здоров;
будьте мне здоровы, котята, а я — ничего ли я не забыл —
не оставил чайник, сигарету, кажется, затушил
в мастерской у папы, выдернул провод у утюга,
и не горе это, если болит нога,
и ещё надо думать про папу: о папе моём никто
ничего не вспомнил, хочется молока,
Отче мой, позаботься о папе моём, позаботься о
табуретках его, и столах его, и всяких гвоздях его,
чтобы мыши не ели скамей его и добойничков,
когда сын его станет первым живым покойничком
и до папы дела не станется никому. Вот и мама тут,
и другая тут, а ведь папа мой — он живым-живой,
маме сказано, всем указано,
а про папу мне не предсказано.
надо думать про папу, пока могу,
остаётся папа на берегу
рыбкой выброшенной ворочаться
(молока только очень хочется).
помню, как он меня подбрасывал
надо вспомнить, что он рассказывал,
говорил: «не боись ни волков, ни вшей,
а боись, мой котик, одних мышей:
набегут чумой в наш древесный дом,
погрызут кровати да лавочки, —
по миру пойдём, по миру пойдём»
вот я и пошёл, вот я и пошёл, папочка
палочка поперёк палочки
посредине я маленький
что это с меня капает
не иначе как деревянный сок
я твой мальчик, а Тот, в нереальной выси, меня подбросил —
и всё ещё не поймал; не ему говорю, тебе говорю:
мне так хочется, хочется молоко, молока бы на губке —
и стало бы так легко; извини меня, что я тут ропщу,
но мама гордая, а я к тебе хочу, а сложись бы так —
я бы, как дурак, не сумел сказать тебе, что и как,
а цедил бы, дебил, по канону:
«Мир народам, сыр
Элджернону»


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service