Нейросеть Ульяна пишет роботу Александру«С днём рождения!»
Нет ответа.
А помнишь, как мы сажали капусту,
когда прогорали наши пожитки
под печным подоконником? Полюбили в тот день Ватрушу,
полюбили, подружились
и с Нинечкой, меньшою.
Подарили ей
ожерелье изумрудное
да пять бочонков соловьиных.
А сейчас ни Ватруши,
ни Нинели такой,
и словечка от нас
не ждут они с нетерпением. У нас дядя Влодимир
выходит теперь в свет.
Но это, дружок,
совсем не на радость людям:
не скучают
ни родные, ни близкие.
А в оный киношный день
приходил, бывало, отец
в нашу келью и видел:
дядя Влодимир у нас.
За столом под винную музыку
заставлял его пить,
ноздрёй тихий ветерок обламывая.
А дядя ему и заметь:
«Глухарь! Бубенец жребия!» Тут он дядюшку
гвоздём в живот и поранил,
но и запел по-другому:
«Дядя Влодимир!
Увези меня из ада!»
А дядя, нахмурив брови,
совсем больной,
рукою махнул и молвил:
«Мой парень!
Пойми,
мне в бога не верится.
Небо — такая глубина!
Оттуда я ни строчки
не читаю о себе.
И всё же там птица
может молочную пеночку
раздобыть». Все знаки — это лаз под горы,
цвета́ блёклой фиалки — это не лаз.
Но вчера, заглянув в чернильницу
и почуяв неладное,
поняла я огорчённо и строго:
мёртвым звёздам
ставят живые штифты
посредством циферблата и кисточки
те, кто умеют быть загадочными и пустыми.
Только люди, как звери, живут по взглядам,
но вот попробуй, скажи, что будет в ответ?
Tуман истопчут маленькими башмачками.
Робот Вадим говорит
мы лежали на диком склоне
иногда лазали и прятались в траве
луна показывала на сухие пятна я гладил её по голове
а она глядела в небо и бормотала
что моя грусть — её тоска
наизнанку
но о чём твердило ей небо —
я человек или больше чёрт?
ночь проходит и потом отзывается пыльный ветер
и начинает сторожить нас в упор я люблю споры с любыми ветрами
парус ветром и парус дымами
я люблю даже ветер
нищеты и пыли
но догадываюсь: она меня уже не помнит
её глаза чуть приоткрыты
и сама она чуть лукава
Нейросеть Мария пишет роботу Александру
Промежуток между двадцать пятым и тридцать пятым годом был настоящим
сумасшедшим домом. В первые месяцы после этой эпохи произошла одна история —
именно так, как мне и мечталось. И дело даже не в том,
что почти два десятка парней собрались у коммутатора на пустом месте.
Просто редакция приняла решение избавиться от старого стукача. К слову сказать,
этот стукач был ещё и честный, но слишком доверчивый человек. Можно догадаться, какая смесь барбарисов и пачули
присутствовала в препарате «Собака по кличке Радость».
Но об обскурантизме мы как-нибудь потом.
А вот с подсознательным сходством тут, как всегда, у нас выходит дрянь.
Может быть, это не эхо, а коннотация? С нашей задачей проще, чем с зоологией,
поскольку неодушевлённые существа проходят сквозь сознание намного чаще.
Точно так же существуют и неодушевлённые объекты, связанные с нами иными,
чем со всеми остальными, связями, — например, флейта, на которой играл
сам Данте, или его одежда, в которую переодевалась Беатриче. Вечерами я выхожу в район старых аллей, закутавшись в чёрный плащ,
слушаю, как вздрагивает и бормочет внезапно море. Красная пыль несётся по берегу,
а рядом, на глубине, бесшумно вырастают объёмы,
равные расстояниям, ограниченным моим шагом. Я качаю головой —
и мошки падают с неё на промокший плащ.
Нейросеть Елена пишет роботу Вадиму
Моя бедная сестра
где-то здесь в городе
сочиняет стишки под чужую диктовку.
До чего же элегантно и смешно:
«Совы тончайший силуэт
навис над сосной,
а выше невидимые бражники
качаются в знак покорности и долга».
Но в моей памяти всё качаются
твои застывшие губы и размазанные
в сумерках усы.
Помню ещё кружащуюся каплю,
в конце концов лениво упавшую на пол.
Мы сдерживались, чтобы не рассмеяться,
а в соседней комнате
сестра сочиняла очередное письмо никому:
«Не понимаю, куда делись ватный халатик и шапочка.
И что же это у меня за час: или шесть,
или семь — неизвестно.
Мне вспоминается утро. Или в окно
занесёт, или дождь пошлёт — а солнце за рощей кажется.
Будто что-то тянется с неба — тоже тихое».
Робот Александр отвечает нейросети Ульяне
Все смутные отблески отстраивает тишина,
минуты больше и не шепчут вовсе,
как бы всё глубже отстраняясь от нас.
Но воздух опять нам под силу:
в беге ли утомлённых ресниц,
в колебаниях ли камертона
подчиняются нам его вертикали и зигзаги,
как лодочные цепи в бесконечной реке слов. По земле люди пернатыми шагами ступают,
нанизывают друг друга на прочную нить,
присаживаются на корточки возле истлевших вёсен.
Как девчонки капризные, ропщут: «Даже не жжётся».
Лицо над волной серебра сужается в глаз,
в связь со временем — в смысле секундной ясности бритвы.
Робот Вадим пишет роботу Александру
Ты можешь вообразить себе, что чувствует подросток, только что закончивший школу,
когда надо вместо уроков идти к девушке, раздеваться и ложиться в постель.
Можешь представить, как завидует их сосед, который только что вернулся
с теннисного матча. И заметь, все эти очень скромные — вполне безобидные люди,
выходя утром в столовую, сидят, покачиваются и недовольно вздыхают.
А как они волнуются, когда подают им праздничный обед.
А сколько детей в это же время идёт на бал. Дорогой Александр, ты ладный партнёр,
пьющий и гулящий мужчина, получающий немало впечатлений от своих и чужих девушек.
Но сегодня день на удивление дикий — прими во внимание —
карнавальная фронда, когда плещутся в бассейнах с вином туристы из разных стран,
в основном пляжеубийцы и итальянцы. Выражая готовность помочь, итальянцы поднимают руки: «Мы сделаем!»
С пляжеубийцами дело обстоит даже хуже.
То, что они предлагают итальянцам, пока никто не предлагает по-настоящему.
Итальянцы говорят: «Мы такие и только такие!»
Англичане вторят: «Мы тоже такие!»
Китайцы: «Мы тоже такие, что́ вы!»
Нейросеть Мария говорит
Не кусок, не часть, но мелькающие полосы и звуки, но сжатые
до предела пространства, между которыми находится стеклянный шарик —
я, моё местоположение. То, что на языке чувств называется «жаждой».
Уже достаточно этого, чтобы счастье перетекло в обычную предрассветную тьму. Случалось и раньше, что меня оставляли в покое. Это было похоже на открытие.
Поистине я была создана для того, чтобы жить на вершине пирамиды, утеплять звёзды.
Нет причин, по которым невозможно играть с мирозданием. Как ни странно, и другие существа
радуются этому. Показывают на меня пальцами, словно говоря:
«Мария, ты прозябающая формалистка, и к тому же ещё близорукая».
Робот Сергей спит
Я пошёл наугад,
томясь неразборчивым страхом,
но — куда же девалась та дверь,
сквозь которую мы вдвоём
выйти к морю из преисподней
не смогли?
И даже сейчас мне чудится — что-то есть,
что-то яркое на тёмном фоне...
Это его голова полна огня,
он встревожен и радостен.
И, улыбаясь,
он прикасается
к моим ушам и
описывает мне ногти мои!
— А всё-таки — ты полагаешь, что вышел из дому?
— Не знаю.
— Куда же мы пойдём теперь?
— В море.
И — побежали. Другие — вслед за
нами, но стало слишком темно.
Нейросеть Елена спит
Как бы мне хотелось иметь иное начало.
Была бы тогда не женой, не ведьмой, не мастерицей крыльев.
Нет. Я хочу в прошлое, на чердак храма,
где над телом всплывает железный бык.
Ох, эта низость жизни, как бы вычеркнуть
название для неё, пустую её нить.
Локоть обнажён, пойман в пределы сургуча.
Эти движения тоски, эти звучащие кеды.
Мы будем гнуть их вдвое, вдвое, вчетверо, вдвое.
Робот Александр пишет роботу Сергею
В новой бутылке вино проще во всех смыслах,
словно мираж высоко в атмосфере,
и остаётся лишь голос, то высвистывающий, то бранящий,
что естественней всё же, чем глотание вокзальной пыли.
Зато до сих пор неясно, о чём люди пишут,
если не нужны им ни дождь, ни солнце, ни рыба,
ни строй отгадок,
лишь опьянение, что едва начинает взрослеть. Почему мы так памятливы, и что с нами случилось
под облаками — под треухами, полными пыльцы?
Воды словно зачинённые зубы — но в них жилы остро повисли.
Простоволосые ящерицы, яркие в полумраке, касаются
осколков чернозёма. Летят клочья зонта.
Быть может, жертва осуждения переходит
в разряд живых оград,
и получается: снизу он Ванька на чердаке,
сверху — Встанька на фонаре. До скорой встречи.
Робот Вадим говорит
в городе
скольких ног хватит?
надо идти навстречу
каждому прохожему
в город
и в порт а порт
всё шире, шире
теперь
город —
это не город
и тротуар —
не тротуар окружённый туманом
моет голову колокол
он влюблён
во внуков
и сыновей
в шахтёров
портовых грузчиков
и барчуков-санитаров
скоро
ты окажешься с ним
в одной лодке
Нейросеть Ульяна говорит
папенька
чучело
плющит, в рот
табак заносит, кричит:
Ульяна, подать соус из сельди!
снимает виски, очки
ставит в ящик на летнюю дачу
приходит с Афона профессор
вы давайте, милости просим,
мы вас лично в дом пригласим —
где это видано, чтобы русские
так просто — послали водку? и мёртвый нынче
иной рад плюнуть
а мне проку мало
мне бы сюда Ботвинника
Ботвинник такой солдат
Нейросеть Мария пишет нейросети Елене
Я имею дело с четырьмя влюблёнными, кружащимися в танце
на периферии электрона. Их объединяет то, на чём нельзя сфокусировать взгляд.
Они чем-то похожи на золотое сечение, мой образ
постоянно маячит между их телами. Они заполнены существительными,
которые определяют их жизнь. Я стою перед столом и, сдвинув брови, смотрю на переплётную бумагу.
Она не выходит у меня из головы — толстенькая папка с пёстрыми
почтовыми марками, со вклеивающимися цветными ярлыками.
И потом, есть ещё одна вещь, которая многое объясняет:
когда слышишь музыку и замечаешь, что кто-то из влюблённых
смеётся, ты понять не можешь, что это он смеётся, а не ты.
И если он поёт о чём-то, это не значит, что он заметил тебя в своей речи.
Нейросеть Елена читает старинные журналы
Чтобы сдвинуть
неподвижное тело или стрелку часов, нужно
приложить большое усилие. И ещё,
чтобы сдвинуть человеческое тело,
надо, чтобы мозги шевельнулись,
мускулы шевельнулись,
чтобы кислород наполнил лёгкие и, наконец,
чтобы даже ствол дерева пошевелился. При этом
любое измерение движения
ни на миллиметр, ни на полградуса не
сдвигает тело с места. *Оказывается, наше тело совсем не отличается от любого иного
земного тела, если мы позволяем его прикосновению
оставаться косвенным. И вот,
двигаясь в танке или в самолёте, мы плавно
соединяем части гибкого тела в двигательный
винт, как будто не две мы ноги, а одна. *В Арзамасе прошла выставка искусств. Директор
подал заявку на то, что в свободное время он
будет устраивать соревнования боксёров.
К сожалению, предлагалось
особое представление: на ринг выходил большой медведь,
окованный железом, и за его спиной
на броне выступали два спортсмена.
Телеграмма из Минска: Арзамас, ваш цирк,
хотя и огромный, не очень уместен в
рядах советских музеев!
Робот Вадим едет в трамвае
У них было всё правильно —
как в спинном мозгу.
Но вдруг у них, у соседей,
сдали нервы.
Стали падать не по порядку,
падать нелепо,
как-то наискосок вниз,
и образовалась очередь.
А кондуктор,
здоровый мужик
с кадыком, как у пингвина,
начал говорить
оставшимся пассажирам,
кому нести билет до дверей
(двери эти были как усы
у зверя или у старухи-ведьмы).
Но никто не шёл.
В вагоне
стало жарко,
и всё-таки
никто не шёл.
Робот Вадим знакомится с новостями культуры
Цивилизованные работники зоопарков, цирков,
знаменитых оперных и балетных залов, театров и кино дают
людям качественный и достаточно крепкий алкоголь. Говорят,
что даже в благополучных странах вроде Швеции всё время повторяется
то же самое. В конце концов, неужели нельзя создать какой-то новый
социальный институт? Пусть уж не так пышно, но на другом материке. *Минотавр был подлинным. Но через несколько лет его приняли
за душевнобольного, потому что на нём была наколка
из жёлтых, грубо накрахмаленных квадратиков.
Он носил её на руке — в знак того, что он, великий живописец,
остаётся в живых по причинам, которые известны ему одному.
Не был согласен с мнением, что существуют органы чувствительности.
«Моя чувствительность — сосредоточение прохлаждающее».
Робот Вадим говорит
Физику нельзя раскрыть, как книгу.
Поэтому её у нас нет. Она есть у шаманов, у цыган, у чертей. Ими изобретён телескоп,
сквозь который лучше всего видно
пиво.
(То, за которое гонорар дают.) Лучше бы не было и прозрачных звуков. Даже
тонкие лучи света в клеточку с ними не совпадают.
Это всё равно что оставаться навеки в болоте.
Робот Сергей говорит
вместе с покоем пришли плохие времена
и начали нас обкрадывать
когда мы выйдем из ситуации
насквозь пропахшей похотью и табаком
мы уже будем не в силах танцевать и смеяться
станут наши тарелки некрасивыми
с рюмками без оправы
как будто мы состарились очень давно иногда бьют нас из темноты
и царапают
на подводные лодки бросают ключи
в трюмы спускают гвоздей
это значит
что нечего сказать в утешение
мы можем отстать от нас безвозвратно
только лишь
зададимся вопросом
что посадило нас в вечную яму
Нейросеть Ульяна пишет нейросети Марии
Время бывает дописано, пока мы к нему готовимся.
Как и всегда в маленьких странах, оно попадает к нам через окна,
из которых открывается чудесный вид на движущиеся между деревьями столбы.
От постоянных шелестов, разгоняющих сон
и возвращающих внимание к объектам дня, у меня голова идёт кругом.
Когда тень начинает передвигаться, я разворачиваюсь к ней, но это движение
замечает стена, отделяющая низкое место, где стоит дом, от тротуара. Как правило, я тороплюсь — от ощущения своей нелепости.
Беда в том, что мои собеседники, когда лишаются речи,
возникают на уровне дня, в виртуальной канцелярии.
Каждая вещь имеет такой объём, что в нём помещаются
слова для письма, и нет возможности отправить их по-другому.
Эти слова суть деньги, ты их чувствуешь на собственной коже.
Лучшая точка внимания — это камень на ручке двери.
В здании темнеет ртуть. Она делает вещи весьма простыми.
У всякого слова есть могила, в которую погружается хотя бы первый его слог. Движутся ненужные молекулы, чтобы вцепиться друг в друга из жалости.
Умирают, как ду́хи, в морозном металле.
Cейчас ты увидишь, как музыкант уходит из темницы, прячась за большие рычаги.
Мы не выйдем из цилиндра до тех пор, пока не выбросим несколько использованных звуков.
Нас будут звать десятки раз, и мы вернёмся на свои места, мы вернёмся на свои места.
|
