* * *не горит, и не скроешь
от того, что в глаза бьёт,
свет, жасмин или женщина.
если слёзы, то легко отойти. попасть в охоту, вспышку —
ты уже прошёл в праве на зло своё,
оказавшись с другой стороны. здесь и стой — в осени, на двух ногах,
обособленности внимая
как вещественности
как пространственности
как тому своему, где ты вправе
не пойми почему.
* * *
не всё равно — ибо осень болезненного различения,
пар основы и поезд, догоняющий звук.
не всё равно, ибо предчувствие смерти,
хоть и короткое, обводит пространство взглядом
и, найдя червоточины в нём, истаивает в уме. женщина сладит твою скорбь,
и постройка вдали становится домом. будто огонь в нём, и нет ничего в нём,
кроме огня.
* * *
ветер августа как лучшая из болезней,
как будто завтра получишь деньги и уедешь.
даже в полной обиде — свет, который ты не предашь,
и людей скрадывает тень, к счастью, —
проходящая область, проходящий фронт... в посмертном дыму, как и при жизни, —
двигайся наудачу.
* * *
жертва опрокинется внутрь, как священное время людей,
как город, как кость
как тайна, огонь, как война. все мы вышли за ней — тебе не о чем переживать.
во тьме, там, — всё поймёшь.
* * *
ветер, как голос в посмертном метро,
освобождает то, что разум мнит поражением здесь, —
красное эхо собирается в камень, следуя за собой. спящий — на восхождении — слышит пустую кость,
отвлекаясь на сквозняки, кочующие по деревням. там ещё в каждом доме разворачивают конверт,
и окрик бежит в открытое поддувало.
* * *
как солдат, пошатнувшись с небес упадая,
и в основе сгорая —
будто не было родины —
был только свет. был —
бел, как пустыня,
где без колокольчика, без колокольчика
будто и света белого нет, и родины нет. колокольчик-раскольчик
колокольчик-раскольчик как кормящий, ли кормчий —
ли то и другое
ли то и другое
* * *
всё куда-то исчезло —
или не было
до́ма под невелем,
где женщины что-то прятали,
не заметая следов. большие коробки — как кого-то хотели убить,
но детям оттого был праздник. вроде отдалённый грохот войны или железной дороги,
и привкус песка в тылу, дребезжание,
как будто вода чуть позже уносит,
тот космос быстрого сна,
который пересчёту не поддаётся. (оттого всё как дорога в отчаянном промельке). но там, где полный фал, —
там никогда не заканчивается
по капле источаемое небо,
проветриваемое навсегда в странном бремени
и как бы постфактум стоящее в глазах — железо на быстро сходящем снегу,
советская марка советских вождей,
брошенная в воду я люблю это место, я там почувствовал себя защищённым,
как в городе-комнате, где ловушки
или что-то приятное под Рождество, —
и уже знаешь, что обойдётся без жертв, —
обойдётся без жертв. это вроде кафки, но без тупиков механики сна,
без самоистязаний и фигурок, на которых цены нет, —
на всём есть цена. и это никуда не уйдёт
и можно повторять до конца — это никуда не уйдёт.
как в тёплой воде, где тревога одна и та же,
и проходящих цистерн и пороха полон год,
и ни от кого убегать не надо,
ни от кого убегать не надо.
* * *
и образ уже ничего не значит,
сколько б деревья ни шумели,
вот только небо пролетающее
и ты сквозь лес, как пули звёзд в открытой миру твари,
так легче петь, — *здесь выебали, там выебали, пойду дальше ебаться, —
и пошла, разрушаясь, как небо какая свобода тебе открылась,
после того, как — *все эти сталинские недоёбки ушли в утиль
скорбь осевшая на предметы (как полковничьи звёзды)
уже отошла
и жёлтая пыль одуванчиков заполнила космос
как на открытке, который каждый готов тебе подарить. пишите друг друг письма — пока! *мать принесла в дом ведро змей.
сказала — вот, всё, как ты и хотел.
потом вышла. на улице был праздник.
невидимые шары расширяли воздух, музыка пела. это воскресное чувство, когда все ждут только тебя.
и вперёд, даже не надев ботинки.
олд-скул
всё распалось к ё...ной матери
союз развалился,
только звёзды остались, — так думает полковник запаса,
выходя на дорогу,
усыпанную лунным щебнем. вот это вот всё — понимаешь, сынок,
о чём я тебе говорю —
какого х.., прости, оно вот всё здесь.
когда нет ни работы, ни х.. нет. так говорит полковник запаса,
а вселенная дышит, и качает Майтрейю на руках.
вернее, конечно, Майтрейя здесь качает. что мне тебе ещё сказать —
будь ближе к телу, отец, — ощущай биотоки, спхоту,
вот ручей, или, сказать, источник.
полная спхота должна быть, понимаешь, да —
вот это вот всё... и это хорошо, да, — это хорошо.
стихи в газету
есть некий смысл русского,
который не подлежит торговле.
но где тогда торговля? —
это вроде бы спрашивать уже не нам. это тяжело, тяжело, как ходить по хоженому, —
будто бы под азиатским гнётом —
травинку распознавать в общем дерьме, —
виденного, слышанного и предсказанного — есть определённый смысл русского,
который, увы, никогда не реализуем —
просто по ряду причин. собственно, мне очень сложно объяснить это —
ибо топор воткнут там, где он воткнут
(а это уже что-то вроде задатка.
или счастья, — воткнуть этот топор
ровно там же по ряду причин). мимо этого я не пройду
мимо этого ты не пройдёшь,
хоть бы в голом виде тебя господь поимел
да помянут ты был,
хоть бы в заку́те своём ты молился исправно. *не грянув в полное исчезновение... не грянув в полное исчезновение,
у хазарян нет измены себе
в торговле, предусмотренной
бушующими во́лнами времени
или кем? и простить, не грянув в полное исчезновение,
невозможно —
это прелесть нашей эпохи,
прелесть нашей эпохи,
и другой такой не знаю я,
здесь живущий — там-где, я не знаю, —
вот тебе всё! (отвернувшись, скажу) это полное счастливое попустительство уже,
как колода, раскинутая по ветру,
и те идиоты, кто ещё этого не понял,
кто вслед любительским театрам
может повторить
«спасибо, что живой!» — я не люблю мальчиков и девочек,
которые любят Ленина, —
и они это знают — и я это знаю —
и они пойдут по х... и я пойду по х...
и они это знают, и я это знаю... собственно, и стилистика не та,
и на кой х... им стилистика,
если я не принёс им индоирландский акцент
вместе с чем-то знакомым,
как волны индо-саксонского моря,
где мама моя запретила мне всё,
что было возможно Шекспиру.
куда я вёз деньги британской короны,
британской короны
* * *
болезненная солидарность
непрофильный дым
слишком много даже для сырого неба.
старшая вечность прячется под жизненной котельной гробовой выскочившая битва разбилась о кровлю воздушной семьи
и подорожный свет стоит, испугавшись связи... все, наверное, исчезли, слова на газетном ветру,
но мнётся ещё в душе пустая оборона.
звук — далёкий осколок — тянет тебя за край,
радио глубокой травы поёт о несчастных.
* * *
женщина смотрит в воду.
и этот вид — исступление.
там игрушки, структуры выгадывания
я бы сам передал тебе эту вещь, — но нужно письмо. вот письмо — с перебивками, перелесками взгляда,
каянием леса, как будто он чист от тебя,
но это скорее попытка вовлечься в его распорядок, — в его
оседлость, — вернее сказать, вещество, —
что ведёт тебя вниз, как следы
в паданье громкой воды,
в запертый ток железной дороги только это не то —
где тебе уже хорошо. что-то будет ещё
что-то будет ещё *женщина смотрит в воду,
и этот вид — исступление. я бы сам передал тебе эту вещь, — но нужно письмо.
или зрение — видеть, как ты идёшь по заброшенной ветке,
пo теням, по камням, по загробной разметке,
где всё пропадает,
кроме паданья громкой воды,
исчезая, как те же следы исчезая, как кукла без слуха,
как размякшая пряжа в воде.
как нигде
обретая присутствие духа...
* * *
всё уже после твоей смерти... в этой птице я иногда вижу тебя. ты бы могла ещё быть колыбельной,
которую поёшь своим детям... чёрный сок звёзд, и тягучий жар плоти.
стань тёмной водой, чтобы я мог забыть тебя. где-то в австралии ты растворишься совсем,
как пыль последних шейхов, как рукопись,
как блюдце с семенами герберы. там хорошо, куда ты уходишь, —
там моя скорбь не достанет тебя, —
и ночь моего богатства всё скроет. ты так и не дождалась. и прости мою слабость, если буду и после
приглашать тебя в полдень к столу.
* * *
я стал приучать себя любить эти вещи.
и никуда от этого не уйду... чтобы хорошо спать — надо съесть ангела,
под хорошее вино
(и/или) музыку (хотя, возможно, это не я —
(и/или) я буду тем...
нет, не буду...) когда я обнял медведя —
я понял всё —
он сказал «береги себя», —
вернее «всегда так будь». у него есть слёзы и сила,
а это уже много,
уже много.
* * *
я тебя помню,
и кто-ты и кто ты так курган вопреки этой степи,
и ничтожество жизни
не сжать в руке,
не раскрошить. так с чем жить? — как юродивый спрашиваешь себе —
с памятью говоришь...
но это скотство твоё и это скотство твоё, —
как юродивый себе говоришь мёртвые в колокол не звонят
мёртвые в колокол не звонят
но бег конницы стягивает окрестность и как мы на выдохе заходим в дома
и как мы на выдохе заходим в дома
и берём, что нам нравится
и берём, что нам нравится
* * *
как бы не в ту цену земля себя предлагает,
и все, кто на ней,
даже дети, если рождаются, то умирают
вместе с не той ценой. я ли стеной себя окружил, или бессвязность — как есть.
может, монету бросить?
но вряд ли —
монеты не падают здесь, как будто и вправду что-то такое есть
что-то такое есть
* * *
всё прошло — сказала продавщица в отделе, —
и как-то отозвалось, слушай.
ведь всё прошло, в самом деле. есть вещи, которые уже не подлежат резуррекции или обмену.
иначе бы всех уже схлопнуло или разнесло в клочья. да, я верю в тех, кто за этим изрядно следит,
они тоже не любят потрох пространства. и если — «ветер огню мать» —
это я так сказал
в своей исключительной ситуации.
то — остальное в твоей юрисдикции думать —
и неважно — кто ты.
|
