Видение героя и его дочериВот смыслов новых сильное ядро
как голова коня сквозь финиш рвётся
и скачет по́ полю и роет прах и бьётся
и конь на части от усилья вдруг разорван,
похож на флаг, и грохает ведро
дистанции в коня обратной тягой,
он, запрокинут к небу, льётся флягой —
так и ядро рождений происходит. И Агамемнон лицами подошв
глядит вовнутрь слепой земли
и видит души смутные вдали,
горящих в небе птиц и странную фигуру,
что, выйдя из себя, в себя заходит
и, потеряв себя, себя находит. Он видит, как Ахилл за Гектором бежит,
и, смертью, как огнём, увитый,
тот пыль грызёт клыком убитым
влачась за пятипалой колесницей
цепляя жизнь последнею ресницей
и топчет мёртвый мёртвую траву
как будто на ристалище стремится
вновь мускулистую дорожку одолеть
и гимн победный громко спеть
но поздно, прежних сил его гроза
прошла, и в бороде слеза. Себя он видит мёртвым в ванне
и солдатню в кровавой бане,
играющую в домино,
и вновь фигуру без названья,
себя в себе теряющую на ходу,
как будто нить безногого дождя. Вот конь его идёт ногами-спицами,
вместо копыт себя продолжив лицами,
и мать земля и эти лики
друг друга не хотят коснуться,
но невозможно им расстаться,
и вот парят до ночи в тихом крике,
следя вдвоём фигуру рока,
что пьёт без рта и зрит без ока,
вставая заживо и замертво
шесть раз по всей длине гекзаметра, и между лиц коня и лиц земли
все мёртвые проплыли и прошли
как будто не было их больше никогда
и стали морем лоб и борода
и в море телом корабли стоят
и воду пьют и с рыбой говорят. Но дочь царя ещё не пала
и ланью мёртвою не стала
из сердца о́тчего выпрастывая ноги
и руки, с головой в небесных васильках
и бьющимся с аортой гулким туловищем
она идёт навстречу Эвру дунувшему
и бьётся волосами, как в силках.
* * *
Вот дева без ключиц
ведёт меня сквозь город лиц
через ручей из снега
через коня из бега
через страну из боли
сквозь яблоко юдоли сквозь телефонов номера
она глазами смотрит
а я дельфином умирал
не выходя из комнат детские комнаты с морским причалом
и дельфином со вспоротым
брюхом
привязанным к свае Нет. Никто. Роза и пачка сигарет «ПАМИР» Напиши это на дереве
Начерти на лбу убитого
Вырежь на спине умершего от смерти.
Загляни в глаза с этой надписью.
как дерево они растут
вглубь
Достоевский с зябликом
Достоевский ходит по деревьям
речи без ума без звука птичьими губами говорит
галсами идут в заливе лик и парус сменит лодка галс — лицо кричит смешное
сменит вновь — сквозь парус смотрит рожа без зубов Птица с Фёдором играет в Фёдора
глубиной земли и лаской тесной гроба
сжатыми губами мук родильных
а ещё Евангелием серебряным
от снежинок и очей
и десницы снежной Муравьёвой
что стоит одна в Сибири дальней средь ночей,
будто муравьиный холм в степи льняной суровой, —
да аортой — гулкой куклой сердца
что падучей кровью валится в трубу
так что пот горит как небосвод на лбу. Птица зяблик клювом Слово постигает
рук распятых повесть пальцами читает
Фёдор шепчет ей как уходила далеко-далече
череда волхвов сквозь сне́га плечи
но всего молчанье посреди стоит как баба снега
лишь оно одно родит звезду и человека
из него выводит буквы замертво воскресший,
заживо восставший и согревший зяблика и купно Фёдора на белом белом белом
ставшим тут же чёрным чёрным поверх снега телом
снег летит в раскрытый воем князя зев
и летя он лапу держит словно лев
над раскрытым черепом и книгой снизу город тянется великой
снег летит как будто птицы с ядрами
и дома кривятся плошками и ярдами
Достоевский как Христос поёт в дыму и тишине
падая в себя от ястреба в Луне.
* * *
птицы выпуклый полёт
от вечности на птицу отстаёт
но ястреб круглым глазом знает
безвременности лёгкую утробу
и в люльке в небо он взлетает,
ступая крыльями по гробу
и из обоих выпадает Границ окопу не найдя
с живым убитым пехотинцем
что делать мне, живому и седому,
как только снова в нём родиться
и выпрямиться и устремиться
к непроливаемому, голубому,
непрекращающемуся, к другому Всё сыплется земля в губах
всё хочет небом стать траншея,
раздвинувшись и хорошея
чтоб птицу глубиною взять
и ласточку и зимородка
чтоб ни зима ни загородка
их не могли рукой поймать а птица в небе ищет мира меру,
чтоб мере неба мерой птицы стать,
и в грудь людей звенеть и прорастать,
чтобы напёрстком черпая галеру
на горизонте парусом восстать.
И зяблик в губы вместе с облаком летит
трепещет, кличет, молвит и шумит
и произносит слог и крик перебирает
то речкой говорит, а то волной рыдает Фонтан шумит как слава инвалида.
Куда б ни шёл, увидишь Гераклита —
он с птицей ширью как дерюгой обменялся
и над траншеей в воздух поднимался
из рёбер вышел, в длинный луч упал
и перевоплотился и пропал
но не достал рукою до зенита
души и ей не обнаружил меру.
И ветер ходит на ногах по скверу
и небо в звёздных швах как яблоко плывёт
в ручье светил ныряя тяжкой пирамидой
и никого из нас не узнаёт
ни в тьме ночной, ни в сфинксе из гранита.
Листьев имена
Листьев имена —
лисьи стремена,
бег отделяется от скакуна
губы седока разлучились со словом
тело с весом, связанные рукоплещут орлы, но
крылья уходят будто монахи в золотую рощу
Я стою на дороге, которой нет и не будет,
ветер сворачивает в норд-норд-вест,
звери плача повторяют чужие слова
ловят ветер в родные шкуры.
Они стоят со мной — Лев, Бык и Орёл,
пробки спидвея, помехи вайфая
им не видны, ритм они ловят в тихой
пульсации вен всех живущих поющих,
всадник и конь всё отдалённее от себя самих
в красной роще соответствий
листьев имена —
лисьи стремена, поют дети,
заигравшиеся до рассвета,
деревья расшнуровывают корсеты,
дымясь белой как снег грудью,
шурша выпуклыми льняными ногами.
Конь скачет дистанцией,
роняя из глаз неподвижные яблоки и слова,
зажглись огни на подмосковной станции
и в воздухе парит немая голова.
Андрея Белого память
Проснись в себя, обратным шагом
летя над бездной и оврагом
телес зияющих своих.
В провалах серафимов и лазури
сирень напоминает бур и бурю,
и из тряпья, что мечется от ветра
двумя глазами крутится Андрей.
Пято́ю стоя в слипшихся помоях,
летит, вращаясь, как медведь хрустальный,
он мальчик, звуком начатый и дальный,
зачем обратным временем идёт
и в сюртуке стоит юлою
и молоко, считая ритмы, пьёт. Кем, кем она кем-кем тебе была,
кем кем себе ты был ты был себе
Зачем же города́ из воздуха ты строишь
и выпуклым челом возвратный ветер роешь,
свирелью дуешь, против голоса поёшь,
по шерсти гладишь, через век живёшь
и ешь сирень обратною спиной
как паровоз пространство, но кем кем
она тебе пока ты фокс танцуешь
и пиво мимо льёшь и в ус не дуешь. Ты голых мышц письмо в пространство вкладывал
и гоголя гудел и танго вкалывал
стеклянным топором ночной порог рубил
голодным глазом воду ел и пил
стожильный женский без жены без жил
в трамвае ехал город сторожил
кем кем ты был в Берлине где канкан
танцует занавеска и карман
твой полон воздуха, а сердце — дыр
кем кем ты был, и вновь кем-кем-ты-был? Зачем ты ритмы чертишь в белый пол
и лёг в падеж и встал в глагол?
Зачем летишь в неновом пиджаке
и сам не нов в эонах средь комет
и серафимов пьёшь нетленный свет
и с Дантом плещешься в живой реке
и от муки из звёзд спина бела? Кого кладут на краешек стола,
на крае неба ветер катит лоб,
на крае края череп как сугроб,
на крае крови в синь упала синь,
и говорит синица пинь! Пинь-пинь! Ты с края кровли невредимый встань
двойной улыбкой освежи гортань,
услышь и кинь, синице хлеба кинь,
что говорит: кем-кем, будь нем, пинь-пинь!
Накануне жертвоприношения Ифианассы, или
Смерть дождя
Где мир вращаться перестал
стоит во лбу царя кристалл,
шероховатый и сухой,
он плещет жилистой водой
и крутит розы черенок
спиралью Бытия разворотив висок
разросшись:
лодками, солдатами, заливами,
бабочками, мародёрами, несовершеннолетними
проститутками, золотыми запонками,
птичьими гнёздами, сволотой,
подснежниками, светом твари нетварным,
кефалью, морским змеем: это Авлида. Стоит великий царь как в звере ночь,
не хлеб разломит завтра он, а дочь,
стоит великий царь как в хлебе длинный нож
и завтра глянет он в себя,
словно в колодец или пусть в лежащий на земле барак
в следах мазута соловьёв цветов и драк
и ужаснётся Лебедя любя
по небу Зевс рассыпал двойников
мерцающих людей, немеркнувших богов
но вот:
не мнётся под ногою виноград
в бараках вши людей себе плодят
мирьяда жирная экранов по Москве
клешнёю держит белый лоб в тоске не весит вес, не отдаёт ладонь
и лгут уста, пуста дитём жена
суха река
но небом зажжена
струит ещё в реку́ черёмуха
фарфоровый огонь
и выл как человек сквозь лань железный конь
ножом была его длина
а дева в лань превращена и Агамемнон лепесток челом вращал
а на причале шёл стодневный дождь
и он, хлеща, кричал: эй, эй!
мальчики и девочки, эй! кто там есть ещё
солдаты и кузнечики, и ты в зелёной юбке, и
все-все вы, сопли и телефоны, майбахи и лабутены,
трансвеститы и кочегары, ромашки и лютики.
глаголы и существительные, объекты и предикаты
акциденции и монады,
любящие и отчаявшиеся, заказанные и заказчики,
кусок мяса и глоток воды и неба глоток — ласточка,
и вы, там, на берегу, что собрались в Трою ку́рите
и ширяетесь и травите анекдоты про баб
УБЕЙТЕ МЕНЯ СУКИ УБЕЙТЕ МЕНЯ СУКИ
УБЕЙТЕ МЕНЯ СУКИ УБЕЙТЕ МЕНЯ СУКИ
УБЕЙТЕ МЕНЯ СУКИ УБЕЙТЕ МЕНЯ НАКОНЕЦ
так кричал дождь, пока его не убили.
О монадах
Одна и та же музыка звучит
в театре, где идёт Ифигения Авлидская
и в городе, где одновременно происходит
всё то же самое один к одному
вплоть до прыжка дельфина у кормы галеры,
до реплики черногубого Приама,
до тронувшегося с места BMW
со сползающей с крыши тенью липы,
как будто это, скажем, одна и та же
птица в небе или
один и тот же брадобрей в цирюльне. Два одинаковых предмета, например,
один и тот же человек
не могут занимать два разных места
но это там где время и пространство человечны
здесь же
где кантовские категории объяты
словно тяжким огнём
одним и тем же стоном
одним и тем же петушиным воплем
один и тот же человек разъят на двух,
столь нестерпимых матери, стоящей
у двух кровавых жертвенников, что
в одно они стремятся слиться как в любви
или в усилии двухстворчатой ракушки
иль в стоне, плавящем в одно всю сумму слов,
здесь две последовательности монад —
в одну сойтись и слипнуться хотят. А в промежутке я лечу, вовек
роняющий на землю слёзы человек,
глаза мои глупы и дальнооки
мне Ифигения пришла и пела,
с тех пор душа моя, осиротев, прозрела
я ястреб вещий, кривоногий. И надо мной летят снаряды бытия.
я землю ем из собственной глазницы,
и всё, что будет, мне уже приснится,
и звёзды смотрят за лучей края. Зачем я есмь цветок Мелхиседек,
зачем я жил, скорбел и веселился
к каким губам хлеб и вино нести я торопился,
небес зачем блестел в ночи велосипед? Во мне и жизнь и хор в один сошлись цветок
о тысяче закрытых век, незримых в воплях быдла,
кривится мысль землёй, руками машет выдра,
светила и слова в один вошли поток,
как в ванну кровь из вен несчастного Арбитра,
как кровь вообще, любая кровь в поток Мне катарсис не выпрямит хребта,
но выбелит рубаху, холст и совесть,
и смертью я умру — своей И гонит ветр лазурную волну серебряной мозолью
так далеко она уже так далеко
что даже там что даже там не стать мне человеком
что даже там я без руля одно дыханье
кукушка в роще без сучка и тела
Эдип и Тесей в роще блаженных
Царь Эдип под видом зимородка
и царь Тесей под видом белого сугроба
в рощу Эвменид блаженных отошли и плакать
начали, и этот разговор наполнил
слезами неба перевёрнутый колодец Он всегда стоит над теми, кто от боли
изменил себя в енота или в чайку,
чтоб ещё остаться ненадолго человеком, —
кто-то даже в лужу или в насыпь,
кто-то сам в себя, но не в того, в другого. Вот Зимородка речь,
что говорит из зелёных лавровых свеч: Ты собран из себя, из миллиона снега,
так иноходец ипподрома состоит из бега:
страдая, он жуёт страданий удила
и воздух пьёт, трещащий целлофан,
над ним летит пчела,
и весь он собран из предсмертных ран,
как мы с тобой или как крик любовника в ночи
в ответ неистовым движеньям белых ног, —
это порог,
слова на коий не взойдут ничьи. Так отвечал ему Сугроб: о царь Эдип,
ты в зимородка смотришь словно в бой зеркал,
в них видно, что не раз ты возникал,
в других обличиях царя.
Моей снежинкой воспаря,
ты нас соединял и в жизни всхлип
и в смерти глас.
Открой мне, царь, где ужас преступленья,
вдруг лёгким став тебе, как пенье,
вдруг переходит в свет для сердца глаз. И отвечал пронзённый Зимородок,
качаясь на листве зелёных лодок: Я видел зверя, он стоял,
колеблясь, ни на чём,
и из ВСЕГО он состоял
глазами и плечом, он был тобою и тропой
и дальнею звездой,
он шёл совой на водопой,
он был любой верстой, и был он плачем Зои на
перроне из разлук,
где надпись «КИПЯТОК» страна
повесила на крюк. Он был тобой и мной и всем,
и солнцем и луной,
Вселенной яблоком висел
он над самим собой. И тогда Сугроб говорит: в чём же секрет жизни,
если такое возможно.
А Эдип-Зимородок отвечает: Что значит катарсис у яблока толпы
катаемой как невозможный крик
что превратился как бы в пыль
и в сердце солнцем стих? Что значит Божий сын в агонии,
прося, чтоб чаша муки миновала,
или когда развившейся бегонией
Офелия в ладонь ручья упала? И говорит Сугроб:
мне кажется, я жизни слог поймал
как истину из двойственных зеркал
так смотришь иногда в Аид
и видишь, он из мыслей состоит,
и он без них не может быть. И отвечал ему Эдип-страдалец,
не раскрывая рта:
тот Зверь есть — всё-во-всём,
скажи ему — всему на свете: да!
и так ты станешь им — самим собой,
тогда увидишь...
(исчезает) Тесей-Сугроб:
Как долго в воздухе стоят
спалённых две ресницы Зимородка
и дева в речке плещет белой лодкой
и вот меня как лодка
несёт таинственный секрет
что не даётся речи
Пускай же бабочка поёт
и дева белая плывёт
и мужа женщина берёт
на снеговые плечи
и пух летит назад, вперёд,
едва дыша на свечи,
и высший ужас есть возврат
к простору без утрат
(подбирает жука и долго смотрит ему в глаза)
О, брат мой, Антигона!
|
