Какой смысл спрашивать балерину о репетициях, кому это интересно? Балерину спрашивают о том, кто занимался интерьером её квартиры, и если она вдруг расскажет о романе с осветителем во время гастролей в Будапеште — это и будет суперудачное интервью, интересное читателю. Большего от неё не ждут, потому что её профессиональные дела, к счастью, никому не интересны. Никто и не поймёт, о чём идёт речь, если вдруг она начнёт о них говорить, — кроме тех, с кем она выходит на сцену. А здесь у нас именно эта история: одна балерина приходит к другой и спрашивает не о романе в Будапеште, а вот конкретно о том, как её коллега с мозолями борется и выходит ли на сцену во время месячных. Мне, как третьей балерине, очень радостно, что такие разговоры существуют, и я всегда рад в них участвовать — но без зрителей.

                                    Арсений Ровинский

А теперь, дорогие коллеги, поговорим как балерина с балериной: как у вас это получается? Расскажите, пожалуйста, как вы пишете эти свои стихи. С чего, когда и как начинается, как движется дальше, как и почему стихотворение заканчивается, каким взглядом вы перечитываете написанное перед тем, как выложить в Фейсбук или отправить в журнал «Воздух»? Как влияет социальный и литературный контекст — не вообще, а именно тогда, когда сочиняется данный конкретный текст? Как ощущается вдохновение — возможность стихотворению случиться, что помогает и что мешает по дороге? Любые рефлексии по поводу самого процесса письма интересны.

Алексей Цветков

        Я, наверное, обижу литературоведов, но, на мой взгляд, процесс написания стихотворения и возникающие в ходе его варианты не имеют никакого значения, важен только результат. Поскольку я сам когда-то был литературоведом, я даже пойму их претензии: порой интересен даже художественно неубедительный текст, если важен творческий метод автора. Но в данном случае речь не столько о методе творчества, сколько о технической стороне, и здесь у меня секретов нет, хотя я не уверен, что эти откровения кому-то помогут.
        В 2004 году, после семнадцатилетнего перерыва, я решил снова попробовать писать стихи — не от большой амбиции, а просто потому, что каждый раз, приезжая в Россию, приходилось выступать с навязшим в зубах старьём. Припомнив примерно, как я это делал когда-то, я сел, взял бумагу и ручку и написал. Мне показалось, что получилось, на следующий день я написал ещё одно. Так я делал раньше, а потом перепечатывал начисто, на машинке или на компьютере, и достоинства или дефекты становились очевиднее.
        Но на этот раз я понял, что мои каракули страшно меня раздражают. Большую часть жизни я работал на компьютере, лишившись за это время навыка ручного письма и даже почерка, вплоть до того, что выписать чек или заполнить анкету для меня истинная мука. С тех пор я пишу только у монитора, стирая ненужное и вставляя нужное. В результате никаких черновиков не возникает.
        Что касается способа возникновения стихов, то рефлексия здесь не очень работает, у меня этот процесс не полностью сознательный, внутренний соглядатай отключается. Но внешняя сторона вполне описуема. Есть два способа: либо процесс управляет тобой, либо ты управляешь процессом. К первому я раньше прибегал чаще. Допустим, возникает в голове соблазнительная строчка — или даже в голове ничего нет, но есть свободное время. Садишься за компьютер и включаешь генератор в мозгу. При этом следишь, в основном, за тем, чтобы стихотворение было связным и чтобы в нём была очевидная композиция — попросту говоря, начало, середина и финал.
        Второй способ — это когда в голове есть сюжетная канва, то есть я знаю, о чём будет стихотворение. С годами этот способ стал доминирующим. Отличается от предыдущего не слишком, но следишь, чтобы не уйти далеко от темы. При этом сюжет, если можно говорить о нём в лирическом стихотворении, почти никогда не просматривается до конца, доверяешь интуиции. Естественно, нет никакого изначального чёткого плана: начинаешь с начала и потихоньку подводишь к концу.
        Весь этот процесс обычно занимает от полутора до двух с половиной часов, он очень интенсивный, и в конце я редко сразу понимаю, хорошо или плохо вышло. Иногда меня удивляют читатели, потому что новое я сразу вывешиваю в интернет, и некоторым нравится то, что я чуть было не стёр. Стирание — практически единственный способ правки, которым я пользуюсь. Иногда просто видишь, что стихотворение никуда не выруливает, бросаешь и стираешь на середине. Иногда я выбрасываю целое стихотворение, если оно меня не устраивает. За свою творческую жизнь я выбросил бо́льшую часть того, что написал, и надеюсь выбросить ещё. Я никогда не перечитываю свои стихи и не отношусь к ним с трепетом, почти ни одного не помню наизусть. К реальной правке прибегаю крайне редко: могу заменить неуместное слово на следующий день или перед составлением сборника.
        И напоследок — о вдохновении. В нём я никогда не нуждался, вполне возможно, что за годы молчания я накопил достаточно для высказывания, надо было просто высказывать. В первые годы достаточно было просто сесть за компьютер. Со временем стало труднее, приходилось себя заставлять, потому что труд хоть и короткий, но изнурительный, а триумф в конце всё меньше, приедается. В последнее время эта проблема особенно обострилась. Всегда надеешься прочитать в конце что-нибудь невероятное, а выходит одно и то же: стихи Цветкова. Через это я уже однажды прошёл, но тогда был запас времени.
        

Мария Галина

        Для моего рацио это, как ни пафосно звучит, магия, и она совершенно невоспроизводима, а если её можно сознательно воспроизвести, то это не магия, а трюк. Но если нет понимания, значит, ты не можешь контролировать процесс, и это провоцирует ряд невротических состояний. Я о них дальше скажу.
        Я читала, у многих стихи начинаются с такого гула, но у меня это, скорее, шёпот, отдельные слова, а то и цветные пятна, даже ощущения, совокупный, но неясный образ, и его надо прописать, и, когда всё встанет куда надо, он закроется и обретёт завершённость. А дальше всё идёт более или менее само собой. В идеальном случае ты просто записываешь с какой-то минимальной правкой по ходу, раньше от руки, сейчас проще всё-таки видеть пространство текста на экране... Бывает, что какие-то строчки происходят во сне, вернее, в таком счастливом состоянии между сном и бодрствованием, и самые удачные тексты растут именно оттуда. Конечно, сильное потрясение, стресс может стать импульсом, у меня есть цикл, посвящённый российско-украинской войне, хотя понятно, что любой текст такого рода требует трансформации, работы, усилия, иначе это будет ВПО, взволнованный поэтический отклик, иными словами — позорище, и потому такие тексты съедают огромное количество жизненной энергии, после книги «Четыре года времени» я замолчала очень надолго. Что до культурного багажа, то сознательно он не используется, но, поскольку он всегда с тобой, мозг, который в силу своей природы противится усилиям, подсовывает готовые блоки, центоны, и они могут вполне органично встроиться в текст.
        Но есть опасность, что центоны могут не опознаться как таковые, и вот это самое неприятное. Поскольку текст не конструируется, а как бы нащупывается, то бывает ужасное ощущение, что я не пишу его, а вспоминаю. Ви́дение стихотворения как некоего целого, пусть и нечёткого, непрописанного, в этом смысле очень подводит. Ну как это, чтобы вот ничего не было, а потом есть? И я начинаю мучительно вспоминать, откуда я это взяла. Это одно невротическое состояние. Другое состоит в том, что раз уж это процесс, которым ты не можешь управлять, значит, нет гарантии, что закончив этот текст, ты напишешь что-то ещё. Что он не станет последним. Именно по этим причинам у меня тексты очень быстро отчуждаются, почти сразу после того, как они написаны и закончены. Это и прозы касается. Что-то мне нравится больше, что-то меньше, но это и с чужими так, мало того, когда со мной кто-то начинает говорить о моих текстах, а ещё хуже — их цитировать, я испытываю неловкость.
        Потому мне легче, когда я работаю с крупной формой. Там уж наверняка можно как-то отследить, как она выстраивается. Она поддаётся контролю. К тому же, поскольку ты работаешь с ней долго, есть большой шанс, что завтра-послезавтра ты тоже сумеешь что-то сделать. Когда я писала «Всё о Лизе», у меня просто был открыт файл целыми днями, и я время от времени подходила и набивала ещё один фрагмент, и это наверное было лучшее моё психологическое состояние за многие годы стихосложения. С «Горьенной» примерно так было, хотя там форма попроще. Потом, конечно, можно править, рихтовать, но это уже удовольствие и облегчение, двигать отдельные фрагменты туда-сюда и смотреть, как они встают внутри целого. И именно поэтому я люблю переводить, это контролируемый процесс, тут я более или менее владею ситуацией, хотя иногда, когда решение особенно удачное, а так было несколько раз, скажем, в сонете Кэрол Энн Даффи о второй кровати Шекспира, я тоже не понимаю, как это у меня получилось. И потому я люблю всякие упражнения, какие-то тексты на заданную тему, по крайней мере тоже есть иллюзия, что ты их контролируешь, по крайней мере поначалу.
        

Николай Кононов

        Расскажу одну историю. Мне всегда кажется, ну такое глубокое состояние, что я стихов больше не напишу, что хватит, уже много написано, куда же ещё... Когда я писал прозу, то о собственных стихах и не думалось, правда, однажды они возникли, как препорученные одному из героев, — это случилось в романе «Фланёр», а вот истинно поэтическое высказывание вроде и отступило. Но... Так вот, вернусь к истории.
        Однажды противным сырым, скользким сумрачным зимним днём я шёл мимо Летнего сада, и сильный ветер качал оледенелые деревья, ломая их хрусткий хитин. И я почему-то сказал: «Треск льда». Я прошёл ещё несколько шагов и понял, что это атомарная поэтическая строчка, пустой квант из двух слогов. И я позавидовал чему-то — что вот было бы славно писать такими краткими сегментами да ещё в рифму. И, надо сказать, пока я дошёл до Невы, где было ветрено невообразимо, две строчки я сочинил: Треск льда / В саду... Дальше было уже куда труднее, так как повторить эту мелодическую формулу в рифму мне никак не удавалось. Я буквально сломал мозг, пока вытоптал в холодном вечере строфу: «Треск льда / В саду / Всегда / Одну...» Мне никогда так ещё не было трудно. Я сбился с пути, зашёл в противную пивную в подвальчике, где пахло сыростью и липким полом. Вышел, прошёл ещё и так и не смог сочинить вторую строфу. У меня ничего не получалось... Я понимал, что усилие моё будет вознаграждено и я чего-то невероятного добьюсь. Я писал это стихотворение дней пять, вышагивая вёрсты... И так было с каждым текстом книги «Поля».
        Потом, после этой книги, я смог написать только одно стихотворение в такой манере. «Саул поёт Давиду».
        Я хотел ещё укрупнить задачу — оставить в строке только одно слово в один слог. Но написать больше четырёх таких стихотворений за несколько лет не смог.
        Это о технологиях...
        Наверное, этим я хочу сказать, что ни социальный, ни литературный контекст я не ощущал никогда. И более того — никогда не понимал, как его можно выцедить из языка. Может быть, потому, что поверить в искренность средних политизированных текстов у меня не получалось. Я всегда хотел иных эссенций, имеющих отношение к поэзии, а не газете.
        Что помогает писать? Необходимость преодолеть трудность, не дающую жить и существовать.
        

Лида Юсупова

        Первое и последнее стихотворение, за которое мне заплатили деньги, началось с вдохновения. Мне было 15 лет, и была осень, я сидела у окна в нашей квартире на первом этаже на проспекте Ленина в Петрозаводске, было пасмурно или солнечно, или шёл дождь, стихотворение про осень началось сразу и всё само написалось — я почувствовала себя high, когда его написала. Потом его опубликовали в местной газете «Комсомолец» (кажется, мама помогла это сделать) и дали гонорар около 3 рублей. Всё удивительно было с этим стихотворением — я написала его на одном дыхании, оно мне очень самой понравилось, я почувствовала то, что никогда не чувствовала раньше, — интоксикацию вдохновением. Так я и старалась писать стихи до 1987 года, пока не оказалась за шкафом в квартире друга, приютившего меня после того как среди ночи я, избитая, сбежала от мужа. Был май, и ночь была почти белая, мой друг спал на диване, отдав мне свою спальню за старым платяным шкафом, разделявшим комнату в однокомнатной хрущёвке на два пространства. Я сбежала с ненавистной Охты на любимый Васильевский, я была свободна. Тогда за шкафом я решила писать так, как будто никого до меня не было, как будто никто до меня не писал никаких стихов, как будто я вообще одна, я буду писать ни для кого. К тому времени я уже научилась быть счастливой (я впервые почувствовала счастье в 23 года) и в ту ночь была очень счастливой. В одном исследовании вдохновения участвовали «новички» и «эксперты» — начинающие и опытные поэтессы и поэты: учёные надели на них шапочки с проводами, и поэтессы и поэты сочиняли стихи. Выяснилось, что опытные и особенно те из них, что написали стихи лучшего качества (качество определяла независимая комиссия), умели лучше отключать когнитивный контроль во время сочинительства — на красочных изображениях мозга их теменные области спокойны и бесцветны, зато в лобных долях горит пожар вдохновения и спонтанности. В январе 1996 года вышла моя первая книга стихов «Ирасалимль», а в феврале я улетела в Иерусалим — эта книга стала моей единственной книгой, где все стихи написаны в России. После побега 1987 года я начала рассматривать слова и слушать звуки, я писала стихи по буквам, стихи стали маленькие, они писались медленно — чтобы начать писать стихотворение, мне нужно было слово или строчка, которые должны были прийти сами по себе (ко мне обычно приходит много разных слов и фраз, но нужна была особая фраза или особое слово — которые должны быть началом: я тогда это видела как угадывание узора, как расшифровку петроглифов). Я помню, как писала стихи после «Ирасалимля»: (например) уже в Торонто я ложилась в кровать и закрывала глаза, но тут ко мне приходила строчка: «Сагида говорила холодная льётся вода» (Сагида — это моя бабушка), я включала свет и писала стихотворение (оно так и осталось нигде не опубликованным) — почему-то я никак не могу забыть, как моя бабушка (я её называла бабулей) пила воду и сказала мне, что она чувствует (провела рукой вниз по груди), как холодная вода льётся в ней, мне было 7 лет, моей бабушке — 70, и я ей завидовала, потому что она прожила всю жизнь, а мне ещё предстоит это сделать. Наверное, если бы на меня надели и не снимали шапочку с проводами, то заметили бы, что мой мозг во время написания стихов ведёт себя то как у новичков, то как у экспертов. Или одновременно — и так, и так. Сейчас, когда я пишу это, только сейчас я поняла, что всё это время после белой ночи за шкафом я ухожу к себе другой и возвращаюсь к себе прежней, но уже другой, чтобы снова уйти и снова вернуться. После радикального «Ирасалимля» я вернулась к стихам, которые сами пишутся, — в «Белизиде», белизском цикле стихов, чтобы потом снова уйти к новому (исследовательскому/расследовательскому) в «Камнеломках» и «Ритуале C-4», и снова вернуться — к стихам, появляющимися из ниоткуда и сочиняющимся сразу без оглядки: в книге «Ритуал C-4» — это «Чижик,» и «шрам о котором мы знаем с самого начала», в Dead Dad — это «Матеюк» и «Минутки». Потом возникли «Приговоры», и только недавно я, снова, стала от них уходить, полностью не выходя из них: «тяжёлая сырая палка», «капли крови на её бюстгальтере», где уже нет полного контроля текста надо мною, где я могу быть свободной.
        Все стихи цикла «Приговоры» начинаются с истории. Можно даже сказать, что они начались с реальной истории, то есть они начались тогда, когда произошло трагическое событие, последствия которого свели несколько людей в зале суда, где был ДД.ММ.ГГГГ. зачитан приговор. Для меня это началось, когда я нашла приговор в сети. И не могла перестать о нём думать. Вернее, о ком-то, о ком я узнала из приговора. Вернее, обо всём сразу: о лесе, о девушке Ирине, о её убийце Родионове, о бетонной плите, служившей мостом, о холодном ручье, о её балетках, найденных в высоких травах далеко от её тела, о судье, поверившем убийце и осудившем убитую девушку за аморальность поведения. Это должна быть история, от которой я не могу избавиться, которую не могу забыть, которая меня мучает — например, потому что (как в истории с Ириной) я говорю себе: это могла быть я. И вот я начинаю писать стихотворение. Я должна быть точной и честной. Как в стихах «Ирасалимля», которые я писала как бы на ощупь, здесь я тоже ищу — наверное, что-то, что можно назвать правдой: интуитивную точность, которая приблизит к правде — например, к правде эмоциональной. Стихотворение заканчивает само себя — иногда я готова идти дальше и вдруг я вижу, что это всё, я будто оборачиваюсь на текст и вижу, что он закончен, он как будто подал мне сигнал. Иногда я даю перечитать написанное голосу моего компьютера — Милене: мне важно отдалиться от текста, чтобы понять, получился ли он у меня или нет. Лучше всего — прочитать его самой через день, или через два, три дня. Поэтому я никогда сразу не отправляю тексты (если это не deadline) и не выкладываю их в фейсбуке. Мне вообще не нравится показывать свои стихи в фейсбуке.
        Я писала «близким лицом близким лицом», потому что было декриминализировано домашнее насилие, и всех мужчин, которых собирались судить за избиение жён, просто отпускали, говоря им, что они не совершили никакого преступления, при этом преступление (ужасные избиения) подробно в приговорах описывая. Наверное, когда я писала это стихотворение, социальный контекст на меня влиял — я писала его для того, чтобы его прочитали и поняли, как это несправедливо, неправильно, сколько боли за всем этим стоит. Литературный контекст на меня никогда не влияет — я всегда пишу что-то своё.
        В самом начале я написала, как я раньше ощущала вдохновение. Как наркотический приход. Сейчас это — сосредоточенность, полная сосредоточенность, эмоциональное равновесие, которое в процессе может измениться, но для начала оно очень важно. Что помогает? Тишина и одиночество. Что мешает? Необходимость куда-то идти, кому-то звонить, что-то неотложное делать — то, что прервёт сосредоточенность, а главное, нарушит внутреннее равновесие, и я вдруг почувствую, что у меня нет сил и голова стала пустой. Когда я пишу и делаю открытие или когда я пишу и понимаю, что понимаю больше, чем я понимаю, то есть делаю что-то неосознанно, что потом оказывается важным, — наверное, это тоже случается из-за вдохновения. В школе я не умела прыгать в высоту, пока я не поняла, что мне надо исчезнуть, просто перестать существовать, и я тут же стала перепрыгивать эту алюминиевую палку, которая раньше всегда падала с противным дребезжащим звуком, а сейчас она молчала, а я прыгала выше, чем, я знала, я могла прыгнуть, потому что я забывала о себе.
        

Михаил Гронас

        Я пишу так мало, что мне трудно обобщить этот опыт. В моём случае это иногда похоже на копание в мусоре или на то, как сталкеры роются в водорослях и грязи на берегу моря. Перебирание, рассматривание, откладывание на потом. Потихоньку набирается мешок небесполезных штук, которые чем-то понравились. Или бесполезных. Штуки в данном случае — это просто слова и словосочетания. Этот мешок я за собой всегда волочу, но чаще всего о нём не помню. А иногда вспоминаю и перебираю содержимое: что-то вывалилось и исчезло, а что-то зацепилось, приклеилось, поэтому остаётся. Иногда эти словесные вещи сами собой, ещё в мешке, сцепляются или слипаются в более крупные комки и ворохи. Поэтому там есть и совсем мелкие обломки (пара слов или даже слогов), и комки покрупнее (скажем, целые строчки). Потом однажды (в моём случае — очень редко) появляется нужда в текстах. Она может быть внешней, например, надо составить сборник стихов. Или внутренней: нужно что-то назвать или с кем-то поговорить. Тогда я раскладываю перед собой имеющиеся обломки и комки и пытаюсь из них собрать (склеить, слепить) что-то более крупное. Во время этой склейки (она происходит в голове, а не на бумаге) я перетряхиваю всё, что есть в мешке, прилаживаю комки к комкам, обломки к обломкам и что-то допридумываю, чтобы лучше склеилось. Получающееся я подбрасываю и проверяю на прочность. Делаю это много раз, обсессивно. Если разваливается — подклеиваю. Если не разваливается, не рассыпается, не крошится, значит, комок слепился, стал целым. Такие прочные крепкие ворохи (или комки, или сгустки, или катыши) я считаю готовыми стихами и публикую.
        

Николай Звягинцев

        Когда пишу — это абсолютная свобода. У меня есть стихотворение «Подземная Оксана», про девушку-продавщицу в метро, в переходе с «Пушкинской» на «Тверскую»; видел её пару лет утром и вечером, по дороге на работу и обратно. И придумал её для себя, как персонажа собственной истории: как зовут, откуда и так далее. Попытался посмотреть на мир её глазами; представить, что она чувствует, о чём думает, пока стоит целый день в своём подземном переходе. И сообразил, что (сейчас будет полная банальность) это моя идеальная модель — я, неподвижный, в движущемся мире. Из него можно, как сачком, вытащить всё, что угодно: человека, историю, запах, звук и посмотреть — годится, не годится? Нет — пусть останется про запас, да — что с этим можно сделать? Иногда это сразу почти готовое стихотворение, иногда четверостишие или пара строк в начале или в середине, иногда просто словосочетание или даже произвольный набор слов. А потом начинаешь на это смотреть, ходить вокруг, переставлять слова, добавлять, вычёркивать; иногда от первоначального образа из подземного перехода почти ничего не остаётся, кроме сознания того, что он был и с него всё началось; это и была «возможность стихотворению случиться». И происходит стихотворение, короткий роман, любовь без привязанности, который заканчивается так же естественно и неожиданно, как начался. У одного моего приятеля-стихотворца есть выражение «территория закрывается»: это значит, что надо поставить точку, окинуть взглядом — и вперёд, отпускаем и идём дальше. Помогает, мешает? Сложно сказать. Идеальное состояние — полный покой, но иногда посторонние впечатления создают свой музыкальный фон, своеобразную «меблировочную музыку». Социальный и литературный контекст? Смею думать, что влияет не сильно. На злобу дня пусть будет журналистика. А когда стихотворение выпущено в свободное плавание, оно вообще начинает жить собственной жизнью. Я почти никогда не правлю стихи, но им необходимо «отлежаться» — через неделю или месяц смотришь другим, спокойным взглядом и решаешь, можно ли это показывать. По той же причине я никогда не размещаю стихи на площадках, где происходят сиюминутные восприятие и оценка, наподобие фейсбука: мне кажется, на ходу просто невозможно ничего ни понять, ни оценить.
        

Александр Беляков

        Какие-то фразы, созвучия, строки — чаще поодиночке, реже попарно — возникают в голове ежедневно и не по одному разу. Я бы сказал, с физиологической регулярностью. Иногда как реакция на увиденное, услышанное, прочитанное, а порой как будто сами по себе. Например, просто оттого, что тишина и одиночество. Такие обрывки сообщений себе самому, сигналы внутреннего человека. Все эти непроизвольные мозговые отправления исправно заносятся в блокнот. На первом этапе я не слишком заморачиваюсь соображениями об их эстетической ценности.
        Спустя дни критически пересматриваю скопившийся ментальный мусор, ищу в нём если не жемчужные, то просто зёрна. Всё, что кажется интересным, переношу в отдельную тетрадь. Ту, что, собственно, уже для стихов. Раньше она существовала только в бумажной версии, сейчас у неё появилась электронная сестра. На шестом десятке я научился делать стихи на мониторе, по безбумажной технологии. Кажется, они ничем не отличаются от тех, что были впервые записаны шариковой ручкой.
        Собранные вместе, бок о бок, на одной или нескольких страницах, эти осколки, зёрна, зародыши создают энергетическое поле, в котором и возникает стихотворение. Ты находишься в этом поле до тех пор, пока один из фрагментов, его составляющих, не станет притягивать тебя сильней других. Он станет точкой входа в новый текст, началом нового стихотворения. Иногда это словесное поле тебя выталкивает. Ты хочешь, но не можешь ничего написать. Всё кажется похожим на то, что уже было. Письменность начинает вызывать отвращение. И ты в сердцах захлопываешь тетрадь.
        Если же процесс пошёл, осколки нередко начинают притягиваться. Некоторые строки ждут своих партнёров не по одному месяцу, а некоторые — по году и больше. Иногда они находят друг друга в тетрадях разных времён. Меня такие встречи очень трогают.
        Разумеется, монтаж осколков — лишь один из приёмов делания стихов. Причём не основной. Текст возникает благодаря долгому движению сквозь туман, терпеливому ожиданию того, что должно проступить в этом тумане. Иногда даже направления мысли не видно, и она идёт куда попало. Внезапные находки — самое радостное в этих блужданиях. Я так не думал и не чувствовал — просто нашёл.
        Мои стихотворения почти всегда кончаются быстро. Я представляю каждое из них как иероглиф. А иероглиф экономен. Не умею писать длинное.
        Чтобы довести первоначальную редакцию стихотворения до ума, её нужно протестировать. На звучание, на суггестивность, на парадоксальность, на небанальность, на органичность. Я бы сказал, на нерукотворность. В стихах мне нравится быстрое переключение смыслов. Я сам стремлюсь писать именно такие. Строки в таких стихах могут существовать самостоятельно.
        И вот ты обкатываешь текст до бесконечности в уме и на языке. Неточности и шероховатости лучше всего чувствуешь сразу после окончания первого варианта. Потом слух притупляется, а мысль замыливается. В такие минуты лучше дать тексту отлежаться, но иногда ты спешишь его обнародовать на своей странице в ФБ. Как будто что-то в тебе освобождается в результате публикации. Мир кричал, как репродуктор, а ты ему ответил, как безногий инвалид из платоновского «Котлована». И почувствовал облегчение. Почему-то без публикации в Сети облегчения почти не чувствуешь.
        Вдохновение при этом ощущается именно как умение двигаться в тумане — от одной строки к другой. Ты чувствуешь себя монтажёром, безошибочно сращивающим план за планом, кадр за кадром. В этом движении упрямство и помогает, и мешает. Помогает, когда ты вопреки всему хочешь что-то поменять в новом тексте, который тебе уже перестал нравиться. Меняешь всего одно слово — и он вдруг расцветает, становится живым и глубоким. Мешает, когда ты выбрал не то начало, начал танцевать не от той печки, зашёл не туда и теперь не имеешь решимости всё перечеркнуть и забыть.
        

Дмитрий Гаричев

        Абсолютно все свои стихи я написал в попытке удержать некое блистание, возникшее в голове: я будто бы сооружал для него надёжную и красивую клетку — так, чтобы можно было показать другим. Видимо, этим объясняется моя неспособность развязаться с силлабо-тоникой: я хорошо помню день, когда мне стало ясно, что слова почти бессильны что-либо сберечь, а регулярный метр словно бы позволяет забыть об этом их бессилии и тем создаёт некоторую иллюзию сохранения. Мне кажется, я никогда не испытывал того, что называют вдохновением: всё писалось и пишется унизительно медленно, постоянно я ощущаю себя заклинившей машинкой для перебирания слов; но если говорить о каком-то первом импульсе, необходимом для того, чтобы начать писать, то у меня он чаще всего связан с близким человеком, живым или мёртвым. Если бы не друзья и родные, большинству из этих стихов было бы не от кого оттолкнуться, неоткуда взяться.
        В самом процессе письма много больше, чем пресловутое «сопротивление материала», мне мешает память о тексте в его зачаточном и бессвязном состоянии, где ещё не было сколько-либо внятных слов, а только их мельтешащие потенции: условный «чистый лист» ещё несёт в себе возможность безупречного стихотворения, которое оправдает все прежние неудачи, но с каждым новым записанным словом ты не приближаешься к этой цели, а отдаляешься от неё. И вместе с тем она никогда не оказывается достаточно далека для того, чтобы больше не пытаться подступиться к ней снова.
        

Андрей Сен-Сеньков

        У меня есть пара десятков красивых, неожиданных, даже диковинных ответов на вопрос «Как пишутся стихи?». И ни один не является правдой. Я не знаю, как они пишутся.
        А вот начинаются как Big Bang. Некая флюктуация в вакууме, и вот появляется какая-то микрочастица или сгусток энергии. Это не управляемо дальше. Оно само выносит куда-то тебя, куда и не предполагал попасть. Собственно, ради этого всё и происходит на письменном столе, только это и интересно. Единственное, что от тебя зависит, это чёткая фиксация. Чем чётче, тем лучше стихотворение. У кого-то этот дар с рождения. У кого-то появляется с годами.
        Никакой контекст (социальный, литературный) на меня не влияет. Самые светлые свои стихи я писал, когда всё летело в пропасть, и наоборот. И то, что делают коллеги, я читаю как читатель, не более.
        Про вдохновение вот интересно, да. Кажется, лет 10 назад я нашёл у этого самого вдохновения кнопочку pause. Т.е. я могу заморозить вот эту флюктуацию на неопределённый срок, ничего при этом не теряя, и разморозить в нужный мне момент.
        

Станислав Бельский

        Я не употребляю слово «вдохновение», оно мешает мне своими романтическими отголосками. Чаще всего я говорю о «рабочем состоянии» — то есть о пластичном эмоциональном фоне, позволяющем связывать отдалённые друг от друга образы. Мне было интересно наладить процесс (или «фабрику» — в программистском значении этого слова), который помогал бы мне создавать тексты. Процесс этот постоянно обновляется и сейчас, в последние месяцы, выглядит так. Нулевой его этап я называю «тюнингом» — речь идёт о приведении себя в «рабочее состояние». Полезно бывает накануне посмотреть какое-нибудь мастеровитое кино, чтобы его визуальный ряд образовал своего рода психологическую платформу, пространство для воображения. Полезно выспаться и приступить к делу с утра, на свежую голову. Во время «тюнинга» я небольшими порциями, неспешно, с перерывами читаю тех прозаиков и поэтов, с которые со мной резонируют в текущий период времени. Накапливается необходимое для меня ищущее, сосредоточенное напряжение. После тюнинга наступает первый, наиболее долгий этап, «трансгрессивный» — период нащупывания смысловых опор, составления многочисленных черновых набросков, в которых фокусируются не только исходные визуальные образы, но и, например, впечатления недели — весь тот эмоциональный и событийный контекст, в который я вовлечён. В это время фантазия отпускается на волю, допускаются любые ассоциации, любые алогизмы и ошибки. Интересно, что всякая внешняя помеха, всякое прерывание может оказаться «песчинкой в раковине» — той точкой, вокруг которой долго не проявлявшийся текст наконец-то начинает отстраиваться. Второй этап, более короткий, но и более важный, — монтаж черновиков, во время которого собирается в твёрдую форму первый чистовой вариант текста. Я выделяю два типа монтажа — «горячий», который должен следовать сразу же, пока я не «вышел» ещё из создаваемого текста, и «холодный», которым можно заниматься через несколько часов или на следующий день. При горячем монтаже итоговый текст в большей степени оплавлен творческим процессом, несёт в себе его иррациональность и динамику. Однако надо быть готовым к тому, что такой текст ещё какое-то время придётся вводить в рациональные рамки, отсекать заусенцы, которые во время монтажа казались оправданными. При монтаже холодном подключается отстранённое редакторское зрение, текст получается более «готовым» и гладким. (В большинстве случаев я предпочитаю менее взвешенный горячий монтаж.) Существует и «постпроцессинг». Первой его фазой бывает публикация в соцсетях. Она позволяет взглянуть на текст со стороны, глазами предполагаемого читателя, и внести правки исходя из «внешней» оптики. Тексты могут правиться даже спустя годы после написания; часто придумываются новые варианты во время составления книг.
        

Вадим Банников

        Как-то я ответил в комментарии под постом Дмитрия Герчикова, не привожу дословно, насчёт того, что бывают периоды, когда «не пишется»: для меня такое состояние, когда «не пишется», это и есть то состояние, в котором я обычно пишу. То есть какого-то особого движения изнутри, из слепой зоны когнитивных паттернов, у меня нет. Недавно я провёл эксперимент и за 8 часов 58 минут написал 150 стихотворений, стараясь в каждом случае производить ту работу со словом, которая меня бы удовлетворяла по минимальным критериям качества и полноты высказывания. В ходе эксперимента (который, по сути, являлся примером автоматического письма, так как у меня не было времени даже перечитать сверху вниз стихотворение перед переходом к следующему) мне пришлось, чтобы уложиться в часы, использовать сквозные сюжеты (про капитана полиции Банникова В.А. и Анастасию, про волонтёра мэра) и интертекстуальные мотивы. В ряде случаев стихотворение вытягивалось из, казалось бы, малозначительной детали, как ободок унитаза, который так удачно оказался гладок и вдохновил поэта.
        Социальный и литературный контекст влияют и зачастую имплицируются при создании и публикации текста, учитывая коммуникативную природу акта публикации в ФБ. Сама такая коммуникация в моём случае, возможно, и является побудительным мотивом. Другой вопрос — что́ таким текстом (актом коммуникации) имплицируется? и наоборот, каким скриптам кусочки текста в тексте следуют? какой габитус формирует такой тип социального поведения, как публикование текстов в ФБ? На эти вопросы нет однозначного ответа, а иногда сами ответы поэта является частью его литературной стратегии (например, интервью Валерия Нугатова на Кольте*).
        Я бы не смог ответить как на духу на основной вопрос: как я пишу стихи? Думаю, что большинство поэтов ответили бы: «по-разному». Поэзия сама по себе для меня — это такая небольшая штучка, похожая на нехитрую игру — тетрис или лего, которая почему-то не надоедает. И здесь мне близка аналогия из мира компьютерного железа и видеоигр: есть среди компьютерных гиков «задроты» — те, что, как и поэты, своим увлечением не зарабатывают и тратят почти всё личное время на любимую игру.

        * Под названием «Да здравствует поэзия, и пусть сдохнут все поэты!», 18 марта 2013 года. — Прим. ред.
        

Глеб Симонов

        Меня интересует онтология мест, предметов, явлений: как они существуют и взаимодействуют между собой. Это может включать человеческие контексты, но обычно не ближе, чем на границах.
        Текст часто начинается с конкретного места, одного или двух; реже с речевого оборота или какого-то тезиса. Он строится на специфике, но также мифологизируется, чтобы увеличить дистанцию, растождествить источники с собственным опытом, сделать их чуть-чуть незнакомыми.
        Я стараюсь делать текст как можно короче, использовать меньше слов. Пишу медленно, долго; бо́льшая часть работы уходит на то, чтобы примирить материал с фонетикой и дыханием. Текст работает, когда хорошо проговаривается без звука — разбивка и тире становятся формой нотации.
        Свойства вещей отсеиваются до самых простых, исключающих культурные коды, отсылки, что-либо авторское. Формулировки не могут быть грубыми, редуцирующими, открыто требующими реакции. Тексту нужна частичная бедность, блёклость.
        Думаю, конечный критерий в том, что текст должен быть правдивым по отношению к своим источникам. Они оберегаются недосказанностью — но хотелось бы верить, что точность и полнота, с которыми они присутствуют в мире, как-то просвечивают сквозь текст.
        

Алексей Александров

        Обычно это у меня начинается с фразы, сказанной кем-то или прочитанной в колонке новостей, которая прикрепляется к воспоминаниям, эмоциям, обычно с ней напрямую не связанным. И стихотворение начинает нащупывать эту связь, по пути обрастая подробностями, сюжетом, ритмом. Получается такое детективное действо, что-то вроде выстраивания картинки по кусочкам-пазлам, порой мучительно долгое, иногда чуть ли не мгновенное.
        Первой появляется строчка, за ней следует всё остальное, в какой-то момент я, что называется, «отпускаю вожжи», и тогда стихотворение пишет себя само. Хотя я понимаю, что это заранее подготовлено, поскольку давно размышляю на эту тему. Если внимательно посмотреть, видно, что разговор в близких по дате написания стихах идёт примерно об одном и том же. Значит, одного текста было мало, чтобы разобраться до конца, я никогда не останавливаю себя, хотя и, наверное, где-то в глубине боюсь повторения.
        Конечно, на стихи влияет всё — и лента Фейсбука, и погода за окном, даже звуки телевизора за стеной. Набор чаще всего произвольный, и только я решаю, что́ в нём сейчас мне пригодится, моё это или не моё. Если вдохновение существует, то это, пожалуй, ощущение движения, как с горы на санках летишь, но ведь и на велосипеде тоже можно, хотя не так быстро катишься. Финал стихотворения возникает как вполне осознанное чувство, движение прекратилось, надо понять — что получилось, куда заехал. Оглянувшись, переписываешь, или бросаешь, если всё по пути рассыпалось и уже в единую систему образов и каких-то формальных признаков художественного текста не собрать. Тут уже больше редактор работает, чем поэт.
        Я уже когда-то говорил, что с 2013 года стал писать много, видимо, добавилось раздражающих факторов, теперь эта первая строчка как удочка, цепляет из прошлого то, что никак не забывается. И эти мультяшные персонажи, которые часто появляются в стихах, тоже из той жизни появились, как будто где-то портал открылся.
        Вообще для меня продуктивнее некий шум, как в испорченном приёмнике, чем какое-то конкретное переживание, хотя оно потом подключается к процессу. Сильные эмоции сбивают с толку, я не помню, чтобы мне хорошо писалось, когда я был счастлив или о чём-то горевал.
        Я выкладываю свои стихи в соцсети не ради публикации или лайков, а чтобы посмотреть на них отстранённо, чужими глазами, в череде прочих текстов. Всё-таки Фейсбук или Вконтакте сродни газете, которую листаешь за завтраком в кафе. Да, там случаются серьёзные разговоры, есть возможность поделиться чем-то радостным. Но коллективный разум стихов не пишет, а реакция на текст важна до определённого момента, дальше ты работаешь с ним только сам, советы и восторги лишь мешают.
        А вот подборка стихотворений или книга — это совсем другое дело, там я пытаюсь следовать сквозному сюжету, какому-то единому звучанию, пусть даже другой редактор его разрушит. Даже если это одно стихотворение, всё равно существует контекст, понимание, куда и зачем я его отдаю. Но это уже после, когда я окончательно убедился, что стихи состоялись и править я их больше не буду.
        

Евгения Риц

        Стихотворение начинается в начале, а заканчивается в конце. И если про начало всегда понятно, что оно начало, то поставить точку вовремя очень важно, не продолжать после конца, и это понятно не всегда. Иногда оно кончается до подлинного финала, выдыхается, но это, в основном, от лености и нетерпения, важно этого не допустить. Можно ли выкладывать в фейсбук, мне говорит Дима, но прежде, чем ознакомить его, я сама примерно понимаю. Литературный контекст влияет постоянно, но опосредованно, социальный тоже опосредованно, только во времена ощутимых исторических сдвигов в любую из сторон — непосредственно. Собственно так было в два периода, когда явственно ощущалось, что я живу в истории, — летом 2010-го года и в 2012-2014 годах. Сейчас по поводу коронавируса это тоже отменно ощущается, но что-то именно по этому поводу пока не до стихов. Что такое вдохновение, я не очень понимаю, стихи я либо придумываю специально, либо придумывается само целиком или только начало, но это то же самое, что специально, только очень быстро (сознание либо работает медленно как собственно сознание, либо молниеносно как интуиция). Иногда мне снятся стихи, но ничего мистического я в этом не вижу, естественно, что ночью снится то, о чём думаешь днём. Так же часто в момент засыпания «выстреливает» начало, которое я потом дописываю. Около двух лет назад у меня был период, когда эти «выстрелы» частенько случались и среди бела дня, и я тогда думала, что достигла подлинного поэтического состояния, которое у коллег, небось, было всегда. Но потом врач настоял, чтобы я сдала анализ на гормоны щитовидной железы, и он был просто ужасный. Видимо, всё это время я ходила полусонная, только этого не понимала. Я не хотела пить таблетки (а их надо пить всю жизнь), справедливо полагая, что с ними дневные «выстрелы» прекратятся. Действительно прекратились, да и ночных стало, пожалуй, меньше, но на продукции это, кажется, никак не отразилось, хотя затруднило процесс её производства. Так жизнь в очередной раз доказала мысль Маха и Авенариуса, что мозг выделяет мысль, как почки мочу.

        * Поэт Дмитрий Зернов, муж Евгении Риц. — Прим. ред.
        

Василий Бородин

        Начинается — или с непосредственного впечатления (тогда стихотворение развивается как документальный маленький фильм или череда набросков с натуры) — или с какой-то сугубо звуковой загогулины, улыбающейся взорванному смыслу. Видимо, это разные породы стихов — условно «дневниковые» и условно «исследовательские». Заканчивается текст там, где он анатомически должен закончиться; обычно всегда по первой же строчке понятно, будет это восьмистишие, или три катрена, или четыре, или «блюз», когда шесть строчек в строфе, а строф от двух до шести; в верлибрах все тяготения и соотнесённость композиционных центров ещё строже, только стиховедчески описать не могу; когда энергия текста кончается раньше финала, такой текст никуда не годится и никуда не идёт. В Фейсбук вешаю только что написанное — в том же режиме «живого дневника», который 15 лет назад существовал в ЖЖ, часто сразу же получаю комментарии старших друзей: «это не стихи, а полный» — но ведь и не настаиваю на этих текстах как на «произведениях»: это, во множестве случаев, просто аутокоммуникация или пересказ мелких повседневных впечатлений. А журнальные публикации или книги — претензия на искусство, результат отбора и многократных доделок. О вдохновении могу судить только «от противного», прекрасно зная его противоположность — полную писательскую импотенцию, когда в голове жалкий непоправимый развал вместо полной уверенности, что первоначальная вспышка внутри первых же нескольких слов разовьётся в вещь композиционно верную и полную жизни. Длится такое иногда месяцами и большими кусками года, потом вдруг проходит.
        

Андрей Гришаев

        Наверное, как многие, я пишу стихи с каких-то строк. В том смысле, что вначале должен появиться осколок, неким образом, подобно обрывку ДНК, несущий информацию о целом: интонации, ритме, невидимом контуре.
        Источник происхождения этих осколков может быть любым: чужая бытовая или литературная речь — или довольно явственная темнота, откуда внезапно всплывают связанные два-три и более слова, во время, скажем, мытья посуды.
        Затем эти осколки записываются в «Заметки» телефона и достаются оттуда позднее при возникновении потребности: разглядываю несколько из них и беру в качестве подручного тот, который каким-то образом сейчас отзывается.
        Важно ещё вот что: когда строчка выбрана, постараться вызвать некий мысленный образ стихотворения. Его форму (в буквальном смысле: треугольник, эллипс...), его какое-то качество, обрисовывающее границы и отделяющее его от других, пусть ещё не существующих, текстов. То есть это отдалённо похоже на ситуацию, когда ты, обладатель зрения –6, сидишь, сняв очки, в комнате, и в комнату входит некто. Вот его-то и начинаешь писать.
        И уже в процессе письма самое трудное — нащупать верное сцепление первых 4-5-6 строк, добиться какой-то естественности, понять, что ты разворачиваешь исходную часть верным образом. А затем наступает счастливый момент, когда набраны нужная плотность и некий «объём оживания», когда стихотворение начинает писать себя само, и ты уже не дёргаешься в мысли об упущенных альтернативах.
        Нередко бывает, что этого счастливого топлива самописьма всё-таки не хватает до самого завершения, и приходится с разной степенью мучительности сводить концы с концами — иногда с пристойным результатом, а иногда с не очень. Но я приучил себя не сильно рефлексировать по поводу удачности или неудачности написанного, и в фейсбук так или иначе отправляется всё, так как даже неудачные стихи способны формировать какое-то поле разговора между текстами, написанными тобой.
        

Максим Бородин

        Иногда мысль о том, чтобы сочинить стихотворение и после выложить его в ФБ, вызывает у меня физическое отторжение. В детстве я несколько лет не мог есть халву, потому что до этого однажды её переел. Переесть можно всего, в том числе и человека, и отсутствия человека. Наверное, в стихах это происходит немного по-другому. Здесь можно провести параллели с сексом: сперва усталость, потом апатия, потом снова желание... Однажды желание написать снова возникает. По разным причинам. Потому что прочитают все или прочитает конкретный человек, потому что не хочется молчать, потому что тебе плохо именно сейчас, потому что зудит. Это чувство, наверное, сродни подростковому чувству обретения себя. Я давно, как бы это банально ни звучало, пишу с оглядкой на свой аккаунт. Сначала ЖЖ, сейчас Фейсбук. Это позволяет сократить дистанцию с читателем. За последние годы в друзьях появилось много тех, с кем я работаю, тех, с кем я учился когда-то, — эти люди далеки от литературы, тем более от современной поэзии. Усреднённый читатель, на которого вольно либо невольно я оглядываюсь. Это поначалу заставляло сомневаться: стоит ли писать так, как пишется. Сейчас иногда даже помогает — я упростился. Я до конца не уверен, что стало первопричиной, — моё желание или среда обитания (описания). Сразужевыкладываниевсеть очень сильно влияет на то, что́ и как я пишу: темы, слова, метафоры, смысл. Был у меня период в пару лет, когда я писал все стихи в смартфоне. Было много командировок по стране, много фотографий. В поезде или гостинице пишешь стих, прикрепляешь фотографии и выкладываешь сразу в фб. Они получались совсем другие, чем те, которые пишешь за столом на компьютере или (о, ужас) карандашом в тетради. Более сжатые, более простоватые. С тех пор осталась привычка — фразы и строчки записывать в телефон. Хотя уже год (после победы нынешнего президента) в телефоне пишу стихи только на украинском языке. Всё остальное, как и раньше, в компе. Такое разделение средств выражения по национальному признаку. Здесь уже посыл иной — чувство ответственности.
        Ну и очень важная составляющая посыла к написанию стихов — психотерапия. Когда слишком вовлекаешься в жизнь и не справляешься с внутренними запросами и комплексами, умноженными на сопротивление среды обитания, — нужно что-то простое — в чём ты силён, в чём ты видишь смысл. Мне кажется, что в моём случае это уже давно не литература, а успокоение себя. Я успокаиваю себя, что занимаюсь важным делом, нужным не только мне, что я проживаю всё не зря. Такой наркотик на уровне кончиков пальцев. И хочется быть услышанным — ну, как же без историй из жизни.
        Самое важное: когда стихотворение случается, когда удаётся сделать его вкусным и рельефным, я успокаиваюсь. Я перестаю паниковать. И меня уже не волнует, какую очередную херню придумали министерство образования и мэрия монгольской столицы.
        

Ксения Букша

        Обычно когда я пишу стишок, то в нём есть какой-то опыт восприятия, я этот опыт пережила или что-то мне о нём напомнило. Во мне есть собрание таких восприятий, многие из них (думаю, на самом деле все) сначала были априорными, а потом уже были пережиты путём каких-то реальных событий. Пишу об этом опыте, стараясь выражаться как можно более непосредственно, что всегда значит — вне рациональности. Я также не люблю терминологии, общего языка, аллюзий и метафор, они редко мне подходят. Когда я пишу, то как бы не смотрю прямо в упор на стихи, а рядом, около них. Я заканчиваю стишок, когда вытащу на поверхность все ощущения, картины, звуки и т. п., которые хочу передать. Не всегда нужная последовательность выстраивается, особенно если переживание сильное и/или происходит прямо сейчас, многие вещи я бы очень хотела сказать и это было бы интересно, но трудно найти правильные и точные слова. Иногда, перечитав стишок, я замечаю, что импровизация меня увела где-то не на тот путь, заставила сказать случайное, неправильное слово, или что картинки слишком мелькают, в общем, не удалось выразить то, что я хотела. Тогда я это или поправляю, или так и оставляю, возвращаюсь когда-нибудь потом. Если я вижу, что удалось, тогда могу выложить в ФБ. А иногда мне не хватает одного стихотворения, и я пишу сразу 3-4. Что же касается прозы, то там я пишу об опыте других, в том числе и своём (как другого человека), как бы беру интервью у всех, включая саму себя. Там много чужого языка, в который я вдумываюсь и стремлюсь почувствовать себя так же «рядом» с ним.
        Мне совсем неинтересно социальное, литературное и вообще рациональное, например, самоидентификации людей, внешний план событий, даже психика (в том смысле, в каком она может быть обозначена общепринятыми терминами). Мне интересна природа, погода и внутренний план конкретного человека, в стихах главным образом мой или кого-то очень близкого, в прозе — всех моих собеседников, всех, кого я наблюдаю.
        

Станислав Львовский

        Я пишу на компьютере — а раньше писал на бумаге, но и то, и другое — с голоса, то есть в процессе я постоянно проговариваю текст вслух, — не знаю, сколько раз это происходит, вероятно, сотни. К мобильным устройствам, то есть к планшету и телефону, я прибегаю редко, вообще важно, кажется, некоторое постоянство сеттинга — я имею в виду клавиатуру, экран и интерфейс, а не помещение, стол и местонахождение источника света. Почти никогда текст не пишется в один приём (раньше это случалось немного чаще), — возвращаюсь я к нему обычно в отсутствие экрана и клавиатуры, просто в голове, — но финальный вариант невозможно придумать, а потом просто записать, в процессе фиксации письмо вмешивается. Сам финальный вариант может не появляться очень долго (иногда он возникает уже после публикации в социальных медиа), — а может, наоборот, появиться сразу. От чего это зависит, мне трудно сказать, никаких очевидных корреляций я за годы как-то не уловил. В конечном итоге и возникновение текста — то есть начало работы над ним, — и завершение этой работы, впрочем, никогда не «полное», — определяются ритмом и/или интонацией, т.е. «звуком речи», не «звуком вообще». Условием же оказывается полная концентрация — не просто отсутствие посторонних стимулов, а значительная степень внутренней уверенности в том, что они не возникнут внезапно. Это довольно неудобно.
        В целом, из тех метафор, что приходили мне в голову на этот счёт, больше всего мне нравится метафора фазового пространства, относительно которого итоговый текст представляет собой изображение одной из возможных фазовых траекторий. Траектория определяется в процессе написания — отчасти собственно мной как автором; отчасти взаимодействием процесса написания конкретного текста с процессами, относящимися к другим системам (это к вопросу о контекстах), — и постепенно возникающим множеством внутренних свойств текста, образующих его логику, в очень широком, разумеется, смысле этого слова. При том, что логика эта в отношении интерпретации, конечно, разомкнута, в процессе написания она во всё большей степени определяется уже написанным и уже вовлечёнными контекстами. В рамках этой метафоры стихотворение оказывается законченным в тот момент, когда фазовая траектория в буквальном смысле определяется, теряет неопределённость. Изъясняюсь я, боюсь, довольно туманно. С другой стороны, этот абзац — не результат рефлексии над процессом письма, а work in progress, само письмо, — то есть ещё происходящее, ещё не определившееся, ещё не совпавшее с собой.
        

Галина Рымбу

        По-разному. Каждый текст пишется каким-то своим способом. Некоторые — пишу кругами, некоторые — соединяя связи образов и отдельных строк стрелками; какие-то — создаются фрагментами, и только потом складываются во что-то едва-целое; что-то возникает сразу — мгновенно-последовательно. Я часто работаю над письмом «в уме», без записи: сама запись может возникнуть значительно позже. Могу писать в присутствии других людей, в публичном месте, пользуюсь всеми «носителями» (от руки пишу тоже). Но всегда есть понимание завершения, того, что «вот таким образом структура текста сложилась», и теперь у него есть своё тело-форма. И тогда — им можно поделиться. Но это не значит, что потом в нём нельзя ничего изменить. Письмо для меня — непрерывный процесс, я мыслю письмом даже когда, например, делаю простые дела: мою посуду, подметаю или принимаю душ. Наверное, «состояние письма» присутствует во мне всегда, я не могу вспомнить время, когда его не ощущала.
        Мне кажется, что по сути — в момент написания текста всегда происходит подключение ко всему известному мне поэтическому корпусу, но в то же время — ни к какому из конкретных авторов/авторок или стихотворений. Осознать влияния можно позже: в процессе перечитывания.
        

Фридрих Чернышёв

        Тексты возникают как-то сами по себе: квир-поэзия для меня — это нахождение языка идентичности и одновременное с этим подчёркивание отсутствия, как бы невозможности такого языка. Наверное, если бы не квир-переживания, такое письмо можно было бы назвать автоматическим. Моменты биографии или манифестарной критики общественного строя, составляющие содержания становятся под влиянием личной истории исповедью или маниакальным письмом соответственно. Так и начинается: с острой потребности сказать что-то, потому что сказать это невозможно или потому что молчать уже невозможно. Контекст сильно влияет: опять же, или личный, или опять дискриминация.
        Хотя вот кажется, что личный перевешивает — сама по себе дискриминация никакой поэтический механизм во мне не запускает.
        Пишу без правок почти. Хотя вот если в телефоне или на айпаде, то без правок (точнее, правлю сразу на ходу), сейчас вот от руки пишу иногда — это сильно сложнее, правки видны, к тексту появляется больше требований, да и сам он идёт не так прямолинейно: сначала законченные строфоиды, а потом порядок им выстраиваю. Тогда поэзия становится прямо-таки делом. Раньше всё сразу в фейсбук вешал, показав буквально одному человеку перед этим (или вообще никому), сейчас вот с рукописями этими так просто не получается: то ли печатать их лень, текст как бы закончен уже, запечатлён (видимо, это для меня степень законченности), то ли воспринимаю их иначе, — и обхожусь иначе.
        Вдохновение определяется очень просто в моём случае: если прямо перед сном появляется мысль «о, вот это бы сейчас вот сюда и потом вот это куда-то ещё через пару строф» — то это оно. Если за этим следует ещё и чистосердечное «такое я точно не забуду, завтра утром запишу» — то и текст будет хорошим.
        Получается, что большинство моих хороших текстов никогда написаны не будут: чаще всего я выбираю сон, а наутро, с трудом вспоминая вообще о желании что-то написать, беззлобно развожу руками: опять на это повёлся.
        Ещё иногда тексты снятся, кстати, — что я их читаю или пишу с особым запалом. Когда во сне кто-то неправ, наверное.
        Помогает письму моя страсть к поэтическим ребусам: без них нет почти ни одного текста — прежде всего они все, конечно, открываются ключом квир-идентичности (т.е. биографии автора), а так там ещё всяких цитат или отсылок к контркультурным текстам и авторам наверчено. Раньше я сам гадал, замечают ли люди в моих текстах «без ума от Венсана» Гибера («хочу, чтоб он был моим мальчиком-гейшей») или Плиуру («как котёнок, лакающий свою первую мисочку молока» — там же), потом сам стал в текстах эти имена писать, через пару лет — получается, ключи к уже напечатанным загадкам через несколько номеров всё же выходят. Есть и более интересные ребусы: часть текстов, посвящённых разным заглавным буквам алфавита, — это посвящение стране, в которой текст писался. Ещё как-то инициалы возлюбленного сами собой образовали «love» — грех не воспользоваться 😃 В нескольких текстах сравниваю потерю девственности с потерей серёжки — тут вот личная примета, вряд ли кто-то расшифрует этот ребус (если вообще его найдёт), не зная меня близко. В принципе, мне нравится прятать так, чтоб зазора не было, но чтоб если уже увидишь — то оно прям выделяется так, что невозможно представить, как это раньше не замечалось. Текст становится отработанным в этот момент, наверное.
        В телесном ещё много беру: и вот тут интересно получалось — оказывается, людям вообще не нужно такой опыт в метафоры оборачивать. Поскольку большинство читателей всё же цисгендерны и гетеросексуальны, то прямое говорение об ином уже становится ребусом: в конце концов, при чём тут менструация и мужские джинсы? И такие тексты становятся антиребусными. Что-то вроде изначально решённого кроссворда, где к вписанным словам нужно придумать определения-вопросы. Хотя мне самому такое кажется слишком простым: сколько можно писать про нечувствительность груди от прикосновения хирургического скальпеля? Ан нет: нет такого опыта и представления базово, ведь в момент проговаривания такая реальность и конструируется, и, повторённая неединожды, не становится, видимо, обыденной — остаётся авторской.
        Образ русалочки меня ещё привлекает: она встречается в нескольких текстах — вроде как некое очень феминное существо, даже роковым образом феминное, однако и андрогинное максимально — чуть ниже пупка начинается хвост, и трансформация знаковая — отказ от одних телесных характеристик ради других. Мне самому, кстати, этот образ настолько простым казался — интересно, что другие вообще не трансгендерный переход там видят, хотя, повторюсь, большинство моих текстов этим ключом открывается, — и тогда написание текстов становится чем-то вроде подбора разных непохожих друг на друга замков и потаённых механизмов, где авторская жизнь превращается в ключ от всех дверей, пусть и хитро запрятанных. (А некоторых — специально созданных такими, чтобы их невозможно было найти: для меня вообще момент самофрустрации очень ресурсный — как ты, Фридрих, скажешь об этом и этом, если вот так об этом говорить нельзя?)
        

Вадим Калинин

        Возникновение текста в моём случае похоже на процесс кристаллизации насыщенного соляного раствора.
        Отец показывал мне в детстве такой опыт. Высокая стеклянная банка полна прозрачной чуть зеленоватой жидкостью. Это перенасыщенный раствор поваренной соли. Отец берёт стеклянную трубочку, смачивает один её конец водой и опускает в солонку, а потом быстро погружает налипшие на кончик трубки кристаллы соли на дно стеклянной банки. И тут же происходит простое, ясное и ослепительно чистое чудо. Он кончика трубки вдруг вырастают во все стороны белые, кристаллические лучи, ветви, башни, кроны, иглы. Пустая банка наполняется сложной неживой жизнью. Белой и условной, как прототип нового мира в тигле демиурга. Кристаллы растут быстро, легко и чудесно. Их простота и прозрачная ясность щекочут ум, как пузырьки боржоми — нёбо. Вот только не стоит пытаться управлять их ростом, шевеля трубку. Вся естественность и свежесть архаичного и свежего мира сразу же уродливо исказится. Каждое ваше неосторожное действие добавит в процесс толику безобразия. Поэтому лучше просто не двигаться и наблюдать, как оно всё там растёт.
        Чтобы у меня получился текст, мне нужно сделать две вещи. Во-первых, накопить внутри себя некоторое концентрированное облако ощущений, смыслов, предчувствий, переживаний и прочего мягкого ароматного полувербального тумана. Чем туман плотней, тем качественнее получится стихотворение. Поэтому в периоды внутренней ясности я пишу стихи редко. Когда мир для меня отчётлив, я пишу статьи, фабульную беллетристику или хайку. Стихи европейского формата, от ямбических строф до верлибров, требуют внутреннего туманного сумрака. Тоска, сладость и очарование мира должны поглощать чувства и разрушать отчётливость происходящего. Бывает, конечно, и так, что на месте тоски и сладости оказываются ужас и отчаяние. И даже случается так, что тоска, сладость, ужас и отчаяние присутствуют все вместе. Стихи, полученные из раствора последнего типа, как правило, пользуются максимальным вниманием публики. Это облако выполняет в описываемом процессе роль соляного раствора.
        Вторым необходимым элементом является затравка. То есть мне нужна готовая фраза, которая выполнит функцию кристаллов соли на конце трубки. Я сравнительно редко сочиняю эту самую фразу сам. Чаще я беру её откуда-то ещё. Больше всего таких затравочных фраз я взял из двух источников. У своей жены и в ФБ у Андрея Черкасова. Думаю, что следует привести примеры нескольких таких фраз-кристаллов.
        Она была мне неявной сестрой...
        Челябинцы избили медведя...
        У старой шлюхи доброе сердце...
        Там, где всегда пахнет осенью...
        Мальчишка по имени Игорь — живой и подвижный ребёнок...
        Понятно, что для того, чтобы процесс кристаллизации пошёл, фраза-затравка должна мощно резонировать с накопившимся именно в данный момент облаком. Ситуация эта даже на вид редкая. Если бы я ждал, когда спичка сама придёт к бензину, никакого пожара бы просто не вышло. Поэтому я просто коплю «затравочные фразы», как взломщик копит отмычки. Существует блокнот в Evernote, куда я складываю все потенциально затравочные фразы, которые я встречаю. И когда во мне снова созревает облако, пригодное для того, чтобы кристаллизоваться в стихотворение, я просто подбираю подходящую фразу-запал в своём хранилище.
        Некоторые, на мой вкус, очень удачные фразы ждут своего облака очень долго. Редкое настроение возникает редко. Скажем фраза «две огромные рыбы живут на Луне» ждала подходящего по настроению облака пять с половиной лет.
        Ну и последнее. Когда процесс кристаллизации пошёл, чтобы получилось хорошо, нужно не вмешиваться. Что это значит, применительно к созданию поэтического текста? Это значит, что вы не должны «подталкивать» формирующийся текст в сторону чего бы то ни было. Ни в сторону какой-либо идеологии, ни в сторону отчётливости фабулы, ни в сторону стилистического соответствия. Вообще ни в какую сторону. Текст должен расти сам и туда, куда ему нравится. Вот это вот невмешательство, на мой взгляд, и есть самое сложное, что есть в написании стихотворения. Это невероятно трудно выполнить. Это требует совершенно буддийской власти над собственным умом. Это чуть более трудно, чем не думать об обезьяне.
        

Таня Скарынкина

        Стихотворение начинается с готовой выношенной где-то в тайнике строчки и заканчивается всегда внезапно. Когда ещё можно было бы продолжить. Но не продолжается.
        Стихотворение знает свой предел. В последние несколько лет обычно стихотворение пишется сразу. И перечитывается только чтобы убрать опечатки. Бывает, что хочется разделить на трёхстрочия. Бывают и грамматические ошибки. Вдохновение начинает расти дня за три-четыре перед стихотворением, и уже примерно догадываешься, что это не просто внтурненний подъём от обновки или хорошей погоды.
        Стихотворение пишется от удивления тем, чем не удивлялся ранее. Простыми вещами, которых по молодости не замечаешь. Когда тётя сказала, что надта винаватая перед богородицей, которую во времена запрета на религию прятала в погреб и она там покоробилась, то я сразу, когда вернулась от тёти, вытянула за хвостик этого признания всё остальное полностью готовое стихотворение. Началось с горечи тёти по иконе Матки Боскай Вострабрамскай, оригинал которой в Вильнюсе, а закончилось здесь в Сморгони. От Вильнюса, впрочем, недалеко. Три часа езды автобусом всего. Когда ещё границ не было, то было быстрее. Полтора часа «Минск-Вильнюс» поездом, который у нас теперь даже не останавливается.
        Стихотворение заканчивается это только кажется, что в самый неожиданный момент, когда думаешь, что можно долго разжимать пружину, но нет, срывается, в точку конечную сжимается. Не удержать концовку стихотворения. Нет такой мускулатуры. Как не удержать и начало.
        Стихотворение годами становится всё сдержанней и проще, даже примитивней. Есть от этого своё удовлетворение. Радость, например, приближения к безыскусному искусству местной наивной живописи. Язэп Дроздович. Алёна Киш. Нина Бохан. К фотоупрощению чеха Мирослава Тихого. Он снимал исподтишка девушек на пляже самодельным фотоаппаратом. К немому кино. К дзэн-буддистскому Мумонкану.
        

Псой Короленко

        В моём случае речь идёт не о стихах в чистом виде, а о текстах песен. Есть и такая вещь, как песня на стихи поэта, но этот жанр представлен у меня минимально, и это всегда стихи другого автора. У меня есть всего несколько случаев, когда мой текст изначально был просто стихотворением (я просто почти не пишу таковых, мой жанр — песня), а потом был «положен мною на музыку». Также есть тексты, предназначенные для говорения под музыку. Некоторые из них сразу наделяются музыкальным ритмом, тогда получается что-то в широком смысле близкое к рэпу (термин неточен). Другие такие тексты просто зачитываются под музыку, и тогда их можно категоризировать как некую, как раньше говорили, «мелодекламацию», spoken word. Соответственно, можно сказать, что текст песни обычно слышится в голове более или менее вместе с мелодией. Но даже если текст он «кладётся на музыку» отдельно (как часто бывает у меня, например, с комическими куплетами), всё равно он изначально задуман как песня, и поэтому определённый мелодический паттерн, песенная жанровая память будет влиять на механизм его порождения, на форму и даже на элементы содержания куплетов. Подражательный, миметический момент при создании текста влияет на мышление в виде примеров, моделей, влияний. В случае песни это особенно чётко ощущается, она имеет свойство звучать в ушах, и мелодия тоже, соответственно, на каком-то этапе предлагает свои подсказки. Есть довольно определённая интуитивная «бухгалтерия», определяющая допустимую продолжительность песни, элементы структуры (строфика, припевы и так далее), это работает как некие ритмовые разметки в голове (столько-то куплетов — здесь пора заканчивать, или: в эту длину необходимо уложиться, и так далее). Перечитывать текст (мысленно или визуально, в зависимости от того, записываю ли я его во время сочинения или это происходит в голове: бывает по-разному) приходится часто, это стимулирует процесс и позволяет постепенно редактировать. Пожалуй, я люблю перечитывать и переслушивать свои песни, но стараюсь с этим не перебарщивать. К редактуре текста я подхожу очень перфекционистски, но рано или поздно включаю внутреннего конформиста и говорю себе, что «тут уже пора успокоиться», за каждой ложкой-поварёшкой не уследишь, «идеальной песни» всё равно не будет, а если даже будет, то это полностью не проконтролируешь. Поскольку я пою регулярно и часто со сцены, многие песни редактируются по мере репертуарного «освоения», и «канонический» вариант появляется не сразу, либо их несколько. В моём жанре довольно большое значение имеет элемент минимальной импровизации, или «вариативности», но какой-то вариант в итоге тяготеет быть главным. Вдохновение ощущается как потребность писать, некий трансовый момент, поводом может оказаться определённая тема, она может иметь выражение в каком-то поэтическом фрагменте — например, припев поговорочного типа в комических куплетах, или интересный набор рифм, контекстов, какие-то языковые ситуации, связанные с мультилингвальностью или экспериментальным переводом. Но в целом трудно смоделировать, за что зацепится «вдохновение». Есть и случаи, когда пишешь стихотворные тексты на готовую музыку, тогда, конечно, важным вдохновляющим ресурсом является именно она, и она же предоставляет композиционную структуру.
        

Кузьма Коблов

        «Я пишу — и что же я ещё могу сказать». Если в вопросе содержится ответ, то «каким взглядом вы перечитываете». Довольно беглым. Я сразу выкладываю в интернет, а потом судорожно обновляю страницу в ожидании лайков. «Но нет среди них заветного». Письмо не всегда возможно, и это захватывает. Для меня вдохновение — не минутное озарение, а едва уловимое, но продолжительное чувство, что можно вообще что-то делать. Хороший стих пишется случайно, а не в особенном помутнении, помутнение может быть долгим и невыразительным, как обыкновенная подавленность или банальное вялотекущее расстройство. Захватывает то, что иногда это прерывается, так же неуловимо, как длится. Просто не можешь больше ничего написать. Можешь сказать себе, я знаю, это закончится, можно заняться наконец чем-то ещё, привести себя в порядок, но ты не сможешь сказать это правильно. Моя внутренняя речь кажется мне в такие периоды наиболее литературной, как будто я чем-то отравлен. Часто меня выручает дневник, там драйва как в песочнице и тошнит от самого себя (и там тоже красуешься), но невозможность и вдохновение не играют роли, просто трата времени, я даже как будто иногда отключаюсь. Почти ничего не могу перечитывать оттуда, но иногда себя заставляю, иногда выдёргиваю оттуда (как на грядке) букеты стихов. С тем же успехом я дёргаю и у других, но это — письмо, и вот оно почему-то не всегда возможно. Ты не знаешь никакого заклинания, чтобы начать что-то делать, можно пытаться, принимать шаблонные/нестандартные решения, трансгрессировать, как угодно — иногда сигнал есть, иногда нет. Я не знаю, что я чувствую, когда ощущаю это биение и знаю, что оно может прерваться, что оно неравномерно во времени и раз от разу звучит по-разному. Я никак не пишу стихи или это тайна, разве нет? Мне важно иметь тайну, но важно и указать на неё, выставить на всеобщее обозрение определённое отсутствие. Сколько-то лет назад одна девочка в интернете спросила меня, пишу ли я стихи, и я ответил — да, это была ложь, но глупо было ответить «нет», она попросила меня прислать, я написал его тут же, в окне сообщения, минуты за три, я его помню, там было мало формальных признаков стиха по моим тогдашним меркам, это казалось мне круче всего, она написала «правда твоё» или «я догадалась».
        

Ольга Брагина

        Текст — это некое событие, о котором хочется рассказать. Отвечаю на опрос в день юбилея Бродского, поэтому такой пример: разговор десятилетней давности со знакомым поэтом, говорившим о том, что хватит подражать классику, и история начинает раскручиваться, как спираль, — нельзя сказать, что это набор свободных ассоциаций, одно воспоминание крючком вязальной спицы захватывает другое, а заканчивается текст, скорее, интуитивно — кажется, что здесь пора поставить точку. Но должно быть логическое завершение, финальная точка (в идеале хотелось бы, чтобы парадоксальная и проливающая новый свет на рассказанное выше, но так получается не всегда, это можно считать вдохновением). Социальный и литературный контекст: социальный влияет, безусловно, сейчас это изоляция и создаваемые ею новые смыслы — всё, что было важно ранее, как-то вдруг отошло на второй план по сравнению со списком умерших от коронавируса на первой странице The New York Times и комментарием «у нас такое никогда не опубликуют». Возможно, это красноречивее любых стихотворений, но мы продолжаем писать стихи — про свой опыт изоляции, страх выйти на улицу, про свой рай интроверта и возникший из голограммы голливудских блокбастеров, но столь не похожий на неё по воплощению мир за окном, литературный контекст влияет не столь очевидно — мне кажется, сейчас время одиночек, каждый говорит о своём и важном для себя, это и создаёт контекст. Метамодернизм, о котором несколько лет назад спрашивали «а что это?» (кстати, изоляция и видится неким порождением метамодернизма, или, скорее, логической его запятой, после которой, наверное, начнётся новый виток), — метамодернизм — новая «новая искренность» поколения, которое хочет найти свой язык и обратилось к языку 90-х, где ему видится некая честность. Когда пишешь стихи, конечно, нельзя забыть все стихи, которые прочёл до этого, и начать заново изобретать велосипед, да это и не нужно. Но новая реальность ещё не сформулирована и не осмыслена. Мешает страх, что не получится сказать то, что хотелось, — замах на рубль, удар на копейку. Это и мешает, и заставляет этот страх преодолеть. Наверное, стихи появляются благодаря преодолению, но свои стихи, к которым потом хочется вернуться, — кажется, они не могли не появиться.