|
— сон и взгляд бывают вместе — есть взгляд сна, он внутри век, но чувствуется. Есть взгляд на сон — ты спишь, я на тебя смотрю, чуть убеждаясь в существовании, днём угнаться труднее, хотя интереснее
— песок оставляет пыль после себя. Даже не пыль, а состояние кожи после песка; сейчас оно кажется невидимой пылью, стягивающей и забивающейся в поры
— скорее соль. Море лёгкое, когда плывёшь, но царапает, когда отойдёшь — не хочет, чтобы уходили? Но соль/пыль летит, даже если в море не входишь — солёный воздух
— ночь на берегу — сосредоточенно-рассеянная энергия моря, расслабленного днём; огни, небо и ветер, бьющийся об одеяло, но совсем не подозревающий о моём в нём наличии — не тревожащий
— волнующееся пространство. Далёкий маяк, к которому всё же однажды придёшь и будешь видеть сноп света над головой. Плыть в чёрной гладкой воде. А огни отражаются в море, и это уже космос, где свободно и кометно в любом направлении. Кто рядом — не помеха — другие глаза, другое удивление. Потом так можно с морем в любом месте — и там, где моря нет — зубочистками оконных перемен линяющие зёрна звёзд
— к постоянству бега по временной дописанности. Дома в облаках краски
— в малоподвижном пути
— оба кита высматривают паруса лопаток
— камни скучных сторон спотыкаемые, осторожнее. После 9-ти темнотой слив
— к хвосту текста воображаемым одеялом головы
— с вилами за перевалы холода, соляным горением
— не хочешь ли в пространство к листьям? или ночью греться запасённым в них светом?
— само о(т)казалось дождём. Жду роста теней — слизывая капли с веток. Вкус коры и почек — почти весны
— своих по жестам. Я тобой — увидев, как раскидываешь кучи осенних листьев, найти истлевшие до прожилок
— мне твоя спина внушала большое доверие
— дойдём до бабочки и повернём
— деревянный куб, обломок со стройки. Какая сторона тебе больше нравится?
— где глаза, как сова
— мне тоже сначала, а потом понравилось, где шеврон — оставив запах кофе. Идём вечером ловить сумерки?
— могу в среду — дуть в неё, в небо
— мысль — жизнь со скоростью мысли?
— в двух смыслах «со» — как решаешь, что я пропадаю в телефоне? говоришь, что пропадаю, посреди не моей речи, а твоей. Пропадают важные шорохи, дыхание? или как лицом к лицу — не столько теряюсь, сколько теряешь?
— кажется, что пропадаю среди твоей речи (моей, становящейся твоей?). Ощущение всегда очень чёткое, наверное, пропадает чувство связи; остаётся пассивная приближающая(ся) тишина, странно не слышать тебя и знать, что меня слышишь
— всё реже «ты». Друг другу не точка для указания, а воздух, который вокруг. «Ты» одинаковое слишком — пока с конференцией и галечными письмами, желтизной кипения
— а после 8? с надеждой на субботних змей?
— в гости к дому с изумрудными девушками
— долгими разговорами не успевая утра
— от ночи утру — ночь и день не стоя́т, но быстрее всего колеблются, так что нельзя выбрать главного, и, говорят, равны — одеяло несдающаяся улитка
— день и ночь замедляются впустить шаги, море, метеоры. Одеяло ползёт на север — по радио добрым таким голосом, мечтательным и вдохновенным: «Растворить в поэзии сердца людей...»
— что люди будут делать без сердец, растворившихся в поэзии? будут совсем бессердечными — окно сухоцвет лестницы после 6-ти после следами пространства
— у двери велосипед и колючка. Куда к тебе?
— тёплой изнанкой крыш — левой справа
— колоколами непроглядной кратности, может быть, уже и за орехом, со дна ежевики корица не по зубам моли/моря не сказав ещё по колено
— свистом воды про Владимира Казакова точностью за морем
— виза с 27-го на год. Бегом листьев, вишнёвой змеёй
— у змеи посчитать позвонки. Плыву, наевшись солнцем, как завтра утром/днём?
— пальцами толпящегося корабельного нетерпения, попробую совсем в ночь. С твоим паспортом иду осторожнее — в кармане ощущение недопустимого к потере
— выходящей из берегов полнотой дали — запорошённым падением, ставшим верностью — здесь взгляд не боится быть увиденным — зная, что никогда не равен себе — дрожью продолжая движение — Бланшо по ту сторону времени, событиями, мерцающими в отсутствии времени, в его нереальности, Владимир Казаков по эту, проживая каждое призраком желания. Человек живёт в камне каменным, но смотрит звёздным и говорит молчащим. Жёсткость языка, себя не(у)знающего. Твёрдость мгновений — литых, сколотых или желанных? Пространство поцелуев и решимости. Лицо девушки и лицо света, обращённые на «вы»
— Казаков с вещами, ими думает и чувствует, кажется, что для него и любимая (когда не романтический штамп) — угол зрения на вещи. Твёрдость мгновений-предметов. (Мгновение Бланшо — расширяющаяся до бесконечности воронка?) Время — изменение. Вещи теряются, разрушаясь, и у Казакова много боли от этой потери. Боль возможного, но не происходящего? У Бланшо боль другая, от невозможности? Он понимает бесполезность речи, Казаков стремится говорить, даже когда не готов. Прикосновение у Казакова — тоже взрыв. В его вспышке предметы могут гораздо больше, чем они/ими думали. У Бланшо ночь скорее метафизическое понятие, у Казакова — то, куда выйти и жить. Небо у Бланшо предметнее — острая точка? А смерть — не предмет и у Казакова — потому похожа?
— и вещи в воронке уже / ещё не. Разное ожидание — у Казакова напряжённое ожидание предметов (боятся исчезнуть/пропустить?). Множественность говорящих у Казакова. Кажется, когда говорят двое, слушают гораздо больше
— у Бланшо ожидание с забвением, у Казакова вещь исчезает раньше забывания. Ночь Бланшо охватывает, её скорее обнаруживают, чем входят в — встретить/проводить с зонтиком? Не придёшь искать себя и гречневую муку?
— приду завтра днём украдкой поработать
— если ты украдкой уже тут и работаешь, просто я не вижу? — ты птица, которая сначала улетает, а потом смотрит, надо ли было улететь
— но потом иногда возвращается
— сначала оборачивается — птицы хорошо оборачиваются, голову наклоняют, шеей крутят
— напряжение — это собранное время, когда в каждую минуту уложено много других, прожитых ранее, и тех, что потом из неё вырастут. Семечко очень напряжённое, твёрдое. Нет времени — не мало, а — всё оно там, в напряжение ушло
— и мы никогда не только в чём-то одном, потому что иначе нам будет нечего дать этому одному. Всегда что-то ещё
— делят и не делят — даже в одной постели каждый в своей голове, каждый — сам. Каждый в своём мире один — и хорошо — так возможны индивидуальность, встреча. Но и вход в ощущение, когда гладишь и чувствуешь счастье кожи, которую гладят (которая гладит — тоже). Одновременно и делить, и не делить, и отдельно, и вместе — начинаются дни Дона? Донный город ближе к соли пока останавливает? Ближе к лету цветом улиц?
— ближе к лузгающей семечки заката Швеции, берёзы светлее ночи прорастаю(т) животом засыпая на спине
— движется последний снег ветреницы к спине лопаток в синем чае весны. Город всё ближе к тебе — ломкая бесконечность, линии пыли
— мозаика из церкви — люди из стен собаки тоньше выше цветущей тени
— Дон с мозаиками почти греческое море. К твоему дому собираются звёзды
— 04.22 в субботу, 7-й вагон, но тебе совсем не удобно, дойду
— (из-под потолка) знаю, дойдёшь, но хорошо увидеть и не быть тенью на твоём лице
— Дон на дом, если встречать, можешь взять ключи от дома у мамы Кристины и переночевать
— дом без тебя другой, легче дойти из моего, почти выхожу — сплю наяву тобой в дождь кружится голова можно сегодня? если не — голова и на расстоянии от тебя ещё как
— сегодня всё же не, воздух полон движения
— листья разворачиваются навстречу каплям, облака вылезают на гору из волн, улыбаюсь в твоём воздухе
— реки запинаются и начинаются снова, они никогда не пересекаются. Не бывает речных перекрёстков
— реки упрямо вниз. Ещё ветки деревьев не встречаются. Люди свободны и могут встретиться. Покупаю «Диссеминации»
— диссеминации у меня есть. Рассеялись в глубине. Пересекаются в небе
— диссеминировать вместе? В небе в полёте
— листья предатели. Понравилось, как они падали в углу двора, и освещение там интересное, жду с камерой — за десять минут ни один не упал. Хотя в других местах — падали — пыльная, бесконечно истончающаяся, крепко настоянная, но не настойчивая, будто даже не касающаяся память Лоренса Даррелла. Болью — напряжённостью, чуткостью и рефлексией, когда опадают границы осторожности — и энергией радости
— если учитывать, что у скорости и огня один результат — зола, от огня не убежишь. Читаю наощупь и в лучшем случае половину
— читать — и до ночной половины. Не порежься об осколки неба и осколки земли
— осколки всегда нас превосходят — не порезаться, а быть задавленным. С утра набирают свою колкость
— утром небо жёстче ночного. Можно между — идём?
— осколки — просеки. Куда нам?
— к комнате, морю, книге, мосту, лесной клубнике, прикосновению
— потому что любая находка — лето. Потому что понимаешь, что понимаю — можно попросить зайти утром, с разводным ключом, не могу воду перекрыть
— осторожно нечётной пыльцой памяти
— взглядом колодца улитки вдоль воображающих волос
— дымом крыш, обнимаю уши
— расшатанными горловинами в одном времени. Дома удерживаю рыбу, жду — пусть они вздыхают о потере того и этого. Попробуем найти и собрать
— Соловьёв «книгу счастья» о своих индийских поездках пишет
— оно здесь, не в Индии. Только встретить
— вырастающей за ночь чужой работой, пространством, дважды звучащим от каждого падения непойманной Александрии, теснотой, удаляющей от вместе, желанием разговора
— «так мало наше знание, но уверенность, которая нас не покинет, заключается в том, что надо держаться за сложное. Хорошо быть одному, потому что одиночество сложно. Хорошо также любить, потому что любовь сложна». Рильке в письме к Ф.К. Каппусу Морской город, от которого ушло море. Зубцы домов — попытка привлечь его обратно, предложив скалы его птицам. Многие дома предлагают не одну скалу. Город тянется, пытаясь увидеть море с верхних этажей. Взгляд тянется к этажам, болит шея от постоянно запрокинутой головы. Город держится за море каналами. Дома растут из следов моря, выходят из них ступенями, располагаются над ними эркерами, сохранившими в сырости своё дерево — так пропиталось солью. Кирпичные корабли на якорях, вдоль воды менее прямые и ровные, чем вдоль улиц. Море рабочее — не тёплая карнавальная путаница Венеции, каналы прямее и шире. Больше места для отражений — порой и деревьев. Дома сужаются, и окна не хотят располагаться друг над другом, перепутываются с башенками. Над окнами, даже прямоугольными, всегда арки, держать тяжесть неба. Оно тут нагружено дождём и не очень далеко.
Здесь у чертей во рту селёдочные хвосты. Романская башня подняла все свои окна к девяти шпилям. Другая утыкается в небо зубчатым носом заморской рыбы-пилы. Третья пристроила сбоку беседку — чтобы удобнее было смотреть на море. Четвёртая выбросила над собой совсем другую башню. Мосты тихо впадают в дома, переходя в них сложными наборами арок. Некоторые разводные — продолжая надеяться на корабли. Шлюзы держат прилив, который давно ушёл. На крепостном валу поселились мельницы, там удобнее ловить ветер, соревнуясь в круглости с городскими воротами. Яркостью тюльпанов, пробирающихся и под мосты, оранжевого кирпича, фиолетовых крокусов.
Между ними идти и находить предметы, которые станут словами языка этого города. Сходя к воде по ступеням осыпавшейся листвы. Замыкать арку можно нависшими бровями — а можно высунутым языком. Под колонной можно с крестом — а можно с лютней. Угол бережёт девушка точнее шахматной фигуры. Геометр с циркулем залез на трубу. Всадники и кони состоят из дыр, но тоже тянут головы вверх. Драконы поддерживают скамейки — отвернувшись от сидящих, чтобы не пугать. Руки тянут навстречу друг другу указующие персты.
Паутина предложила плести кружева — они боятся ветра, и дома для них ниже. Но кружево порой выбирается на углы и арки — и кирпич рад его держать. Порой скапливается паутиной света в окнах. Голубое море, на берегах которого цветы — в памяти и на белом фасаде. По морю девушки раньше ездили на запряжённых козлами колесницах, отстреливаясь из лука от преследующих. А мужчины запрягали собак и играли на флейтах. Кони — для той, кто с лирой. Город объезжают Леда и Зевс — их везёт Прометей на Пегасе.
У церкви цве́та заката для заката не шпили, а шлемы. На ней змея, которой понадобилось колесо, а внутри — тяжесть костей и лестниц, одежд и мешков. Стороны арок тянутся друг к другу удивлёнными головами рыб. Ветви деревьев — по перилам мостов. Каменные петли — из труб. Каменная пушка сломала колесо и застряла в траве. В руках девушки — три утки, плывущие по каналу.
Лучшее украшение церквей внутри — память о море и небе. Дома́ подхватывают у них готику, волнующийся камень и башни, всё более становясь похожими на маяки, светясь по ночам всем контуром. Небо — то, что получится сделать внутри. Над окнами — плотники и кузнецы. То, что они делают, доберётся до моря само, ждать не будет. На доме и на флюгере — кометы, здесь их не боятся. Юноша и девушка улыбаются друг другу с разных сторон входа в собор. Когда двери закрывают на ночь, они уходят целоваться. Солнце засыпает на рассвете город морской водяной пылью. — полуночными разговорами, западным дыханием сонного оборота в боку приближения
— кромешный дождь позднему ношению гор, соль улитки
— что хочешь?
— сыр
— всегда просишь то, чего у меня сейчас нет, как-то догадываясь об этом
— после 9-ти смотреть романику, если
— буквы у тебя просыпаются, растут, ищут места. Окружата — окружена и сжата? магазин самооблуживания — там продают средства, чтобы стать сверкающим, как лужёный чайник? получить лужёную глотку? окружить себя лужей? сесть в лужу? — дождь крупной чёткостью в керамическое блюдо изнанки взгляда. Здесь запахи клювами ласточек прорастающей разностью ка́пель
— голосом к голосу проходя ладонью ловя несерьёзное картой будущего шага во вдох
— кажется, что долго и хорошо ходилось. Хорошо опираясь ступнями
— вроде понятно, почему от меня убегаешь, даже когда очень хочешь приблизиться. Так попадаешь куда-то ещё, и я за тобой, а иначе — так и лежали бы на месте — вишня от сестры. Ты любишь без косточек, вытаскиваю
— давай помогу
— забрызгаешься
— разденусь
— совсем?
— совсем
. . . . . . . . .
— тюлени крапчатые — хватило ли вчера змей и пространства?
— забежать за книгами и альбомами, пространства, конечно, не
— лимоном и косточкой смоковницы
— пешей длинноносой птицей
— гигантские кальмары ночного винограда тянут щупальца сна
— гладко-слоёным морем во рту где разноудалённостью людей от совсем неожиданно очень
и на всякий текущий план парад насекомых сгустками ночной геометрии ближе к шару пора мухи светляками читаю о пчёлах треугольным деревом
— позапрошлой и прошлой ночью во сне очень сильно кусаю язык и просыпаюсь от боли, сегодня утром казалось, что язык раскушен пополам, раздвоенный, как у змеи
— подводная чуть светящая вишней удерживая майского жука не добыть корой дуба настоять часы — поздравляют с выходом книги
— да, недавно во сне тебя с книгой, подарив шкуру акулы змеиной расцветки — чтобы носить на спине, глядеть и гладить разлитым молоком
— из сада на балкон, без воздуха без воды
— полусимметрично — отключили воду. Но воздух — тёмный и быстрый
— голос всё это время с балкона расставленное пространство трескаясь от колебаний не синхронных ве́чера и анемоны жить без моря как город без рима по(с)ле как
— ночью балкон собой море в тебе и мне есть трещины в воздухе к ним кран поднимает дождь укрепляя небо пальцами в клее торопясь проводами скоро
— около тише страниц и роста листьев
— гриппа не боюсь, он медленный гриб, убежим. В длину яблок
— тогда буду ждать вторника стаями речной ширины — опередившая тебя на секунду фраза: «тоска по месту, где сбывается ночь»
— ночь сбывается не в месте, а вместе, когда ей помогают вдвоём
— дом — то, что отпускает последним, когда проваливаешься в сон, и пробуждает первым
— тогда дом — человек, обнимая которого, засыпаешь
— початки ковров растерялись вдали, безрукая зима зря хлопочет. Небо маячит впредь горизонта размякшей кружкой на ржавой банке. Гости из Питера
— небо цве́та берёз после дождя. Прищепки ждут стрекоз. Зиме не нужны руки, обходится дыханием
— руками зима вытряхивает из ковров старость
— старость вплетается в нити, никакой зиме не вытрясти
— прикосновение оживляет. Ответишь в мою форточку, а я на балконе, в воздухе?
— в форточку буду шептать шё(потом)
— жду, когда (ря)дом. Лучше перешёптываться, чем переговариваться — словами, написанными водой
— входы озёр и выходы цветов. Утро с руками в воде
— (ш)мели дождя скоростью (мо)лью
— между трещин и крыльев. Касаясь ниткой в полотенце, как получится, воскресенье или в римской трубе недели
— воздух цветёт перед цветами
— перевёрнутым ветром стола
— в облаках у колодца? В третьем зерне колоса?
— что-то за спиной хлопало, показалось, что ты бежишь за мной
— может быть, это я и есть — это не нормально, это чудесно, потому что очень близко. Поэтому так и прекрасно, что не зависит от того, что было или будет. Совсем не нормально, и «пойдёт дальше» только потому, что невероятно, а если нормально — дальше тоже нормально, и не знаю никакого дальше в таком случае
— ты можешь не вспоминать? что не прекращает возвращаться само, будто не из памяти, из более личного и более бессодержательного, чем память. Когда возвращается, я хочу вспомнить, но ничего не получается. Только волнение, которое закладывает уши, я повторяю, не вспоминая
— собрать из того, что было с нами в какой-то момент — что было бы окном в то, чего не было. Звёзды, видимые со спины, дом, который над водой и на языке
|
