1. Аквалангисты — Обнажённые фигурыЯ надевал твои линзы и, прекрасный в преломлённой наготе
и слепой от слёз, снова ложился на пол, вспоминая, как ты
стоял у растворённого окна и ладонью отирал с лица дождь,
как я не двигался, потому что я был печальным богом Беккета
и это были наши дни без любви;
а ты не мог приподнять мои веки и увидеть свои надрезанные
ресницы на моих сетчатках,
потому что, угнетённый красотой моего тела, ты засыпал
и нашими анаволиями накрывал прелые тамариксы,
объединившие свои тени.
Ты был последним вдовцом Юга,
и ты любил не меня.
2. Последний секс, 99-ый день рождения Целана
Вспотевший под портупеей и кожаной маской,
прилипший к моему телу, он прислушивается
к колоколам храма Святого Людовика Французского. Полуциркульные апсиды Каппадокии влекут его,
и годы цветущей жизни висят под куполом.
Молочно-белые круги за моим ухом стекают
по наколке «celan.»; культура оплодотворена нами — вечерними мальчиками, не говорящими о любви.
Мы сияем земноводным мусгравитом.
3. Культура придыхания
Ты постригаешь мне ногти, и мне жаль, что ещё не наступило время
радикальной поэзии, не говорящей о разрушительном мире и языке.
Ты стряхиваешь грязь из-под моих ребристых пластин с наждачки
на пол, и так же легко когда-то время вычищало из меня язык
старой Армении, ведь в языке ничего не может остаться
и память языка безлична;
я всматриваюсь в грязные узоры под ногтями своей второй ноги,
и мне жаль, что уже прошло время ропалического стиха.
4. Не смывая кровь со смесителя, надрезаю нижние веки и слепну от слёз после того, как избил Макса
Я не знаю,
рассвело
или нет.
5. Видимая жизнь ныряльщиков
Я забывал тебя, как младенец забывает соску — учась говорить:
о постколониальной власти или «Шести ночах на Акрополе» Сефериса.
По утрам твой голос, напоминавший мне глиссандо первого петроградского терменвокса,
ворочался во мне, и я сплёвывал на землю свою немую мокроту.
В честь каждого сгустка моей слизи
рождался трагический дворник с узбекским гражданством.
По вечерам я смотрел, как капли с чужого, дагестанского тела
скатывались на неостывшую постель, и мой голос звучал,
как дождевая вода под разогретым шифером.
Вокруг меня резонировала разделённость современности,
и я говорил, стирая её предметы.
6. На самый юг, 1981
Тени от галогенных фар на потолке
смешаны с сиянием шара Sky Disco Strobocub RGB-1521
и бордовым миганием пожарного датчика.
Свет — как слизь пиявкоротой миксины,
и снова неоднородная прозрачность комнатного воздуха.
Я неподвижно смотрю на плафон, и мираж
Писидийской иконы Богоматери двигается
на моих припухлых глазах —
или это я движусь мимо себя,
оставленного тобой в южной Анатолии.
Сетчатки,
отделяясь от эпителия, мерцают,
и я вспоминаю,
как ты не открывал рот, когда я тебя целовал.
7. Нигде в России
Они занимаются свободой с четырьмя ветрами —
все мужчины мира: волосы как анархистские флаги,
и кости ломаются под дубинками, как маканцы в Первый Спас,
но мои мысли об Арби Альтемирове и Зелимхане Бакаеве освобождают меня от всевозможных
репрессий этого лета и ведут вдоль памяти о настоящем, которая затмевает мою сущность от меня
самого, потому что мы окружены культурой насилия выебанных наизнанку граждан России,
и я боюсь взять тебя за руку.
8. Однополые драки
Впервые
сижу в автозаке без тебя.
9. (15:40) Исследователь пустоты
Твоя спина мелькает между развешенными простынями;
они бьются о решётку радиатора Lada 4x4 «Urban»
возле бельевых столбов,
задевая исцарапанные кассетные ленты в траве.
Ты ищешь прищепку в кармане шортов.
10. Россия для чёрных
Бури́ скважину. Пришло время выплёскивать из глаз солярку и бензин;
осуши бездные, как мазут, зрачки;
выскобли сетчатки, беременные земляным жиром. Торфяные раковины губ
всех, кого любишь,
разбей о бурильные трубы. На вспоротой русской земле мы топливное масло автозаков,
метонимии нефти.
|
