Литературные проекты

        Мы познакомились с Владимиром Аристовым белой ночью. Приехали московские поэты и американцы Языковой школы, были чтения и всё, что им должно сопутствовать, в Доме композитора... Мы потом вдвоём бродили по городу, согласно волновались, беседовали какими-то особенными «провалами», понятными тем, кто любит поэзию, я даже залез в Неву у Петропавловской крепости и поплавал. И вот с тех пор (год был, видимо, 1988-й) мы легко дружны, и я почитаю Володю за самобытного замечательного поэта, занимающего в нашей словесности совершенно особенное место. Во-первых, он чрезвычайно образован и умён, и его познания расточаются им на близких друзей так, что мир, поясняемый им его стихами, делается по-особенному внятным и прозрачным, а во-вторых, он трепетен, как никто, и общение с ним — нахождение возле важнейших мембран, колеблющихся в такт с моей душевной жизнью.
        Образы прозрачного мира, рисуемые им, я опознаю́ всегда — из-за завершённого синтаксиса и точности называний. Из-за того, что его язык опознаваем, так как единственный, как бывает у настоящих поэтов. Он, кроме любимых мною стихов, написал прозу, которую я помню с удивительной силой, как внутреннее нескончаемое кино, такую тавтологию волнующих меня эпизодов, которые бесконечно проживаю, и не могу уже представить своей жизни без них.
        

        Я очень люблю поэзию Аристова — это один из немногих русских поэтов, которому удалось участвовать в поэзии и XX-го, и XXI века.
        Время для Аристова расчёска, передвигаясь по которой пропусками и короткими перерывами, поэт получает редкую возможность быть современным, не отказываясь не только от того, что сам делал в прошлом, но и от поэзии своих ушедших друзей.
        Но и по пространству Аристов передвигается по-своему: он смотрит из окна, которое раньше было окном автобуса, а теперь это окно машины, превращающее движение и звуки в беззвучные события.
        Аристов ненавязчиво приглашает примерить на себя очевидную ему густоту, как будто монада, называющая себя на «ты», изолированная, но в то же время обладающая удивительной эмпатией.
        А ещё Аристов известный физик, и поэтому он избегает ненужной терминологии (украшательства дилетантов) и уж точно страдает от обвинений «ну вы же поэт» ригидного научного сообщества, и поэтому мы все ему немного завидуем: наверное, чтобы на самом деле понимать в физике, нужно быть большим поэтом.
        

        Очень люблю то, что делает Владимир Аристов, ибо во всём глубина, дар и обаятельная предельная точность. С годами приходит понимание, что откровение — это прежде всего внятность, ничуть не простота, но именно доступность усилию. В. А. — образец такой кристальной глубины. Его метафоры точны и сложны достаточно, чтобы преломлять и отражать понимание гранями пределов распространения смысла. Он часто пользуется структурной метафорой, обнимающей не только слово, слова, но строчки, рисунок строфики. В его текстах значимостью обладают даже пробелы между словами, иногда их несколько, привносящих особенные цезурообразные смыслы. Порой ловишь себя на мысли, что разглядываешь строчку как просодическую формулу, спускаешься взглядом ниже, чтобы понять, как последующее объясняет настоящее, и в награду получаешь ум целого.
        

        Помню свою радость, когда узнал, что новая книга Владимира Аристова будет называться «Открытые дворы», — радость от того, что человек безошибочно знает свою силу. Аристов умеет создавать большое пространство и впускать воздух между его ориентирами — даже когда речь идёт о строительстве колышущегося лабиринта из развешенных на верёвке простыней и пододеяльников. Есть здесь и люди, удивлённо проходящие через эти пространства — будь то друзья, которым подарено постельное бельё, или музыкант, который «припёрся на конкурс Чайковского с лютней», или сам говорящий, который идёт «по нашему миру с тетрадью». Многолетняя этика Аристова заключается в том, что дешифровка сообщений ветра или, к примеру, дельфиньих криков — пустое дело: со стихией надо слиться, и тогда всё станет понятно: «Плещется в нас ночной дельфинарий, / Не усидеть у окошек его». Он пытается научить прямой коммуникации.
        Стихи Аристова — воздух, несущийся между строений, или свет, который проходит сквозь решётку. Так я их визуализирую, и часто мне, когда я читаю их, кажется, что решётка — это я. Что позиция, из которой я читаю эти стихи, слишком ригидна, что их смысл нужно не улавливать, а позволять ему тебя найти. И вот теперь — честное слово, уже после написания этих строк — я читаю в новой аристовской подборке: «Свет раздвинувший нити / Решётки проницаемой до конца» — и вновь испытываю радость. Не потому, что я угадал, а потому, что он знает.
        

        Я боялся читать Аристова. Это был страх особого сорта. Так особая антропология страха и трепета в аэропортах раскрывает и особые небывалые ранее горизонты человеческого опыта, не склонного к полётам. Отпугивая и соблазняя. Когда сущностью впечатления кажется его новизна, когда рост обособленности в себе порождает ревность к миру другого, происходит разрушительное угнетение от любого узнавания. В движении текста Аристова мерещилось такое утверждение моего, что хотелось сбежать от этого, как не бывшего, защитив тем самым своё в его теперь уже иллюзорной уникальности. Это чувство прошло вместе с идеей о первенстве новизны. Нового нет, есть всегдашнее. Урок важный в своей простоте. Не скажу, что это урок Аристова, но он его в значительной мере. Суть его, например, в единстве природы, классической живописи и дома. И ещё нужно сказать о радости. И я говорю о радости, которая, удерживаясь на конце строки, приподнимает её над её скоротечным содержанием...
        

        Всякий текст работает на своём ресурсе, конечно. Это могут быть истории, воспоминания, ощущения, поучения и т. п. Есть пространство, в котором находится и действует автор, есть вещество, из которого строится его, например, поэзия. Собственно работа со словами может этому довлеть, но по факту она связывает элементы ресурса. У Аристова работает субстанция ума... не ума, сознания. Тоже не очень точное слово, чего-то такого. Речь не о рассудочности, не о рациональности высказываний или текстовых построений. О техническом применении ума здесь говорить столь же абсурдно, как о физической форме артистов театра Буто. Это по умолчанию, какой бы иначе там театр. Словом, эта поэзия делается из сознания.
        Действие сознания не сводится к высказываниям и утверждениям. Есть вода, она не равна тому, что куда-то течёт. В ней ещё и слои, и водовороты, а ещё рыба и водоросли, внутри много что живёт. У Аристова субстанция производит свои, именно свои истории, но тут нет принципиальной герменевтики. Все субстанции на свете предъявимы. Для простоты можно сказать, что тут этакий солярис — реальный, а не из фильма. На поверхность поднимаются слова, связанные друг с другом произошедшим, точнее — происходящим внутри.
        Всякий раз здесь жест умственной материи, произведённый умственным движением. Даже не движением — авторским направлением рабочей субстанции. И даже не жест — ещё дожестовое движение этой субстанции: «как делается» равно тому, «что делается». Слова предъявляют отношения внутри текста — не структуру, это слишком ригидно, а тут летучие, что ли, связи. Или, раз уж Буто, движения сознания — не телеологичные, даже и не содержательные рационально — оказываются и отражением события, и самим событием. Аристовская субстанция позволяет происходить тому, что описывается, а не описывать то, что происходит. Ещё и временной зазор мал: записывается то, что ещё не успело произойти окончательно. Отдельные строки не являются локальными жестами, жестом станет стихотворение.
        

        У Аристова есть то, чего нет ни у кого из метареалистов, к которым он, конечно же, имеет отношение: ощущение ауры слова, того комплекса контекстуальных, смысловых и пластических свойств, который окутывал бы слово, видоизменяясь в форме и вязкости от планеты к планете, если бы по небесным телам восходил не Данте, а само слово поэзии в надежде достичь уровня идеального языка, соперничающего своей полнотой с безмолвием. Эту ауру Аристов чувствует и работает в её определённом диапазоне, умно-доверительном и размеренном, немного шаманящем, не теряющем, впрочем, связи с отчётливостью Гелиоса — поэт ведь ещё и учёный.
        Стихи Аристова граничат с медитационным вглядыванием в ситуацию, в неявные линии этических и культурных напряжений, создающие её, — в измерение, которое разглядеть второпях не удастся, точно так же, как и ауру слова. Это вглядывание в вещь (ситуацию) напрямую, свойственное метареалистическому подходу и оптике вообще, в случае Аристова отличаясь дополнительной глубиной и длительностью, отсылает к непосредственности дзенского подхода к предмету, особенно в последних его работах, постигающих свойства простоты, единой на потребу. Задержанный созерцанием мир начинает сдвигаться со своих очертаний, обретает то, что называть не стоит, но почувствовать только так и дано, — «кроны» вещей, домов и людских судеб словно меняются в ветре, расширенные объёмы тихо перекликаются, воробьи становятся гонцами ещё одного измерения, а люди перестают скрывать, что они — пришельцы.