Наталья

Её плечо: рифма вечеру, наговор.
Я куплю для неё лошадь, мы побываем в Мексике. Представь наши бесчинные дни в Одессе: мы откроем магазинчик сладостей — кроме её любовников и моих соседей (которые пригоршнями тащат шоколад), у нас нет покупателей.
Танцуя в пустующем магазине, между полками грецких орехов, гвозди́к, между коробок мяты, мы шепчем друг другу наши правды. Воображение, наша семейная шалость.
Под её коленкой: райский уголок, где я прячу желания.

Я открываю «Tristia»,
а она скользит между гаражей.
«Ты сбежишь, — говорит она, — я вижу:
вокзальная станция, скользкий пол, номер полки».

Я прошу: оставь меня в детстве,
где мальчики переходят улицу с флажками в руках.
Кричат: оставь нас одних,
будто им дана над ней власть, хотя нет, не дана.

Она нападает, поднимает руку
и запускает в мои волосы. Справа я прячу шрам,
она проводит по нему языком
и засыпает с моим соском во рту.

Но рядом Наталья переворачивает страницы:
что было и не было,
пусть станет в очередь.
Наталья, летописец мой, чашка воздуха,
в которую ты макаешь мизинец — насухо его оближи.

*

— Я снял с неё чулки, заволновался,
что я перестал волноваться.

Она спала в моей кровати — я спал в кресле,
она спала в кресле — я спал на кухне,

она забывала свои тапочки в моей ванной, в моей Торе,
её тапочки в каждой строчке моей песни.
Те, кого я люблю, — умирают, стареют, рождаются.

А я люблю упрямство её пододеяльника!
Я кусаю его, на вкус —
механизм подушек и покрывал.

Взрослая женщина, она танцевала
без блузки, прикрывая, что могла.
Мы лежали вместе на Йом-Киппур, избранные не тем Богом,

люди книги, сломанные книгой.

*

«Поцеловать бы тебя внутри локтя —
Наталья, сестра осторожных»,
— он бормотал о благодарности, его пальцы

дрожали, пока он бормотал.
Она расстегнула две пуговицы его брюк —
чтобы выучить два языка:

один для щиколоток и один для памяти.
А может, она считала плохой приметой
принимать одетого мужчину в доме.

Карандашом для бровей она нарисовала
усы: сразу захотела
дотронуться до него, но не дотронулась.

Она распахнула свой халат и
запахнула, распахнула и запахнула —
она: иди сюда, трусишка —

он посеменил за ней на цыпочках.

*

Вот они, восемь лет. Осторожно, я вскрываю эту цифру:
вот мы с тремя котами в пяти городах,

учимся тому, как человек, невидимый, стареет.
Восемь лет! Восемь! — мы охлаждали лимонную водку и целовались
на полу, среди корочек.

И каждую ночь мы видели нас:
мужчина и женщина на коленях шепчут: Боже,
что за слово, душа разрушает его, чтобы понять.

Какая жизнь! на рынке дождь
моими пальцами, она стучала свои ямбы
на нашей самой глубокой кастрюле,

и мы подпевали: Сладкие доллары,
почему вы, красавцы, не в наших карманах?

Тост

Октябрь: виноград — девичьи
кулачки, сжатые в молитве. Память,
шепчу я, не спи.

В моих венах
длинные слоги натягивают тросы, дождь идёт
прямо из восемнадцатого века,
из идиша или ещё чернозёмней языка, где,
кроме слова «воображение», ничего нет.

Воображение! девочка, пляшущая польку,
бесстрашная, ты предал её, Господь, смертью
(или тем, как ты прячешься под кроватью,
когда откладывают явление Мессии).

В моей стране вечера́ приносят дождевую воду,
бронза тополей в свете, что искрится на этих страницах,
и я тут, отцы,
не в силах описать ваши сны, пью
тишину из чашки.

Хвала смеху

Где дни сходятся и расходятся,
в городе, принадлежащем не народу,
а ветру,

она говорила наречием тополей —
её уши дрожали, когда она говорила.
Моя тётя Роза сочиняла оды цирюльням, аптекам.
Её душа, прямоходящая, душа — не душа, детский паёк,
она целовала уличных музыкантов и знала,
что дед сочинял лекции только на предмет спроса

и предложения на облака в нашей стране:
Государство объявило его врагом народа.
Он бегал за поездом с помидорами под пальто

и танцевал голышом на столе перед нашей квартирой —
они расстреляли его, во влагалище бабушке
прокурор всадил свою ручку,

ручку, что вычёркивала жизни на двадцать лет.
Но в секретных анналах зла — молчание одного из нас
живёт во всех людских телах — пока мы танцуем, чтоб не упасть,

между врачом и прокурором:
моя семья, люди Одессы,
грудастые матери, старики, наивные и доверчивые,

все наши слова, ворох пылающих перьев,
что подымаются и подымаются с каждым пересказом.

Маэстро

Что есть память? То, чем светится плоть:
яблочный сад в Молдове и школу бомбят

во время бомбёжки школ, плакать запрещено
— я пишу эти слова под весом моего тела:

девочки кричат, 347 голосов
из рассказа врача, он спасает их, его руки

завалило стеной, его внучка умирает,
шепча: Я не хочу умирать, какие я яблоки ела,

он смотрит ей в рот как слепой, читающий по губам,
и орёт: Не надо! Я возле окна, я

зову на помощь! говорить,
он не может перестать говорить, в темноте:

о Брамсе, Шопене, он говорит их успокоить.
Да, врач, какое окно ни обрамляло бы

его жизнь, во дворе: растут помидоры, плывут облака, и мы
живём однажды; врач с татуировкой попугая на заваленной руке

видит: скулы его внучки
больше не скулы, с хирургической точностью

сшивает холод и красоту:
через два дня он кричит

в своё окно (какое ещё окно), когда помощь
близка, он говорит о Шопене, Шопене.

Ему ампутируют руки, медсёстры шепчут: «будет жить»
— в моём сне: он кормит хлебом голубей, вокруг него
голуби, птицы на голове, на плечах,
он кричит: Ничего вы не знаете! Он

дышит, чтобы заснуть, город спит,
какой ещё город.

Тётя Роза

В солдатской форме, в деревянных туфлях, она приплясывает
по обе стороны дня, тётя Роза.
Её муж спас беременную

из горящего дома — он услышал смех,
огнестрельное оружие времени — в том пожаре
он сжёг своё мужество. Тётя Роза

брала чужих детей — щёлкала языком, когда они плакали,
а август вечер из вечера открывал шторы.
Вот она, с мелом в пальцах,

записывает уроки на пустой доске,
рука движется, а доска — чистым-чиста.
Этот город у моря, но есть

ещё один город на морском дне,
и только наши мальчишки верят в него.
Она верит им. Она вешает портрет

своего мужа. Каждый месяц
на новой стене. Я вижу её: с этим портретом, молоток
в левой руке, гвоздь во рту.

Изо рта — запах дикого чеснока —
она летит ко мне, в пижаме,
спорит со мной и с собой.

Вечера — мои свидетели и понятые. Каждый вечер
она макает свои руки по локоть,
вечер спит внутри её плеча — её

закруглённого сном плеча.

Американская туристка

То был город из водорослей, мы танцевали на крыше.
Я вычитаю
день из дня, я прибавляю её щиколотки

к моим дням искупления, её нижнюю губу, метрику её скальпа.
Мы влюблялись весь вечер —
я шептал ей: да, счастье —

это деньги, но только самая мелочь.
Она хотела молиться, кланялась
в сторону Иерусалима. Мы поклонились влево, я увидел

две булочные, обувной; запах сена,
запах лошадей и сена. Пока Моисей
разбивал на Синае священные таблицы, богатые

подбирали осколки:
«прелюбодействуй» и «убий» и «кради»,
бедным же остались «нет», «нет», «нет».

Я поцеловал её в затылок, в локоть,
эта женщина забывала, чтобы помнить,
голышом, в галошах, кружилась в вальсе,

и даже её кот кружился в вальсе.
Она шептала: «Всё, что от музыки в нас, — это память», —
а я не понимал по-английски, я танцевал

приседая, она разгибалась
и сгибалась и разгибалась, дрожь музыки —
дрожь в её руке.

Мамино танго

Её окна — завешенные бельём — открыты в дождь!
Она скачет на белой лошадке в честь моего дня рождения,
белая лошадка на седьмом этаже.

«Где она будет жить?» — «На балконе!»
— лошадка ржёт на балконе девять недель.
В центре моей жизни: мама танцует,

да, здесь, как в детстве, мама
пишет меню моего счастья —
говорит о супах, она и сама ходячий рецепт:

между армиями блюдец и полотенец
она быстро и неподвижно
распахивает, захлопывает дверцы.

Что же счастье? Лошадь на балконе!
Мамино прошлое? Блузка на её плечах.
Я провёл ось сквозь вечер, чтобы увидеть,

как она в шестьдесят любезничает с чужой речью —
молодая, не молодая — моя мама
скачет галопом на лошади через седьмой этаж.

Я не узна́ю её и я узна́ю её, она распахивает
захлопнутое, захлопывает распахнутое.

На танцах в Одессе

Где мы жили? На север от будущего, куда спешили
письма, подписанные ребёнком: ягода малины, страница неба.

Бабушка бросалась помидорами
с балкона, она натянула фантазию
мне по самые уши. Я рисовал
мамино лицо. Она копалась
в одиночестве, мертвецов зарывала в землю, как партизан.

Ночь раздевала нас (я щупал
её пульс) мама танцевала, заставляя прошлое
персиками, запеканками. Мой доктор смеялся, его внучка
прикоснулась к моему веку — я целовал

её под коленкой. Город дрожал,
призрак-корабль отчаливал.
Мой одноклассник придумал двадцать прозвищ для евреев.
Сам он был ангелом, безымянным,
и да, мы сразились. Мой дед шёл

против немецких танков на тракторе, я жил с чемоданом
стихов Бродского. Город дрожал,
корабль-призрак отчаливал.
По ночам я просыпаюсь, шепчу: да, мы жили.
Мы жили, да, это вовсе не сон.

На заводе отец взял пригоршню снега
и положил её мне в рот.
Солнце, его каждодневный рассказ,
отбеливало их тела: мама, отец танцевали,
а темнота была шёпотом за их спинами.
Где мы жили? В апреле. Солнце моет балконы. Апрель.

Эту сказку свет выжег
на моей ладони: книжечка, иди в город одна.

Envoy

             «ты умрёшь на пароходе из Ялты в Одессу»

                              гадалка, 1992

Что тянет меня к земле? В штате Массачусетс
птицы вламываются в мои строки —
море повторяется, повторяет, повторяется.

Слава пароходу из Ялты в Одессу!
Слава пассажирам, одному за другим, их костям, их соска́м.
Слава небу в их желудках!
Небо — моё лекарство, небо — моя страна.

Радость чаек!
Ветер, мой
проповедник, радость ласточек, тополей —

Я молюсь на брови этой женщины, её губы
и их округлость, соль
её плеча. Её лицо, свет. В котором
я живу.

Ты же видишь нас, Господи. Вот она танцует, не открывая глаз,
и вот я, дурак, спорю с ней
среди тумбочек, столов и стульев.

Боже, дай нам то, что ты и так уже дал.

Мы жили счастливо во время войны

И когда они бомбили чужие дома, мы

негодовали,
но мало, мы протестовали, но

мало. Я сидел
в кровати, вокруг кровати Америка

разваливалась: невидимый дом за невидимым домом за невидимым домом.

Я вынес на улицу стул и смотрел на солнце.

На шестой месяц
гиблых дел в доме денег

на улице денег в городе денег в стране денег
в нашей самой прекрасной стране денег, мы (смилуйся над нами)

жили счастливо во время войны.