Чудом пережившие вторую зимуЯ обычно не приписываю чувствам цвета́ но нынче настроен
подобно окну отражать ветер но не солнечный свет пока мы
углубились в газету штата Висконсин а в камине пылают брикеты
Я порой думаю без туповатой иголки любви нам не разделать
все эти сучки и задоринки к тому же перья опилок одно
из них непременно согнулось под бременем памяти о том как
пахнет сосновый бор Я знаю что чувствует древесная пыль
к иголкам и шишкам Я хотел бы всегда быть нежен с тобой
моя радость нежен северной долгой зимой Я надеюсь что это
чувство будет лёгким хотя город такой тяжёлый как силуэт
человека с гитарой безымянный но вечно пышущий шумом
он словно акула и Я из тех рыб что ныряют прямо в песок
при малейшей опасности Я из мальчиков-девочек нет ну правда
в этом городе Я был одновременно и тем и другим и Самсоном
и Далилой Я обре́зал свои волосы пока спал у себя на коленях
значит этот способ быть мной всё равно что быть избранным
для служения богу Я одновременно плох и хорош и мгновенно
за то и другое мне по заслугам значит поэтому Я и уехал
из города двинул на север к озеру Мендота ведь у меня
есть в подвале пара коньков есть средство против своей
смазливости Я смотрю своим лимнологическим взглядом
мальчика-девочки на всю эту сетку чувствительных рек
Я говорю смотри вот мои вены высасывающие всю эту кровь
Лесосека
Я попробовал на дохлом опоссуме,
мы с отцом нашли его, проходя
лесосекой. После ужина я опять
прокрался туда, чтобы черепу,
надетому на сук на высоте моих глаз,
сказать: «Выходи за меня». Остальной
скелет валялся в стороне от тропы,
постепенно погребаемый листопадом.
В другие дни я думал, как я это скажу
звёздами, зажигающимися в темноте
на потолке спальни, или мелом
на классной доске, если она пойдёт
работать в школу. Мы, между тем,
как говорится, не делались младше. На
маленькой лесосеке в Айове, под
нетребовательным взглядом черепа,
квир-идея покусывала меня, как
вчерашний ожог от крапивы на пальце.
И было сто причин, по которым мне
не полагалось хотеть, чтобы она
вышла за меня, но нам не пришлось
обсуждать их. Мы просто сделали это.
Попадались когда-то и более изобретательные названия для ебли, но я их все позабыл
Какой бишь там час идёт перед самым
ведьминым часом? Тогда-то я и не сплю.
Мой последний стаканчик, мой финальный аккорд,
порой я типа смеюсь там, где мой сосед
бежит по лестнице вниз, потрясая своей шумовкой.
Подруга из Гумбольдта пишет, что теперь её
кодовое имя — Память. Часто ли я называл это
«любовью»? И каким голосом? Мои мозги
заточены под многозадачность, но здесь
такие клементины против живых мертвецов,
такая темень, что мне её не переспать.
Потом, когда мы прокрадывались босиком
на кухню выпить воды, ты как всегда
говорила, что мы с тобой образуем пару,
будто мы тут вывалились из учебника по
социобиологии и не по собственному
выбору неразумны. И вот никаких ночей
для нахлёстывания по бедру. Никаких дней,
сформованных всеми видами нашей дрожи.
Разумеется, никакой ебли. И дело не
в расстоянии вовсе. Дело в том, как расстояние
мурлычет мотивчик, которого мне не вспомнить.
Вечнозелёный
Что растёт и зимой?
Ногти у ведьм и у фемочек,
зелёный мох на речных валунах,
отливающих тайнами... Я позволяю себе
прогулки рядом с рекой, но не
с железной дорогой: такая вот сделка.
Вода закипает в лесном котелке,
я уже могу слышать поезд, всё громче,
и при этом я не могу, понимаешь?
После чего нахожу себя бреющимся
перед небьющимся зеркалом, и медсестра
наблюдает из-за плеча.
Чёрт. Что растёт и зимой?
Линда принесла базилик, я его
растёр двумя пальцами, только чтобы
запахло тем, что внутри. И вот
я иду к реке, но нет, не к железной
дороге, думаю, ещё год поживу.
Речной валун впивается в мои плечи,
как любовник, уверенный, что я не хочу
быть верхним. Каждая моя мышца
распускается, прижавшись к нему,
и я отдаю всё своё тепло.
Снег сыплет
мне на грудь так быстро, как из солонки.
Сосновые ветви вверху надо мной,
полные игл, хлестнули: когда валун
закончит со мной, я тоже стану вечнозелёным.
Безопасность — тот камень, который я брошу в реку.
Моё тело, на старт. Не смей и думать,
что поезда до сих пор идут через этот город.
Квирные факты об овощах
В 1893 году Верховный суд единогласно постановил, что помидор
является овощем (с точки зрения налогообложения), несмотря на то,
что для ботаники это фрукт. Я знаю, что я из паслёновых,
говорит он своей хилой лозе.
Я умею взорваться, навстречу зубам
выплеснуть мой сок и семя.
Я маленький, с ноготок, или нет,
я большой, как закатное
ебучее солнце. Я свежая кровь
на сжатом маленьком кулаке.
Я могу быть парнем, я знаю, но никогда — мужчиной.
Могу растечься жирным соусом к пасте,
хрустнуть зелёной маринованной мелочью. Это всё ещё помидор
говорит со своей лозой,
так мне передали.
Любовь и погребок
Любовь подошла к погребку и говорит: послушай,
Мы оба вызваны к жизни холодным воздухом ночи.
Мы могли бы c тобой пересечься в точке росы. Я тебя
Буду звать всякими забавными именами. В ответ погребок
Сказал: я связан с одной морозильной поверхностью.
Холодная морозная поверхность касается меня.
Любовь разметала весь погребок по молекулам,
До капли. По всей улице дребезги от погребка
Расплёсканы как попало. Одни прыснули напрямик
В гранильню, сойдут за камни. Другие влепило
В округлый передок разгорячённой машины.
И персонал музыкального магазина в полном составе
Злился: кто же захочет за такие смешные деньги
Выковыривать погребок, кусок за куском, из лоханки
С хитами блюграсса? Любовь, кто ж ещё. Расслабился,
Весь в куски, погребок в джинсовом кармане любви.
Среди хора шепотков говорит он: любовь, я отправлю тебя
Натурально прямиком в небеса. Я достану тебя изо всякого
Их уголка.
Разломать это всё на куски, чтобы их пересчитывать
Стоит иметь в виду, что идентификация всегда неоднозначна. Джудит Батлер, «Гендер в огне» Назови меня вёрткой рыбкой, улётом, пригоршней света,
галантерейной мелочью, разносчиком молока, серебряным выдохом,
своей сучкой, своим маленьким братиком, бархатным тином,
крабовой хижиной, орегонской сосной, васильком-сорняком. Назови
меня полетунчиком — то ли птичкой, то ли лёгким самолётом,
розовым шипом, заряжённым стволом, горсткой ореховой скорлупы.
Взбитым белком и наждачкой, венцом Гавриила, вручную
скрученным морем, булыжником, мерзавчиком, своим испанским
краснокирпичным царством. Назови меня ужасом и Орионом,
паникой и Пиноккио. Солонцом для зверей, падучей звездой,
ураганом, персиком в августе. Назови меня бунтарём и монашком,
вкусовым трипом, Тарзаном и рядовым, кнутом и точкой отсчёта.
Назови меня Эйфелевой башней, аррондисманом, гарсоном,
назови меня сигаретой, брошенной возле натёкшей лужицы
бензиновой. Набери меня и назови, и скажи, что Париж
наконец в огне, что гарлемским королевам наконец перепали
их операции и стиральные машины. Назови меня целым,
назови меня сэром. Назови меня завтрашним неотвратимым рассветом.
Я обещал ей, что мои руки не станут больше
Но она решила, что мы должны замерять их,
а вдруг я неправ. И каждое утро она будит меня
с карандашом и бумагой. Поначалу она держала
листы с контуром пятерни в особой папке, но
я заявил наконец, что хотел бы видеть динамику,
и теперь мы по порядку вешаем их на стене. Я
вглядываюсь в них, они смотрят в ответ, как разбитые
фары. Я хожу по дому в белом халате, чтобы
они точно знали, кто их осматривает. Но так ли
исправны архивы, надёжны ли наши свидетельства.
Оборачиваю ладонью её запястье. Пока что
ничто не уменьшилось. Ни она, ни чашка, ни ключ.
Если руки мои растут, то, конечно, я смогу развести
огонь одним зайчиком, застигнутым врасплох на дороге.
Взаправду
У детской игры может не быть никаких правил, её ограничивает только
готовность детей верить, что всё происходит взаправду. (Википедия) В первый раз поднеся к лицу бритву, я забыл, из чего я сделан. Уже
притворившись, насколько мог, я ещё чуть-чуть притворялся, двигал лезвие над уголком губ, наблюдая за тем, как
несколько сиротливых ниточек падают в раковину, словно солдаты в керамический окоп, или невидимыми чернилами рисовал себе
усы, за которые не пришлось бы краснеть. Или, может, я состоял из пёстрых обрывков и мизинцев, по одному на каждый
случай, когда ко мне обращались «сэр». Завтра я пойду за рецептом — вот было моё решение каждый день с тех пор,
как прошлогоднее солнцестояние выпило весь свет из неба и воробьи спохватились, что и у них есть крылья. В лесу, нарезая
круги и восьмёрки вокруг кустов, вцепившихся в мёрзлую травяную подстилку, я повторял себе: никаких гарантий.
Да, в иные дни я хочу себе бороду в письменном виде, хочу знать, что когда я стану наконец колоться каждые две
недели, то вся эта сотня крючков и зазубрин, предающих меня, начнёт отпускать, и бродячий зуд навсегда исчезнет.
Но на деле это медленно и постепенно, и я жду, как будто подставив ладони лодочкой, в своём стиле, бедром вперёд пролагая путь,
плечи разведены на ширину крыльев. Я жду за околицей предписанных правил с верными ранглерами и ковбойской шляпой,
пока дубовые кроны и овечья отара, и подавальщик в кафе, и коровий доктор, и заварочный чайник, и снежная буря,
и мой отец, и отец моего отца, и дети, оставшиеся в поле у меня за спиной, увидят во мне этого нового, слабого мужчину,
а сам я поверю уже, что это взаправду.
|
