Ухо

Любовь моя, я дарю тебе моё внутреннее ухо,
плохо слышащее ещё с детства, правое, в нём совсем
пропадают высокие тона. Оно слабое, уставшее,
легко путает «эн» и «эм». И самое любимое,
завет детства, кровный знак, боязнь громких звуков и страх
перед миром, внутреннее ухо, благодаря ему
я снова научусь слышать тень твоего тела, твою
радость, детей, они будут плотью внутри
плоти нашей любви.

Улица Каценельсон, 42

1.

Сладкая мелодия напоминает мне отца
в конце шестидесятых, когда я родился и в меня влились,
как тройная прививка от жизни: его скептицизм, его страх,
его любовь. Красавец в чёрных лакированных туфлях,
усы, тень усов, и вся эта сладкая музыка как артерия
в моём растущем теле, жёлтый квартал новостроек
для новых репатриантов, вымощенная дорожка, мама,
катящая меня в коляске в белое утро. Пространство
блочных домов, шестидесятые свободно бегут.
Такая лёгкость в воздухе.

2.

Лёгкость? Может быть. Но что я знаю на самом деле?
Моя память как сито. Родители мало рассказывают.
Я почти не спрашиваю. Мы привыкли к тому, что стыд
хрупок. Не смахивать пыль с цветов. Не беспокоить,
не двигать легко бьющиеся стёкла буфета.
Могу ли я всё это увидеть их глазами? Семья эмигрантов
из Европы, поселившаяся среди пожара израильского лета,
куда они смотрели сквозь пятидесятые годы, шестидесятые,
Шестидневную войну, Войну на Истощение,
чёрные ночи Войны Судного дня:
старшему сыну шесть лет. Девочка родилась мёртвой.

3.

Где папа? Мама — тёплое тело рядом
во время ночей с воющими сиренами.
Большое тёмное одеяло закрывает окно.
Сестра,
девять месяцев ты держалась, терпеливо, в утробе,
пока не вскрылась, как мыльный пузырь, в ничто.
Смотри, я помню о тебе. Нежность,
которая исчезла, сестра, тонкая тень,
прилипшая к нашим телам, словно сеть.
Чудовище войны проползло до пуповины
и всё сожрало. Оставило пустые строки:
твою жизнь.

4.

В начальной школе мы выращивали гусениц шелкопряда
в коробках из-под обуви, проложенных внутри листьями шелковицы,
и соревновались в классе, у кого первого
расцветут хрупкие куколки — серые влажные крылья
пробьются сквозь гущу шёлкового кокона.

В конце концов появились бабочки, проросли сквозь оболочку,
их мягкие тела прилипли к обувной коробке, как узор на кружевной скатерти.
Немного потрепетали. Замёрзли. Умерли. Превратились в пыль.

Страница — это равнина

Я ставлю несколько кустов на юге (рядом
с моей грудью). Немного севернее, на белом холме,
случайном, сидит девушка из прошлого и обрывает
лепестки маргаритки, сорванной совсем близко
от того места, которого сейчас
касается ручка.

Нелегко вместить в себя всё, что видно. Веер
глаза дрожит от напряжения и солнца.
Сильное искушение бросить всё и соскользнуть,
тихо, как дюна, в темноту. По-видимому, я бы
уже это сделал, если бы не знал,
что страница не исчезнет.

Так и живём: скользим во тьму и
появляемся, попеременно. Ты, я,
страница, нелюбимая, любимая, постоянно
напоминающая, что нельзя оставить всё и уйти,
и девушка (она повзрослела за это время, но и
похорошела) — оборвала все лепестки
и теперь мягко парит
между строк.

Её руки раскинуты. Волосы
дышат голубым светом середины дня.
Не надо волноваться. Она
не исчезнет.