Полина Барскова

        Когда я думаю о персоне и работе Дины Гатиной — мне в голову властно приходит нежная и властная тень из самой завязи Питерского Модернизма: Елена Гуро, художник, поэт, наблюдатель и собеседник, входит в пространство, ломящееся от других Великих, и занимает своё место.
        В этой параллели для меня важно именно настаивание на своём особом месте, своём пути — смешивающем слово и образ, женственность и странность, иронию и гротеск.
        Этот путь кажется мне отчасти и сказочным — путь поиска, путь свободы, путь русалки либо кикиморы: она строит свои особые, отчаянно немонументальные формы. Пока её соратники по работе в искусстве действуют локтями, заявляют себя во весь голос, Гатина во всех своих областях зрения работает усмешкой, всплеском, тенью — работа эта всегда ловит врасплох, она пленительна и необходима.

Данила Давыдов

        Когда-то, когда Дина Гатина только появилась в нашем поэтическом кругу, мне казалось, что это реинкарнация Елены Гуро: мотивы детства и тонкости, не претворённые в остранённые образные структуры, но демонстрируемые как своё естество, да ещё свободный или гетероморфный стих (тогда Ю. Б. Орлицкий ещё не придумал этот термин), да ещё напевность, а с другой стороны — визуальность не только в письме, но и собственно в изобразительной практике (кстати, художественные натуры Гуро и Гатиной мне до сих пор кажутся чем-то близкими), и какая-то глубинная пластичность без манерничанья, естественная. Но живущий, конечно, несравним, и любое сближение лишь точка отсчёта для понимания различий: Гатина жёстче, и вовсе не потому, что требуют эпоха, или язык, или судьба (хотя всё это осмысленные факторы), но потому, что перед нами не проект, а то самое максимальное отождествление говорящего и присутствующего, эксплицитного и имплицитного авторов, которое так долго пытались продемонстрировать через манипуляцию с субъектом. У Гатиной нет экслицированного в самотожественное «я» субъекта в стихах и прозе, да и языка нет как навязываемого идиолекта, есть речь, понятая как язык, но это не наивно, это очень жёстко отрефлектированное отсутствие разрыва. Тут опять можно много кого вспомнить, чтобы различить немедленно, но зачем? Мы каждый раз видим или слышим укол осязаемого личностного, когда личность говорит внутренней речью, вывернутой наизнанку. То есть та самая эгоистическая речь по Выготскому, Лурии и Пиаже, которая возникает у ребёнка в момент игры, он говорит, но не с тобой он говорит, и не с собой, он обращается к отсутствующей инстанции, создаёт диалог, заведомо обречённый на коммуникационный провал. Но коммуникационный провал обыденной речи на ином этапе оборачивается подлинно поэтическим диалогом с тем, кто готов встать на место какого-то из реципиентов, коим здесь не до́лжно было б, по идее, находиться.

Эйнсли Морз

        Мне всегда сложно писать про Дину Гатину, сложнее, чем переводить её (что весьма нелегко). Я её очень люблю, далеко не только за стихи и прозу. Давным-давно Данила Давыдов написал: «в городе энгельсе / на улице льва кассиля / живёт дина гатина / пишущая как елена гуро». По-моему, писать, как Гуро — это писать непринуждённо, смешно, слегка непонятно, с распоясанным детским восторгом. Действительно, у Дины невероятно точная (физическая, эмоциональная) память и удивительное чутьё на всё (условно) детское: жуки и царапины, страх и горе, яркие вкусы и большие горизонты. Но детские ли у неё стихи? Я бы сказала, что, скорее, для неё не существует той условной грани, что отделяет всё взрослое ото всего детского. Дина уже много лет публикуется в соцсетях; сетевая жизнь порой может казаться мелковатой, оторванной от «настоящей», но Дина показывает, как неразделённая жизнь просто перескакивает через реки и клипы, хижины и мемы, странички цифровые и бумажные. И раз упоминаются уже всякие условные границы, хочется сказать, что и та грань, которая раньше лежала между человеком Диной Гатиной и её стихами, как мне кажется, в последние года 3-4 стремительно стирается — её в её стихах становится всё больше и ближе, а воображаемых персонажей и мирков всё меньше. По профессии Дина — бутафор: человек, который умеет работать с любым материалом и который прекрасно понимает разницу между настоящим предметом и искусной подделкой. Поэтому как-то язык не поворачивается сказать, что это у неё — «новая искренность» (или, тем более, «новая социальная поэзия», излюбленная жертва дининых неподражаемых колкостей). Это — Дина; она думает, любит и лечится стихами — чем же ещё?

Таня Скарынкина

        Дина сразу стала другом. Ещё до знакомства в Питере на презентации книги Гены Каневского «Подземный флот» в 2014 году. В книжном «Порядок слов». И, может быть, складывая стихи Дины в отдельный файл, я постепенно стала интересоваться современной русскоязычной поэзией. Теперь папка под условным названием «Современники» состоит из 80 файлов. Только что пересчитала. Даже и не ожидала, что так много их, отличных поэтов, насобиралось за 10 без малого лет, в основном, по Живому журналу. В недавнем прошлом. Теперь по Фейсбуку. И, встречая Дину в ленте, я не успеваю понять, что и как, а каждое новое стихотворение выпивается залпом, как сырое яйцо. И надо глотать ещё и ещё. Но пресыщения не случается. Всё там хорошо и на месте. Дина тонкая певучая. Чует интонации природные стихотворные. Дина надёжная. Провожала меня из Питера. Стала за два дня совсем своя. Перед поездом мы обедали в кафе «Узбечка», если я ничего не путаю. Дёшево и сытно. Лагман (это суп густой из баранины, овощей и самодельной лапши) нам подали в горшочках, но не дали для него специальные мисочки, как всем остальным мужчинам-узбекам вокруг. Но мы попросили, чтобы как всем. Горячо же из горшка. Принесли. Совсем другое дело. Хорошо нам было. Дина заплатила за обед. Не позволила тратиться гостю. Помогла донести сумку к вагону. Дина тот поэт который никогда не заканчивается как Хлебников не ставит точки. Это видно даже в маленьких стихотворениях. Маленькое стихотворение от 26 августа нынешнего года я тоже сохранила, чтоб не потерялось. Оно короткое, но ёмкое, о пастиле и боге:

        я
        угостилась пастилой
        немного
        и
        очутилась за душой
        у бога
        мы в лоне матери гуляли как в саду
        и дивные разглядывали своды
        и бог внутри меня
        смеялся мой
        

Лида Юсупова

        Я стучалась в железную дверь Армянского переулка апрельской Москвы, воздух был морозно-утренним, светило солнце, Дина Гатина спала, игрушки спали (за железной дверью была выставка Дининых игрушек-исчадий), голуби приземлялись и ходили вокруг. Почему-то из всех моих запомнившихся московских моментов этот был самым интенсивным, или одним из самых. «Дина, я стучусь в железную дверь. Не знаю, правильная ли это дверь». Правильные двери всегда открываются — нужны правильные слова, сейчас я хочу написать: «эти слова — поэзия», — и не знаю, правильно это или нет, в памяти события перемешиваются во времени, голуби взлетают и приземляются в Києві, Дина Гатина читает стихи и поёт песни на Kyiv poetry week, мы смотрим на прорастающую целебными травами чёрную Mabu, Mubu, Mmu, не заходя за черту на последнем этаже PinchukArtCentre, мы слушаем стихи и смотрим фильмы, мы смотрим на солнечно-золотой Київ з балкона простору «Плiвка». Правильные двери открывают поэзию. Правильные деревья открывают весну. Каштаны цветут. Лианы вьют гнёзда.

        Хва слюня ми соль ре.
        Мой лорд в норе
        Наре-зал жил
                  и пел
            и пепел
          и перепел
        И перепел лица мне.

        (белое бумажное пёрышко, лоскуток, закладка на этом стихотворении в «Безбашенном костлявом слоне», которого Дина подарила мне под соснами Бучи)

        Из всех чувственных (зрительных, осязательных, певучих, колющихся, целующихся) образов из этой книги, которых я никогда не забуду, — особенно незабываема (почему?) — собака (или она марсианин? не тот, которого убили («это не банка кетчупа разбилась // это убили кого-то с Марса»), а тот, который убежал и спрятался, прячется и убегает, «сильный символ», сновидение, поэзия).

        вчера мусор выбрасывала
        вечер, луна, все дела
        я то-олько
        а из бака
        собака чёрная
        и бежать

        Дина спала, я стучалась в железную дверь, но Дины не было за железной дверью, она спала за другой дверью, голуби взлетали и приземлялись, марсиане спасались и гибли, всё это был сон, Динин сон или сон марсиан.
        

Геннадий Каневский

        У нас есть кодовая фраза. «Дан Дар Блин». Каждый раз, когда мы видимся (а происходит это, увы, довольно редко), либо я, либо Дина Гатина — кто-то из нас её вспоминает. История такая: в 2008 году мы летали на 10 дней в США по программе Open World — Дина Гатина, Николай Звягинцев, Илья Кукулин и я. Дина писала, читала, придумывала экспромты и, главное, вела путевой дневник, состоявший из чудесных зарисовок — она вообще-то театральный художник, к слову. И я, восхитившись одним из набросков, произвёл на свет неуклюжую фразу, что-то вроде «Вот дан дар, блин, некоторым людям!»
        Стоит ли говорить, что через пару минут на следующем листе появился некий скачущий на коне кавказский джигит по имени ДанДарБлин.
        Дина Гатина — особенный человек в моей жизни и в моей поэтической судьбе (насколько таковая в принципе имеет место). Пожалуй, это первый по-настоящему яркий представитель поэтического авангарда, которого я услышал вживую, на фестивале «Дебют–Саратов» в 2006 году. И тут характерный эпизод к теме неклассических отношений между литературными поколениями в нынешнюю эпоху: в противоположность прежним временам старшие поэты выбирают образцы — не для подражания, а для некоторой отстройки, нового персонального отсчёта — среди младших по возрасту авторов.
        Чтение Гатиной собственных поэтических текстов — это особое, ни на что не похожее эстетическое переживание. Осмелюсь сказать, что это — основной ключ не то чтобы даже к пониманию их — к впитыванию и усвоению на уровне тона, паузы, вибрации воздуха. Это безукоризненное интонирование, точность пауз и вообще игра со временем, в котором существует стихотворение — то растягивание его, то сжатие, как у Алисы в кроличьей норе. Примерно так же устроены и сами стихи Гатиной при чтении с листа, просто это начинаешь лучше понимать, предварительно послушав их в авторском исполнении. Тогда на второй план уходят жутковатые образы детских страшилок (остающиеся, тем не менее, важным элементом поэтики ДГ), сюрреалистические сочетания несочетаемого, а вперёд выходит работа по управлению временем. Именно после того, как я впервые услышал чтение Дины, я понял, как важна в поэтическом тексте пауза (может быть, важнее всего); каким сжатым и динамичным должно быть стихотворение, как оно должно бежать впереди временно́го паровоза, чтобы хотя бы оставаться на месте (опять, кстати, отсылка к Кэроллу). И — то, что никаких мелочей в пространстве поэтического текста не существует: шугейзинг, ориентация на местности по щепочкам, трещинкам, ниткам, еле заметным, стёртым граффити гораздо важнее в нём, нежели пресловутые «большие вещи» и «важные понятия».

Андрей Родионов

        Я знаю Дину Гатину давно. Помню, пошли с Володей Никритиным посмотреть и послушать чудо-девочку из Энгельса, про которую тогда все говорили. И меня вставило. Её мозаичный, отрывистый стиль письма со временем выкристаллизовался, она оттачивает свою технику, как мастер ушу. А одно стихотворение я знаю наизусть: «некто в блокноте в Питере». Отличный поэт, но и прекрасный художник, способный из разных неживых, искусственных материй создать живую вещь.

Тимофей Усиков

        Оу-иейиэй, золотая дрянь мысли, за которой мы гонимся, тает, теряет вес. Девочка — это рана на теле мира: «сквозь меня сквозняк носит / свои частички / божичка, как выжить атеисту-пьянчужке?». Что это вообще такое — «девочка»? Адамическая задачка, кажется, проиграна. Вот детский выход: делай так, как делают мушкетёры, — отсюда пародийно-эстрадный корпус текстов Гатиной. (Впрочем, не всё так просто — отчасти это и победа над литературой, отчасти — её же средствами.) Атеистам и без главных вопросов хватает остальных: «я по-прежнему не понимаю / что делают мушкетёры». То есть — фактически выхода нет: «в случае отказа Вы всегда можете обратиться в прах». Хотя мир всегда может поместиться внутри и начать весело разрывать тебя ничтожного на предметы — см. дебютную книгу «По кочкам». Но разве это свяжет тебя с миром? «Я не знаю, чем лошади могут помочь рыбам» — цитирует Гатина канадскую девочку-аутистку Карли Флейшман. Лошади, которые держатся не на чистом ужасе, а на деньгах, идеологиях, семейных связях, легко проходя сквозь слова. Гатина же видит барьер неназванности вещей, затёртости слов и иногда перебрасывает через него весёлую удочку, затевает пантомиму — если уж прикрываться, то только самым бессмысленным и беспощадным, народным. В конечном счёте ведь все ассоциации сойдутся на самом неназываемом, всеобще-индвидуальном: «ноль и единица, лингам и йони» (из того же построенного как обращение к Адаму стихотворения Гатиной «Правила грузоперевозок», чьё название отсылает к фильму «Догвилль», к сцене попытки побега главной героини). Но ненадолго. Мифическое сознание подстерегает миметический кризис, показывающий нашу упакованность в чей-то розыгрыш, хотя Гатиной это, похоже, приносит (интеллектуальное) облегчение: «до последнего пикселя я тебя, Алекс, люблю» (из стихотворения про Жюльет Бинош и Дени Лавана). «ну как Вам ноль? / нет, милое моё, это ещё не ноль». Надежда правильно назвать себя — в то же время надежда правильно назвать всё. Точнее, наоборот.

Илья Кукулин

        В 2016 году Дина Гатина поместила в своём блоге фотографию: она стоит в дизайнерском (или, во всяком случае, довольно необычном) платье около мусоропровода на лестничной площадке, у ног — ведро, рука упёрта в бок, — и с вызовом смотрит на зрителя. Психологический состав этого вызова интересен: помимо «да, я такая», за фотографией стоит более сложная идея. Первая книга статей Марка Липовецкого, вышедшая в 1991 году, называлась «Свободы чёрная работа». Дина Гатина всё время пишет о том, почему свобода — это работа, почему она чёрная и почему она всё-таки освобождает. Её стихотворения всякий раз показывают, как на микрофотографии, молекулярный состав этой работы по освобождению сознания. Её позиция — не утопическая: герои стихотворений Гатиной всегда заранее знают, что полное освобождение невозможно. Но каждое произведение Гатиной — это попытка одновременно договориться с окружающим миром о модусе выживания; заклясть мир, чтобы не очень мучил; и тихонько перенести границы того, что разрешено делать слабому человеку в отчуждающем и агрессивном обществе. Чтобы к концу стихотворения удавалось — и в смысле «позволено», и в смысле «могу» — немного больше, чем в начале. Свобода, которая тем самым обретается, — не эгоистическая: для героев Гатиной она означает возможность находить взаимопонимание и любовь, сохранять привязанности к другим людям таким образом, чтобы все привязанности были разными, чтобы они не теряли странности и индивидуальности.
        Замечательно, что в русской поэзии есть такая позиция, одновременно этическая и эстетическая — с ведром у ног и с лицом, которое открыто для диалога, но не готово выразить подчинение. Мне кажется, Дина Гатина — недостаточно оценённый поэт. Начинала она со стихотворений и коротких рассказов, которые прежде всего были очень артистичными и выражали непосредственную радость жизни. Это очень нравилось читателям, и Гатина сразу оказалась очень успешной в литературной среде. Теперь, когда она пишет о труде освобождения, Гатину понимают, кажется, хуже. На мой взгляд, её нынешние стихи инновативны не меньше, а то и больше, чем прежние, только их радикализм — тихий. Важно было бы обсудить, как новации реализуются в её произведениях на уровне слова, ритма, композиции. Надеюсь, что время для этого ещё придёт.

Анна Голубкова

        Общим местом критических отзывов о стихах Дины Гатиной стало упоминание «инфантильной оптики». Да и вообще слово «детский» как один раз попало в тезаурус пишущих о Гатиной критиков и рецензентов, так до сих пор в нём и пребывает. Однако гораздо более характерное качество её поэтики — пластичность, и не только в стихах. Этот поэт, кроме всего прочего, умеет создавать удивительно запоминающиеся визуальные образы. Например, фотография, сделанная Татьяной Зимой на Тверском бульваре: все идут и беседуют, а Дина Гатина словно парит в воздухе. Да и любое её изображение, сделанное не совсем уж криворуким фотографом, непременно будет перерастать рамки простого фотоснимка, приближаясь к самому настоящему произведению искусства. Дина Гатина при этом является не столько моделью, сколько фактическим соавтором фотографа или даже художником-перформансистом, чью акцию запечатлевает случайная фотокамера. Это пластическое ощущение собственного тела и явный вкус к визуальному практически не представлены в стихах Дины Гатиной, как будто её поэзия является оборотной стороной работы с собственным телом и различными зрительными образами. И тем не менее эта поэзия пластична по своей сути: текст гнётся в любую сторону и способен порой принимать совершенно немыслимые формы. Это такая «гуттаперчевая» поэтика, основные принципы которой — постоянное изменение и перестраивание отдельных элементов плюс принципиальная разомкнутость. Интонация стихотворения не подразумевает точки, оно готово расти и всячески ветвиться дальше, так что членение общего текста на отдельные стихотворения иногда кажется произволом автора. Как будто в стихах Дины Гатиной живёт и дышит огромная осмысленная стихия наподобие океана из фильма «Солярис».

Игорь Гулин

        Привычно начинать речь о стихах Дины Гатиной с их инфантилизма. Сейчас это очевидно неверно. Её тексты описывают взрослый опыт — человека, с которым многое произошло, с ощутимым грузом несчастья и счастья. Эти несчастье и счастье (никак не поддающиеся унификации — ни социальной, ни философской, настойчиво сопротивляющиеся ей) — их единственный материал. Но это не тот опыт, который мы узнаём, говорим: это как у меня. Чтобы описать его, надо вернуться в детство, понимая его скорее как метафору. Для ребёнка все события и вещи мира — немного притчи. Они не равны самим себе, но всегда таят нечто другое — предупреждают, обещают, намекают. Его опыт — опыт прозорливости и недоверия. Именно эта особенность сохраняется во взрослом взгляде Гатиной. Все события, что случились, все вещи, что встретились на пути, даже при желании не могут быть увидены как равные самим себе. Они просвечивают как калька, расслаиваются созвучиями и синекдохами, и все они — «шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание, птичья слюна» — могут оказаться подсказками, помощниками в том загадочном задании, на которое человеку намекает его детство и о котором он затем обычно забывает. Вспомнить о нём — значит прийти в себя и окончательно растеряться. Эта энергия, сила растерянности, кажется, и создаёт тексты Дины.