Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2017, №1 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
Мой читатель
Штыпель, Ровинский, Сваровский, Веденяпин, Суслова, В. Банников, Беляков, Разумов, Галина, Горбунова, Лёвшин, Юсупова, Милорава, Е. Глазова, Скидан, Серенко, Васякина, Василевский, Абдуллаев, Андрукович, Сдобнов, Соловьёв

        Каким вы видите своего читателя? Известно, что всякий текст так или иначе — интонацией, словарём, проблематикой, характером цитат — выбирает себе читателей; кого и как, по-вашему, выбирают себе ваши тексты? Менялось ли со временем ваше представление об этом? Насколько совпадали с этим представлением те реальные читатели, с которыми вам приходилось (если приходилось) сталкиваться? Узнали ли вы что-либо важное или неожиданное о себе и своих текстах благодаря обратной связи с читателем?


Аркадий Штыпель

        Читатель? Любитель стихов, и мне трудно представить себе любителя стихов без изрядной стиховой и некоторой филологической начитанности. Вероятно, мои тексты именно такого читателя и выбирают, и моё представление об этом с течением времени не менялось, разве что я сам понемногу становился более грамотным, и это отзывалось в стихах, и они выбирали себе более грамотного читателя. (Здесь должен стоять смайлик.)
        Для меня в стихах, своих и чужих, очень важен звук — и для моего читателя, видимо, тоже.
        Мои реальные читатели, которых я знаю, за редкими исключениями сами стихотворцы, стихийные или профессиональные филологи.
        Может быть, и не слишком важное, но неожиданное узнавал: например, в текстах прочитывались непредусмотренные смыслы или опознавались скрытые цитаты, которых я сам не видел.
        


Арсений Ровинский

        Своими читателями я вижу прохожих на улице, пассажиров в метро — то есть всех, всю публику, которая умеет читать по-русски.
        Для меня важно писать так, чтобы было очень красиво, и одновременно так, чтобы было всем понятно. И сам я совершенно уверен, что мне это удаётся, иначе бы я не печатался. Сам я, как читатель, всегда ищу в литературе именно красивое и понятное, и радуюсь, когда нахожу. Мне кажется, что так устроены все читатели на свете, и поэтому для меня естественно, что то, что я пишу, — все должны читать и любить, иначе и быть не может.
        Но на самом деле это всё, конечно, не так, и реплика Дягилева о публике-дуре остаётся не просто актуальной, но основной в отношениях между так называемыми читателями современной поэзии и поэтами. Это кажется удивительным, и в каком-то смысле даже чудесным — фантастическая константа дебилизма, совершенная, как законы Ньютона.
        То есть если перестать фантазировать и честно назвать вещи своими именами, то мои единственные читатели — это поэты. В этом я совершенно убеждён, это не метафора, а просто так есть на самом деле. Поэтому для меня «обратная связь с читателями» заключена исключительно в чтении чужих стихотворений. Всё важное и интересное о себе и своих текстах я узнаю из новых стихов моих друзей, или современных поэтов, с которыми я не знаком, но которых люблю и читаю сам.
        Если разобраться, то это касается и всех современных авторов, которые мне дороги, — за исключением разве что Сваровского и Жадана, у которых явно есть и какой-то другой читатель, «на стороне».
        


Фёдор Сваровский

        Если речь о том, каким бы я хотел видеть своего читателя, то, наверное, это человек со структурным взглядом на вещи, умеющий разглядеть одновременно множество сторон того или иного явления. Большинство моих читателей, мне кажется, не видят того, что я на самом деле вкладываю в свои стихотворения, не видят моего действительного высказывания. Поскольку я прежде использовал множество образов и лексики из научной фантастики и описывал некие душещипательные на первый взгляд истории, значительное количество читателей — это дети, любители научной фантастики, любители любовных историй и т. п., а также люди просто очень чувствительные. Я надеялся на большее понимание, на то, чтобы читатели видели некие важные для меня хитрости, многозначность в моих стихах. В реальности мой массовый читатель — это, судя по всему, школьник старших классов, студент, нежная, романтичная девушка или женщина. Также иногда мне кажется, что многие мои коллеги-поэты, особенно молодого возраста, из-за внешней немудрёности моих текстов считают меня простоватым идиотом, а также пожилым дядей, пишущим нечто архаичное, крайне незамысловатое, рассчитанное на лобовое восприятие. Смешно, но некоторые мои стихотворения живут совершенно отдельной от меня жизнью, невероятным образом попав в девичьи блоги. Множество девушек в России и, кажется, на Украине знают одно-два моих стихотворения наизусть, не имея представления о чём-либо другом, написанном мной.
        Мои тексты действительно любимы моими фактическими читателями. Скорее всего, если я и оставлю какой-то след в литературе, то это будет след фантомный, совершенно не связанный с моими личными усилиями и умениями. Cобственно, именно такая судьба постигла Николая Гумилёва. В памяти большинства современных читателей — это странный, предельно наивный поэт-романтик, коим он на самом деле совсем не был. Впрочем, я, конечно, не заслужил такого сравнения, я считаю Гумилёва одним из умнейших поэтов в истории русской литературы, который просто не успел раскрыться до конца, так и не перешёл из стадии поиска необходимой ему формы высказывания к её уверенному использованию. На это нужно много времени.
        С другой стороны, жаловаться не приходится. Поэта без читателя фактически не существует. Читатели есть. И я им благодарен.
        


Дмитрий Веденяпин

        Своего читателя я вижу симпатичным, добрым, умным (чтобы не сказать — мудрым) человеком с хорошо развитым чувством юмора, неплохо разбирающимся в литературе, любящим поэзию и небезразличным к тем явлениям и проблемам, которые по старинке принято именовать онтологическими. Мне кажется, что и словарём, и интонацией, и проблематикой, и характером цитат мои тексты выбирают себе именно такого читателя. Совпадают ли с этим идеальным образом реальные читатели, с которыми — как остроумно сказано в опросе — мне приходилось «сталкиваться»? Бывает, но реже, чем хотелось бы. Узнал ли я что-то важное или неожиданное о себе и своих стихах из читательских откликов? Прежде всего, пользуясь предоставленной возможностью, хочу поблагодарить всех, кто в принципе читает мои стихи и что-то по их поводу думает (и не просто думает, а берёт на себя труд свои мысли-ощущения формулировать). Спасибо критикам и рецензентам. Разумеется, меня очень радуют письма благодарных читателей, которые — не каждый день (не буду врать) — я получаю. Мне бесконечно дорого одобрение тех, чей вкус и талант я высоко ценю. Да и вообще всех — приятно, когда кому-то интересно то, что ты делаешь... А теперь отвечаю на поставленный вопрос: не узнал. И скорее всего, дело не в читателях, а во мне. В моих психологических особенностях. Когда разговор из просто одобрительного (или, наоборот, неодобрительного, это в данном случае не имеет значения) переходит, так сказать, в аналитическую плоскость, мне становится так неловко, как будто кто-то публично принялся ни с того ни с сего обсуждать состояние моей кожи или мой запах. Возможно, «важное» и «неожиданное» говорится, но я от смущения не могу ничего воспринять. Пожалуй, одну «неожиданность» всё-таки отмечу. Не знаю, правда, кого или что это больше характеризует: меня, плоды моих поэтических усилий или моих читателей. Мне странно, что многим мои стихи кажутся сложными для понимания (и, увы, как я не раз убеждался, некоторые люди и впрямь понимают их самым непредсказуемым образом), при том, что, с моей точки зрения, ничего особо сложного в них нет.
        


Евгения Суслова

        Размышляя о современном искусстве в целом, я пришла к мысли, что наиболее интересные мне примеры произведений обычно имеют или (техно)когнитивный характер, то есть позволяют отрефлексировать эстетические аспекты в механизмах познания, актуальных сегодня, или носят коммуникационный характер, то есть позволяют по-новому посмотреть на возможности социального анализа и возможности проектирования коммуникаций, а через это — динамизировать социальные границы. Редко бывает так, что оба аспекта соединяются в одном произведении, но для меня это и есть естественный горизонт авторского намерения. Поэтому мне хотелось бы от читателя установки на восприятие поэтического объекта как объекта со всей своей внутренней сложностью, но не указывающего на прямые связи с окружением. Может быть, это не лучший пример, но технический объект функционирует именно так — с той лишь разницей, что встроен в нашу операциональную повседневность. По отношению к поэзии можно сказать, что если речь и идёт о какой-то прагматике, то прежде всего культурной. Это с одной стороны. В то же время поэзия позволяет совершенно особым образом формировать социальное пространство, и в этом я вижу большой демократический смысл письма. После моей стодневной просьбы о письме я полностью переосмыслила значение фатической функции языка: социальность как таковая связана с желанием контакта, который может оказаться содержательным. Во взаимодействии на фоне поэзии всегда есть мост к желанию смысла, и это на данный момент для меня самое важное.
        


Вадим Банников

        Мой читатель — это, прежде всего, нечто, обращающее внимание на что-то, не обязательно обладая при этом абстрактным мышлением.
        Что до субъективации текста, то текст — это то, что неизбежно совершает насилие над пытающимся заострить на нём внимание или просто обратить внимание на текст (здесь большой разницы нет), мне кажется, основным здесь будет именно неизбежное ощущение насилия в попытке текста стать именно неким высказыванием, адресованным читающему, то есть заставляющим читающего видеть, что перед ним — текст. С этим (обнаруженным?) ощущением, что какой-то текст всё-таки существует, может сравниться лишь ощущение, что такого читателя кто-то всё же заставил сделать что-то, совершил над ним насилие. В этом скрыта претензия любого текста\речи на обнаружение. Но что всё-таки заставляет иногда обратить внимание на то, что текст происходит, — что помогает представить ряд событий внутри текста, — так это различные техники шифтования.
        Надо сказать, не уверен, что мои тексты являются обнаруженными и для меня, и я вынужден тотально не доверять любому слову (самоопределяющихся читателей) о моих текстах, потому что нечто артикулированное, прежде всего, само является текстом. Я бы хотел продуцировать тотальное недоверие к тексту вообще. Из-за тотального (повторюсь), тотального недоверия к любой попытке артикуляции, к претензии текста/речи на владение событием/вниманием, я должен заключить, что обратная связь если и была, то повлияла прежде всего на сам текст, в том числе и на мой, но и не только.
        


Александр Беляков

        Каким вы видите своего читателя?
        Не рафинированным, но минимально искушённым. Ему не обязательно быть в курсе хитросплетений литпроцесса, но неподцензурная классика первой половины ХХ века в своих вершинных достижениях, от Введенского и Вагинова до Мандельштама и Ходасевича, должна быть ему знакома. Думаю, в этом случае у него не возникнет проблем с пониманием моих текстов. Вероятнее всего, мой читатель сам что-нибудь пишет (стихи, прозу, статьи, картины, музыку), преподаёт или работает в сфере культуры.

        Известно, что всякий текст так или иначе — интонацией, словарём, проблематикой, характером цитат — выбирает себе читателей; кого и как, по-вашему, выбирают себе ваши тексты?
        Полагаю, мои тексты выбирают себе людей, скептически настроенных к окружающему их социуму. Они не склонны к прекраснодушию и комплиментарному восприятию реальности, при этом не обманываются на собственный счёт. На русский мир они смотрят с высокой долей безнадёжности. Чёрный — их любимый цвет юмора. Им хорошо наедине с собой. Думаю, мои читатели нередко чувствуют себя изгоями. Словом, мои тексты — не для успешных людей.

        Менялось ли со временем ваше представление об этом?
        Мне и раньше моя поэзия казалась по премуществу мужской, а сейчас — тем более. Тем не менее, у неё оказалось немало ценителей среди женщин. Потверждением тому являются литературные вечера, презентации, общение в социальных сетях. Данное обстоятельство остаётся для меня загадкой и продолжает удивлять.

        Насколько совпадали с этим представлением те реальные читатели, с которыми вам приходилось (если приходилось) сталкиваться?
        Главным моим заблуждением в отношении реальных читателей, с которыми я знаком лично, была уверенность в том, что они последуют за мной куда угодно. Расширение стилистических границ, в частности — опыты со свободным стихом, убеждают в обратном. Реальный читатель ждёт подтверждения своих ожиданий. Если этого не происходит, он чаще всего разочарованно отворачивается. Границы понимания реального читателя почти всегда оказываются у́же ожидаемых.

        Узнали ли вы что-либо важное или неожиданное о себе и своих текстах благодаря обратной связи с читателем?
        С радостью для себя узнал, что мои тексты можно любить так же сильно и долго, как я люблю стихи дорогих мне авторов, уже упомянутых выше.
        


Пётр Разумов

        Когда разговор заходит о читателе, прежде всего на ум приходит теория «провиденциального» читателя Баратынского-Мандельштама, говорящая о том, что читатель (т. е. слушатель, собеседник) находит своё стихотворение только спустя много лет после написания и, по сути, после смерти автора. Предполагается, что Время длится и будет когда-нибудь полным, возможно, более полным, чем настоящее. Это линейное время иудеохристианской культуры, возникшее из идеи конца этого самого времени (приход Мессии, Апокалипсис). Прогресс как бы расширяет настоящее в будущее, которое растёт, полнеет, насыщается.
        Я не верю в линейное время и прогресс. Более того, мне интересно только то, что я (с)могу увидеть своими глазами, своим физическим телом. Либо достичь в медитации. Писать для потомка — это, если говорить грубо, мастурбация в отсутствие реального объекта желания. Желание возникает от трения кожи о кожу. Язык — это кожа (Барт? Бодрийяр?). Где нет живого и тёплого уха — там нет «литературы», а Мандельштам сознательно противопоставляет некоего инфернального Поэта простому литератору. Мне кажется, это путь к самоизоляции, социальной смерти, одиночеству, болезни и, в конце концов, лингвистической импотенции.
        Читатель — вот он! Не каждый, но редкий сочувствующий тебе «друг», которого Баратынский почему-то не готов признать за удовлетворительного собеседника. Диалог возможен, необходим и должен разворачиваться в реальном настоящем времени. Я работаю на стороне Майи, т. е. на стороне того мира, в котором живу.
        Из реальных встреч с читателями я не могу составить некой карты восприятия. То, что мне казалось «открытием», прошло незамеченным, а то, что очевидно «вторично», имеет успех. Всё же, кажется, прав не реципиент, нагруженный неким лишним опытом или, наоборот, налегке несущийся в будущее, а я, автор, со своим вкусом и интуицией. Здесь некий разрыв: я хочу любви, но получаю только искажение. Но, возможно, «писать надо лучше».
        


Мария Галина

        Я неплохо знаю своего читателя, потому что мои тексты довольно часто всплывают в рунете; их цитируют в соцсетях — в частности, Вконтакте. Поскольку эти тексты нарративны и более или менее лапидарны, они в каком-то смысле совпадают с запросами сетевого сегмента читателей поэзии. То есть это люди достаточно продвинутые, чтобы пользоваться современными технологиями, и, скорее всего, моложе меня. Но они, вероятно, не будут цитировать ни переусложненные стихи, ни формальные опыты, в силу того, что восприятие такой поэзии связано с совсем другими энергозатратами. Именно поэтому в Сети, в основном, популярны те мои тексты, которые я сама не очень люблю — ранние или довольно с моей точки зрения простые, лобовые. И сталкиваясь с ними на чьих-то страничках (а я занимаюсь время от времени vanity search, мало кто может устоять), я испытываю не столько чистую радость, сколько некоторое смущение. То есть сетевой читатель эволюционирует медленней, чем я сама, скажем так. Но хорошо, что он есть, это совершенно новое явление в истории литературы, и нынешним поэтам, включая меня, очень повезло.
        Второй совокупный читатель — это, конечно, сами поэты. Круг поэтического общения сейчас гораздо шире, чем когда бы то ни было. Как результат, я так или иначе лично знаю всех значимых для меня поэтов, и вот их реакция для меня настолько важна, что приходится очень жёстко следить за собой, чтобы не попасть в зависимость от их мнения. Тем не менее, я рада и горда, что Михаилу Айзенбергу нравится «Переписка Бахтина с Турбиным», это для меня совершенно неожиданный подарок.
        Единственный вывод, который я могу сделать, — что во многом наша аудитория сформирована социальными сетями и что «любительская» аудитория несколько запаздывает в восприятии текстов по сравнению с «профессиональной», что вполне ожидаемо. Но аудитория — это то, что возникает само собой, поскольку в момент написания текста ни о какой аудитории, конечно, не думаешь.
        


Алла Горбунова

        Я исхожу из того, что поэтический текст не выбирает себе читателя, а создаёт его. Одна из важнейших задач поэзии — формирование или моделирование нашей чувственности, обогащение восприятия. Поэтому поэзия не может брать это восприятие мира, эту чувственность уже готовыми — у какой-то социальной группы. Поэзия — это ещё и антропологический проект, один из видов деятельности по производству человеческого в человеке. То, как мы живём, мыслим, чувствуем, определяется в том числе и художественной деятельностью человека. Поэзия создаёт своего читателя подобно тому, как Прометей в стихотворении Гёте лепит людей:

                    Вот я — гляди! Я создаю людей.
                    Леплю их
                    По своему подобью,
                    Чтобы они, как я, умели
                    Страдать и плакать,
                    И радоваться, наслаждаясь жизнью,
                    И презирать ничтожество твоё,
                    Подобно мне!

                                            (Перевод В. Левика)

        Поэтические практики, ориентирующиеся на готовые формы чувственности, кажутся мне какими-то «обслуживающими», уклоняющимися от собственно поэтических задач. Я имею в виду такие практики, которые ориентированы на уже сформированную общность людей, по признаку ли социальной принадлежности этих людей, их политических взглядов, сексуальной ориентации и чего угодно другого.
        Пожалуй, единственное условие, которое я бы поставила перед своим потенциальным читателем, — это способность к нестандартному мышлению и чувствованию. Недавно я переводила несколько китайских стихотворений с подстрочника. Подстрочник представлял собой русские слова, написанные под китайскими иероглифами. И вот самое трудное в этом было — понять связи между этими словами, увидеть шаги мышления, которые их связывают. Когда люди говорят о моих стихах, мне часто кажется, что они этих связей не видят, не могут проследить само поэтическое движение, происходящее в стихе, проследовать за ним, и тогда всё превращается в набор слов и образов, и непонятно, зачем он нужен.
        Есть много совершенно прекрасных и очень разных между собой людей, которые читают мои стихи, и я очень благодарна им за это. Часто это глубокие, яркие, умные, любящие и чувствующие поэзию люди. Но на всякий случай — я всё-таки побаиваюсь своего читателя. Когда имеешь дело с экзистенциальным опытом, с бессознательным и пр. — иногда используешь язык, который, хотя этим вещам адекватен, очень может быть неправильно понят, потому что в нём есть тонкий баланс (например, между иронией и соскальзыванием в паранойю, между созданием мифа и уничтожением мифа), и другой человек этот баланс может не уловить. В итоге перед тобой предстаёт кошмар из твоего бессознательного. Ты об этом писал, как бы прорабатывая, промысливая это всё, — а перед тобой предстаёт юноша или девушка, который всё это воспринял не проработанным, не промысленным. Ты о чём-то пишешь, исследуя грань, на которой сознание начинает уже куда-то проваливаться, в итоге, на твой взгляд, получается что-то многомерное, неоднозначное, — и делаешь это ради свободы, а перед тобой предстаёт читатель, который просто живёт в этом бреду и не видит, что это бред. Также благодаря обратной связи с читателем я узнала, что мои тексты могут быть прочтены как полная хрень, чушь, бессмыслица, слабые бездарные претенциозные стихи, вообще не поэзия, что в них можно вообще не найти поэтического высказывания или найти какое угодно, никак не связанное с тем, которое я нахожу в них сама. Но, мне кажется, тот автор, который ещё о себе этого не знает, — очень наивен. Потому что это относится к любым текстам и любым поэтам. Это точка, в которой ты всегда находишься, — точка возможности полного непонимания и отторжения.
        Конечно, мне хотелось бы, чтобы мой читатель был способен к тонкой герменевтике. Мне хотелось бы, чтобы он понимал меня. Принимал. Любил. Давал мне подтверждение того, что я существую. Простил меня, если я что-то сделала/написала не так. Радовался моим новым текстам. Помнил обо мне, когда меня не станет. Чтобы его жизнь была хоть чуть-чуть полнее, прекрасней и многограннее от того, что мои тексты есть. Но я знаю, что здесь, как в любви, ничего нельзя ждать и требовать. Можно только предлагать кому-то (на самом деле кому угодно — каждому живущему, чувствующему, страдающему существу) своё «я есть» как чистый дар. Может, никому и не нужный, но больше предложить нечего.
        


Игорь Лёвшин

        Отвечу чуть вбок. Схема писатель→читатель — это катастрофическое упрощение. От такой редукции даже пользы нет, один вред. Писатель-для-критиков звучит неприятно, но это не более порочно, чем писатель-для-читателя. Мне всегда нравилось быть писателем-для-писателей. Во фразе «главное, чтобы нравилось мне самому» обычно чувствуется фальшь, но для меня функция поэзии/прозы/музыки как автотерапии очень важна.
        В любом случае живое сочинение должно встраиваться в метаорганизм: поэт вдохновляет физиков на их заумь, мазня художника инициирована никому не понятной теоремой, философ иллюстрирует свой бред цитатой из стихотворения. Всё это органы и кровотоки. Сейчас этот метаорганизм не в лучшей, кажется, форме.
        Меняется многое, но что, куда — не всегда видно. Сейчас поэты читают поэтов — что хорошо, — но читают, похоже, как читатели, а не как поэты. Это настораживает. Ключевое слово — влияние. Умеренные формы плагиата — скорее признак здоровья поэзии, чем наоборот.
        Обратная связь не может не влиять. Но читатель/слушатель — это же и жена, друг, начальник, мама (реже кот). Обратная связь бывает, как мы знаем из младших классов, положительная и отрицательная. А бывает и вбок. Некоторые реакции давали мне сильный пинок. В нужную ли сторону? Бог/чёрт его знает.
        


Лида Юсупова

        Когда 2 апреля я выступала в Киеве на прекрасном фестивале Kiev Poetry Week (спасибо его организаторам — Дмитрию Казакову, Сергею Войналовичу и всем!), молодой поэт Александр Белокур, приехавший из Николаева, спросил меня из зала — почему я называю героев своих стихов по имени, то есть почему я пишу их настоящие имена, использую их имена без их разрешения, ведь они не могут согласиться или не согласиться быть названными. Наверное, Саша имел в виду покойного Виталия Игоревича Мингазова, которому посвящён цикл стихов «Приговоры». Я тогда ответила, что мне нужна связь с моими героями, поэтому и важны настоящие имена. Сейчас я хочу немного продолжить тот ответ: мне нужно точное имя как точный адрес, не только чтобы установить «связь» (не в мистическом смысле, наверное, а в самом человеческом: связь-сопереживание, связь-соопыт, связь-«это могла быть я») для получения какой-то «информации» от героев, но и для того, чтобы адресовать им написанное. То есть мои герои — это те, для кого я пишу. Получается, в них я, прежде всего, вижу моего читателя. Я знаю, что они не прочитают, и даже не хочу, чтобы они прочитали, я пишу им и не хочу, чтобы до них то, что я пишу, дошло. Я заметила, что меня всегда удивляет, когда люди говорят, что читали мои стихи, — они кажутся мне медиумами, перехватившими разговоры с потусторонним миром, хотя я и не верю во всю эту мистику. Но мне очень важны читатели — и этот вопрос прозвучал там же, на фестивальной встрече: «Значит, вам не важны читатели?» — мне очень важны читатели. Читатели — свидетели, читатели — отражатели, читатели — воздух: без читателей всё уходит в неведомое никуда и всё остаётся молчанием. Сегодня вечером поэт Сергей Уханов, за уютным столиком в кафе «Север» на Невском, сказал мне, что читатель по имени Андрей Андреев написал отзыв о моём последнем стихотворении из «Приговоров» — мне это стихотворение казалось важным, оно — о боли, о домашнем насилии, о статье 116 УК РФ, где 6 похожа на начало слова «боль», — я пришла домой и нашла отзыв читателя, он был отрицательным. Сергей обратил внимание, что читатель начал комментарий с описки: «напиши честно» вместо «напишу честно», — и сейчас я подумала, что это похоже на обращение ко мне моих героев, и что читатель — их медиум, а я — их читатель.
        


Юрий Милорава

        Мои стихи выбирают тех читателей, которых влечёт более чем плотное, концентрированное слово. И, при первом приближении, — угловатая, урбаническая форма стиха, с возможностью сосредоточиться на зареальном. Сосредоточиться на внерамочной территории, в которой предполагается наличие «источника света», не имеющего инерционной программы. Лирическая читательская интуиция говорит им о присутствии непривычных пространственных явлений и о существовании на этой территории странных существ, оживляющих её, или двойников рукотворного мира и природы. Эти не столь уж традиционные, как может показаться, оттенки метафизического характера — трудноопределимые субъекты, не первые, а вторые планы подразумеваемого, подтексты, аллюзии. Они показывают на протягиваемую параллель рядом с изначальной лирической «бесконечностью». У неё есть подводные течения, неизъяснимые ритмы, неожиданные состояния, свои голоса и новые дороги. Такие читатели хотели бы иметь некоторые психоделические ассоциации от фактуры текста, отмеченного поисками реально-возможного, но сложно-доказуемого, чёткого, объективного химически, без финальной конкретной формулы и формулировки. Он, мой читатель, судит весьма строго и никакого вида несовершенства, разбалансировки мне не может простить, даже если это несовершенство стану оправдывать тем, что необходимо выразить нечто сугубо личное. Я предполагаю такого требовательного читателя. Поэтому надо посильно соответствовать.
        Помимо совершенно реального читателя существует в моём понимании и другой читатель — видимо, с голосом не вовне, а вовнутрь, — задолго до меня предугадавший, что я могу приступить к конкретному стихотворению, о теме которого и идее я сам ещё не догадался. Когда пишу, этот читатель может включиться, как бы закономерно включиться, поскольку он знал о моём будущем намерении, он немного мне противоречит, но откликается, может вступить в диалог. По-видимому, «оппонент-читатель-от-внутреннего голоса» возникает откликом, исходя из интонации текста, находящегося в работе, или из самого базового звука моего текста, или из каких-то семантических, и важных — с потенциалом развития, материалов от прошлого опыта, — которые я затрагиваю или сдвигаю с точки неосознанно, борясь с сюжетом. Такой диалог может возникать с любым человеком, которого знал, эпизодически пересекался. Своеобразная интонационная окраска, обрывок даже незначительной фразы, которую слышал 20 или 40 лет тому назад, — они не исчезли и теперь всплывают вместе с точной атмосферой своего времени и места, и становятся очень важными. Конечно, я не ручаюсь, что беру оттуда тот смысл, который был когда-то другим читателем вложен. Иногда в стихотворении не один, а несколько таких мешающих-помогающих диалогов с разными «эхо-читателями», я это отмечаю на полях текста, одним словом или одним предложением. Таких записей на полях текста много в архиве, я к ним не возвращаюсь. Интереснее писать новое, снова через диалог со специальными читателями, которые, ожидаемо для них, но не для меня, включаются в создание текста собеседниками, оппонентами и советчиками.
        Узнавал ли я что-либо важное и неожиданное благодаря обратной связи с читателем? Самый мой лучший читатель — Айги — считал, что такого, как я, не делает никто, и оценивал это как «неотменимое». Он говорил, что я создаю своё кубическое пространство, внутри которого всё и происходит (и, на многолюдном вечере вместе с Гандлевским в 2005 году, иллюстрировал для аудитории эти связи слов внутри моего пространства геометрическими жестами). Как-то я спросил его, почему он сравнивает меня именно с Франсисом Понжем, — психологизм? Айги ответил: дело не в пристрастии (как я думал) Понжа к нюансированному психологизму, Понж — поэт, исходящий в своём видении и намерении от наиболее незамедлительного, наиболее пристального сосредоточения. Как всегда было у Айги, это загадочное и многоплановое высказывание.
        


Елена Глазова

        По-моему, нет никакого читателя, вы сидите на необитаемом острове и кропаете в пустоту.
        Людей вы давно не видели и забыли, как они выглядят, а может, никогда и не знали этого.
        На чьём языке вы пишете, вам тоже уже давно неведомо.
        Потому, видимо, приходится изобретать письмо заново.
        Для несуществующего, но уже имеющего потенцию воплотиться существа.
        И нет гарантий, что это человек.
        Собственно, письмо является методом самоорганизации, через который пустота превращается в космос.
        Это всё, конечно, абстракция и солипсизм, но иначе, по-моему, и вовсе не следует браться за письмо.
        Ориентация на публику является разновидностью проституции.
        Банально Монтень: «Мне достаточно и одного, и даже ни одного».
        


Александр Скидан

        Я начинал с шуточных стихов и эпиграмм на одноклассников — они-то и были моими первыми читателями, точнее — слушателями, ведь на первых порах всегда важен мгновенный отклик. При этом я подражал Пушкину-лицеисту и Козьме Пруткову, хотел быть таким же острым на язык и искромётным, Пруткову даже в большей степени (любовь к нему привил мне в детстве отец, который и сам баловался шутливыми виршами). То есть моим первым ценителем был такой воображаемый коллективный «Козьма Прутков», или «Пушкин» (что бы он сказал, если б восстал из гроба, — благословил бы? спросил бы этак по-свойски: «а где тут, братец, нужник»?). Иными словами, сначала возникает — зачастую благодаря игре случая — образец для подражания, своего рода отцовская фигура, потом мы проецируем её в «читателя». Позднее, когда чтение становится более профилированным, сознательным, этот образец достраивается, конструируется и деконструируется, обретает многоликость и «вненаходимость». Так, столкнувшись однажды с «провиденциальным читателем» Мандельштама, я, конечно, уже не мог отделаться от притягательности этой формулы. Способствовала тому и печать, предполагающая не сиюминутную непосредственную реакцию конкретной аудитории, а отложенную и рассеянную, во многом анонимную. И всё же, полагаю, бессознательно мы удерживаем некую отцовскую фигуру («сверх-я»), пусть и фантомную, в качестве своеобразной резонансной камеры, позволяющей услышать самих себя и прочертить в туманности анонимного рассеянного внимания живых силовые линии, некое созвездие, включающее в себя и мёртвых.
        Я всегда радовался интересу к своим текстам, но при этом довольно рано столкнулся и с резким их неприятием. Это научило терпению. К тому же в пору моей молодости нечего было и думать о публикации, и, хотя на рубеже 80-90-х ситуация изменилась, я всё равно ориентировался на самиздат, то есть на заведомо более узкую, но зато и более взыскательную «референтную группу». Собственно, развёрнутые высказывания о моей поэзии стали появляться относительно недавно, только после выхода «Красного смещения» (2005), сейчас их число растёт. Такая обратная связь, конечно, обнадёживает, особенно когда критик или филолог открывает в твоём тексте действительно что-то неожиданное для тебя самого, а не подтверждает уже известное. С другой стороны, не менее, а может, и более ценно то, что я обнаруживаю явные и неявные отголоски своей поэтической работы у поэтов младшего поколения: наш опыт, столь, казалось бы, разный, тем не менее пересекается в ряде болевых точек. Вот это, пожалуй, самое главное.
        


Дарья Серенко

        У читателей моих стихов немного общего — это пользователи социальных сетей. Я выкладываю тексты в Фейсбуке, в Инстаграме в виде картинок и во Вконтакте. В каждой сети — своя аудитория и свой путь перепостов. Чаще всего это молодые люди. Последние годы — люди, занимающиеся гендерной проблематикой.
        Моя поэтика сильно изменилась за последние два года, изменилось и представление о читателе: он впервые появился в моей голове как равноправный субъект, с которым у меня сравнительно безопасные отношения. Раньше я (как субъект письма) относилась к его — читательскому — образу либо подобострастно, либо высокомерно. Это сильно ограничивало. Когда меня стали интересовать границы письменного, телесного, когда началось по-настоящему перформативное, — читатель сформировался.
        Мой читатель — это читатель-активист. Для него чтение — это протестная, нонконформистская практика. Часто мои читатели любят вещи, казалось бы, взаимоуничтожающие: например, одновременно Драгомощенко и Полозкову или Ес Сою. И это тоже вопрос о границах (и моих конструктах приемлемого).
        Персонально реагируют на моё письмо, в основном, читательницы. Многих из них я узнала по именам. Ещё читатели моих текстов — это читающие #тихийпикет и участвующие в нём. Я живу в режиме предельной обратной связи по поводу поэзии вот уже год (стихи на плакатах, почти всегда не мои, но это не вполне тут важно, ведь не очень понятно в такой ситуации, где чей текст) и узнала, что говорить о поэзии проще, чем мне казалось.
        Ещё я часто рассказываю о том, что такое мои тексты, своему мужу, который из современной поэзии почти никого не читал и задаёт предельно конкретные вопросы. Это очень полезно и здорово. Я люблю объяснять свои стихи, в этот момент я их по-настоящему перечитываю. Обратная связь помогает мне не быть отстранённой от любви к своим текстам. А я их очень люблю.
        


Оксана Васякина

        Иногда мне очень просто понять, для кого я пишу: например, в случае цикла стихов «Ветер ярости» — это женщины, любые женщины. И с этими текстами, когда они появились, сразу стало понятно, что делать: печатать самиздатом и распространять, дарить книжки женщинам. Часто сами книжки становятся объектом связи между женскими сообществами, женщины передают их друг другу, привозят в разные города. И обратная связь не заставляет себя ждать, многие женщины пишут мне в соцсетях. Но бывает и трудно понять, для кого написан текст. Поэтическая практика — это одинокое дело, в отличие, например, от акционизма, который по своей сути и появляется/осуществляется на территории коммуникации. Но мне важно постоянно расширять, насколько это возможно, «поле покрытия»: когда я пишу, мне кажется, что я пишу об очень понятных вещах предельно простым языком, и я всегда надеюсь на то, что меня «услышат» все, кто услышит или прочтёт мои стихи. Вот такое наивное и старомодное желание.
        Примерно полгода назад ко мне подошла девушка, я шла от метро домой, она была на коллективных чтениях и слышала меня, оказалось, она живёт в соседнем доме, девушка сказала мне, что уже месяц ходит со мной от метро до дома и хочет поговорить, просто поговорить, как с человеком, который написал эти стихи. Она сказала, что ей очень не понравились мои стихи, они были неприятные, и что ей непонятно, почему я их пишу, я уже потом вспомнила текст Елены Фанайловой из книги «Лена и люди» про продавщицу Лену. Та девушка не была продавщицей, она костюмерша и дизайнерка. Мы с ней поговорили минут пятнадцать, я ей рассказала о себе и о некоторых текстах, девушка пожала плечами и дружелюбно со мной попрощалась, больше мы с ней никогда не виделись.
        


Андрей Василевский

        «Пишу для себя» — конечно, лукавство, впрочем, простительное для практикующего стихотворца. Это «пишу для себя» может касаться творческой кухни: сочиняя, не думать о гипотетическом Другом, который это прочтёт, но этот Другой подразумевается, иначе не было бы смысла писать и «для себя».
        Этот идеальный Другой, когда я о нём всё-таки думаю и когда я к нему обращаюсь, очень похож на меня, только он «не я». Похож психологически, то есть способен понять, например, неочевидную интонацию, и знает то же, что и я, то есть способен считать многочисленные аллюзии и цитаты.
        Поэтому я пугаюсь, когда незнакомый или малознакомый человек говорит, что вот он прочёл мою книжку и вот ему нравятся мои стихи. Первая мысль: ему что-то от меня надо. Вторая: если он говорит искренне, то лучше не задумываться, что же он из моих стихов вычитывает и что именно ему в них нравится, — чтобы не огорчаться. Никто не читает нас так, как нам хочется, ничего не поделаешь.
        Поэтому лучшей максимой для стихотворца в его отношениях с читателем было бы известное выражение: не верь, не бойся, не проси.
        В моём же случае следует специально отметить: я не торгую своими книгами и другим особенно торговать не даю. Предпочитаю, чтобы тексты двигались бесплатно и в каких-то — заранее не угадываемых — людях, возможно, производили правильную внутреннюю работу (так в любой случайной аудитории говоришь на самом деле одному-двум слушателям, только неизвестно — каким именно, поэтому приходится обращаться ко всем сразу).
        


Шамшад Абдуллаев

        Всегда полагал, что моих читателей не существует в природе либо они в лучшем случае гипотетичны. Вероятно, они действительно где-то есть, не знаю. Представляю их мягкими, почти кроткими людьми, чей вкус находит свою отчизну в модернистских просторах — допустим, от Суинберна и Гоццано до Валерио Магрелли и Матье Бенезе. Всё-таки идеальный читатель пока не появился на свет. И вряд ли он когда-нибудь родится; скорее — никогда. Но нормальный читатель вполне возможен: это тот, кто говорит себе по поводу только что прочитанного — «я бы хотел так писать текст»; это тот, кто чувствует себя, как Джойс, «нераскаявшимся вором».
        


Полина Андрукович

        «К кому обращено» — к кому, например, обращён данный «ответ»? — лично к Диме Кузьмину или, в общем, к «читателю», пока безличному? Объясняешь, прежде всего, себе само́й, — той, кого «застал» («на месте преступления»?) текст... — мир многополярен и разнолик, на одно слово откликнется что-то в одном человеке, на другое слово — что-то в другом человеке, на сочетание этих слов — что-то в третьем откликнется; начинала писать стихи в клубе «Авторник», и «читателем» предполагаемым был, конечно, ДК (Дима Кузьмин), — точнее, не он «лично», а тот его образ, что жил во мне; потом этот «метод» стал не столь индивидуально-ограниченно ориентированным — во мне жили образы и других людей, и в стихе «говорилось» всё то, что не скажется устно, — и хотелось, чтобы стих прочёл тот, с кем я «хотела поговорить» — тот «он» («она»), чей образ и навеял стихи, — образ бывал (и бывает) и «автором» стиха, и «читателем» его; да, так вот: потом «мир стал мультиполярным», а «метод» — ещё более безличным: началась игра — с тем, кто захочет «поиграть» — «авось, среди огромного разнообразия людей такой один найдётся», — и чувствуешь этого незнаемого тобой человека, и снова его читающий образ помогает писать («читающий образ» можно назвать и «лирическим героем»).
        Но вообще-то всерьёз обращаешься к звучаниям и разговариваешь только с ними.
        А реальные читатели — это как раз причина того, что «мир» стал так «многолик» (что «началась игра»): реакции их такие разные, что перестаёшь обращать внимание на «ответы» их — всё равно общего знаменателя не узнаешь; и — обращаешься к звучаниям, они ведут, они же и отвечают — абстрактные, нечеловеческие?.. —
        


Сергей Сдобнов

        Живым или хотя бы не чуждающимся жизни. Вопрос предполагает, что я или иной пишущий думает и представляет своего читателя, по крайней мере, может это сделать по требованию. Мне кажется, чёткая целевая аудитории возможна только у поэзии как проекта (от Бродского до Медведева, от Евтушенко до Быкова при всей спорности сочетаний). «Мой читатель» вряд ли моногамен, сложно представить себе человека, захваченного только одним автором, встреча один на один кажется почти недостижимой и редкой. Поэтому в разговоре о «читателе» появляются сюжет о том, какие книги мой читатель прятал под школьной партой или проглатывал не раз. Введенский, Зебальд, Боулз, Целан, Терри Пратчетт? Мне хочется думать, что «мой читатель» может и не знать ни одного из этих авторов, но хоть одну книгу в своей жизни он спрятал, украл, перевёз или полюбил.
        Странно писать для какой-то определённой социальной группы, будь то мифологические или реально существующие рабочие, не случившийся в России средний класс или творческое сообщество, — все эти локальные практики кажутся мне безопасными и чуждыми. Потому что если твоё сообщение, сигнал, который подаёт текст, при всей уродливости подобного упрощения, может быть воспринято только теми, кто обладает определённым знанием или ценностями, — это скучно, даже если ты сам один из таких людей.
        Но если всё же заняться вымирающим искусством портрета, причём самонадеянно, коллективного, к этому и призывает подобный опрос, то мой читатель и, наверно, читатель современной поэзии в целом — человек странный и в своей странности укоренённый. У него или есть проблемы, или они скоро появятся на физическом, ментальном, социальном и любом другом уровне, у моего читателя проблемы и с «общими ценностями» и конвенциями. Больше всего его интересуют явления и события, которые возникают между разными пространствами, людьми, материалами: от лопающихся кровяных сосудов внутри прохожего до собаки, которая зимой входит в полуледяную воду, без цели, как робкий учёный, экспериментирующий только на себе.
        Впрочем, кажется, создание «портретов» сегодня занятие обманичивое и, к счастью, обречённое на провал, потому что человек уже давно не может застыть в каком-то состоянии, которое можно зафиксировать. По сути, сегодня мы в максимальной степени лишены собственного образа, рывок скорости как отличительная черта современности произошёл в теле каждого из нас, впрочем, прошедшее время в этом глаголе — обманчиво.
        Если всё же сосредоточиться на читателях «моих текстов», то кажется, что это глубоко удивлённые люди, мало понимающие механику повседневного чуда и при этом постоянно переживающие исторический опыт настоящего, которое они лично не выбирали. Всё касается нас: от постоянных смертей близких и неблизких людей (спасибо медиа за списки) до политики той страны и общества, в котором поэт обитает — от имперской и патриархальной России до родины Рушди или Фроста.
        Мои тексты выбирают читателя, который живёт в незаконченном мире, в местности без готовых решений, полной незавершённых существ, состояний, ощущений. При этом мой читатель, как и я сам, очень хочет жить, поэтому постоянно обращается к опытам смерти, истории, отчуждения, он обречён создавать комментарии к сегодняшнему дню, тёмному и ненасытному месту. В этой обречённости реагировать читатель, как и писатель, сталкивается с ответственностью за всё что угодно по обе стороны кожи.
        Я не уверен, что мой идеальный читатель хочет лично общаться с поэтом, ему больше интересны его тексты. Разговаривал я, в основном, с «нулевым читателем», который писал мне или говорил при встрече, что у него происходило совпадение какой-то своей, крайне важной темы/сюжета/эмоции с какой-то частью моего текста. Кажется, мы мало разговариваем о стихах с «идеальными», «нулевыми» и какими угодно читателями, может быть — эта редкость от несовпадения наших желаний и внутренних ритмов, или от страха коммуникации.
        По сравнению с многими коллегами я пишу совсем недавно, поэтому мои представления о читателе, которые неотделимы от представлений о письме в целом, скорее на стадии тревожного зарождения. Многие знакомые поэты «в деле» чуть ли не со школьной скамьи. Я в ту пору играл в футбол, жёг костры и старался, впрочем, безуспешно, не становиться частью плохой истории. Чем дольше пишешь, тем больше интересуешься чужой жизнью и смертью, проблемами человека на остановке или на крыше, почти недоступным опытом сопереживания и совыражения.
        Вместе с этим интересом твой читатель расслаивается на внутренних, тревожных и всё больше незнакомых, внешних, столь разных и живых, и «универсальных», которых всё-таки не существует. Любая встреча и беседа с читателем, особенно по его инициативе, напоминает пробуждение от собственного образа, возможность иногда возвращаться к той человечности, которая остаётся за пределами листа.
        


Сергей Соловьёв

        Трудный вопрос. За эти почти 40 лет занятий литературой и я менялся, и письмо, и читатель, не говоря о времени и стране, которые перевернулись не раз.
        Я помню, хотя уже и смутно, 1981 год, когда вышла моя первая публикация в Москве — роман в стихах «На фоне неба и во всю длину» с предисловием Андрея Вознесенского, и как почтальоны в течение года носили на мой киевский адрес охапки писем от читателей, а Новосибирская филармония включила этот роман в свой абонемент (в первом отделении — Уитмен, Рильке, Пастернак, во втором — я). Понятно, что в большой мере дело было не в достоинствах этой публикации, а в затянувшихся в стране ожиданиях другой литературы, голосов нового поколения. И так уж совпало, что одной из первых таких публикаций в официальной периодике была эта. После чего я сразу исчез из литературного поля — на годы.
        А на другом краю — в последние несколько лет — весь мир для меня сжался до одного-единственного читателя, который, вернее, которая уже не может им быть, иначе не в силах была бы жить той жизнью, которую едва затеплила, отдалившись.
        Между этими крайними точками был у меня довольно (можно даже сказать: экстремально) кочевой образ жизни, и в письме тоже. И едва только я обживался какой-то территорией с обратной связью — и профессиональной, и читательской, и пр., как снова выбывал — на годы, по какой-то своей прерывистой траектории, не занимаясь письмом в это время и не уповая на него в будущем, просто странствовал, жил или, говоря по-другому, ложился под запись происходящего во мне, пока эта смена или сдвиг в «картине мира» не подводили меня к поиску слов для неё и к новой территории письма. Отсюда и сложная фрагментарная коллизия связи с читателем. Временами достаточно болезненная с обеих сторон.
        Из наиболее длительных и важных отношений я бы назвал четверых: отца (в период моего становления), Виктора Семдянкина из Новосибирска (чуть позже), Алёшу Парщикова (как очень внимательного читателя на протяжении 20 лет) и ту, о которой уже сказал. Но даже эти, наиболее близкие к образу т.н. идеального читателя, при всей милости божьей их присутствия, затрагивали (каждый по-своему) какую-то одну из резонирующих сторон, оставляя настоящее место читателя свободным. Наверное, это естественно, так и должно быть. Во всяком случае, я с этим давно живу, и минуты горечи или срыва («читателя, советчика...») стараюсь перенести с пониманием. В том числе, с пониманием того, что истинный читатель — не вовне, но и не ты, а тот, кто отчасти в тебе, но чуть впереди, и отчасти обретаемый ощупью — самим письмом. А уж в какой части то и другое и что в нём ещё гуляет — бог весть.
        


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service