Елена Шварц всегда писала много. Это была не просто «технология» — скорее, способ существования.
Есть поэты, и великие, у которых главный отбор происходит внутри сознания, есть те, кому надо предать стихотворение бумаге, чтобы признать его или отвергнуть, а есть и такие, у кого основной корпус включает немало, на внешний взгляд, «шлака» (на самом деле этот «шлак» часто — у Блока, к примеру, — внутренне необходим, он поддерживает «главные» тексты, подпевает им, выводит их на авансцену).
У Шварц как раз «шлака», слабых стихов, мало. Зачастую (я был свидетелем) она припоминала какие-то совсем старые, двадцатилетней, тридцатилетней давности, почему-то забракованные или забытые тексты — и они оказывались живыми и яркими. Другое дело, что читательская способность к восприятию типологически близких стихов небеспредельна. В 1970-80-е годы, когда поэтический мир Шварц мощно выстраивался, расширялся, менялся, на глазах обретал плоть, этой проблемы не возникало. В 1990-2000-е, когда происходило дополнение уже выстроенного, по-новому аранжировались уже существующие мотивы, эта усталость воспринимающего аппарата даже очень любящих поэзию Шварц людей временами начинала сказываться. С другой стороны, ненормальная издательская ситуация советской эпохи имела парадоксальные преимущества: тексты тысячу раз успевали «вылежаться», прежде чем возникала публикационная оказия (хотя бы в там- или самиздате). В поздний период Шварц находилась в естественном положении большого поэта: журналы постоянно просили её подборок, издатель каждые два-три года ждал её новой книги. В этой ситуации очень важна была авторская воля: оставить в столе какие-то, возможно, и неплохие, и удачные, но «лишние» вещи. Зная, что рано или поздно, посмертно, они всё равно всплывут. Правда, таких забракованных стихов — как сказано уже публикаторами — оказалось немного. Главная отборочная работа всё-таки, видимо, предшествовала писанию.
Каждое из этих стихотворений интересно.
Вот «Задний двор на юге» — про мучительный мир хищной, нечистой и тоскливой плоти, от которой поэт не в силах отвести глаз. Если в «Свалке» (1983) Шварц готова была полюбить эту «грязь», увидеть в ней красоту и силу, то теперь ей противопоставляется лишь «море». То море, царство необузданной стихии, на которое уповал Введенский, которого боялся Заболоцкий, которое оказывается милым, страдающим, «пересоленным» в юношеском стихотворении Шварц (1964), тоже опубликованном посмертно. Почему «Задний двор на юге» остался в столе? Потому что противопоставление человеческого убожества морю показалось зрелому поэту банальным? Потому ли, что уродство не стало красотой?
Вот «Ты помнишь — как прыгнул из лона...». Стихотворение с глубинным, тревожным, многослойным смыслом — но не потому ли оно забраковано, что у автора не получилось довести образы до той предельной, гротескной, мультипликационной, басенной отчётливости, которую Шварц так любила?
Вот «Подражание Н.» (и кто этот/эта Н.? — стихи кажутся похожими не то на Гейне, не то на Эмили Дикинсон) — почему оно забраковано? В последней строчке поэту почудилась сентиментальность?
Вот «Соседство» — перед нами как будто эскиз замечательного, может быть гениального стихотворения про покинувшего мир, ушедшего «в сердце тьмы» «соседа»-Бога, но ему как будто не хватает одного всё достраивающего четверостишия где-то в середине. Шварц не написала его — может быть, отвлеклась, а может, побоялась внутренней неточности, излишней «формульности».
Но вот «День божиих коровок» — блестящая, чёткая, чисто шварцевская миниатюра. Вот лёгкие, дышащие, простые строки — «Когда скосили всю траву....» «Ещё немного подморозит...». И вот удивительное по энергии стихотворение, которое даже не было даже доведено до чистовика — почему, почему?

               ...Сердце моё — засмолённый ковчег,
               Оно же в себе — Ной.
               Кого же в мутный побег
               Взяли с собой?

               Раз пролилась вода,
               Буду строить ковчег,
               Буду сажать туда
               Нищих зверьков-калек.

               Птицу ума, собаку
               Памяти, мёртвых блох.
               А — всё равно за борт
               Вышвырнет всех их Бог...

Каким же огромным поэтом был человек, способный легко пожертвовать таким!
Поэт этот был маленькой женщиной, прекрасной, но уже стареющей. Когда-то она, двадцатишестилетняя, сделала свою Кинфию сорокалетней — теперь уже ей самой было заметно за сорок. Она была довольно одинока, но это было лишь прелюдией к будущему страшному одиночеству — после смерти матери. Её жизнь в эти годы состояла из работы у письменного стола (потом у компьютера), не всегда весёлых вечерних встреч и застолий с друзьями и «поэтических гастролей» по всему миру, от которых она никогда не отказывалась и во время которых оживала. Она была остроумна, сочувственна, быстра на мелкую, а иногда и не мелкую помощь коллегам (скажем, посредничество в издательских переговорах) — но всегда немного отрешена, погружена в себя, своё творчество, свои дела и обстоятельства. Иногда — дела и обстоятельства со стороны незначительные, но для неё, человека впечатлительного и незащищённого, трудные и травматичные.
Мёртвые писатели умеют возвращаться так, как прочим людям не под силу, — текстами из архивов. Они приходят, чтобы напомнить знакомым — о незаконченных разговорах и неоплаченных долгах, и всем — о непрочитанных книгах. Стихи Елены Шварц после её ухода до́лжно было перечитать и осмыслить заново, и, боюсь, это ещё не сделано.