Бабочка в Британском музееПроникнув в зал у школьницы на рукаве,
она взметнула крылышками пыль
витрин, где каменные скарабеи и печати спят рядом с магическим
кристаллом шарлатана и черепом
ацтека с бирюзовыми зубами. С размаху опустившись на коленки,
девочка сбрасывает ранец
и достаёт блокнот и карандаш. И вдруг её запястье оживает,
с него срывается цветок
и пляшет в рикошетах отражений, цветные завитки, как духи,
вторят завиткам надгробий,
и на мгновенье тайна живых и красота умерших
встречаются в стекле. А камера
жужжит: «Всё! Поздно! Поздно!» — видя, как, трепеща, её душа
взмывает вверх, под купол,
к небесной синеве.
Рильке
Стоит внимать лишь тем словам.
Что нельзя изречь.
А пока.
Я займусь.
Переводом твоего тёмного.
Словаря деревьев и неба.
А пока цапли.
Будут по-прежнему выписывать.
Свои длинные имена в тумане.
Над зеркалом реки.
Камыши и облака — плести.
Свою сложную грамматику.
А я — упражняться в спряжении.
Сумерек.
Чтобы, когда мы встретимся.
У нас было что-то.
Друг для друга.
Что-то прекрасное.
Разбитое.
И ясное без слов.
Гость
Взгляни на это так: всякий раз, как мы уходим,
кто-то входит, тихий и невидимый,
пока весь дом не наполняется незримым. «Призраки — лучшие
гости», бормочет моя тень,
скользя по полу. Полночь, на кроватях — следы разобранных пальто,
а пустые винные бокалы глядят
усталыми красными глазами. У ворот стоит такси. Его мотор заглу́шен,
дверь открыта. Я в самом деле иногда
не понимаю, прихожу я или ухожу.
Звёзды
вмысливают себя в реальность
и знают, что слишком хороши
для всяких слов: ковши...
медведицы... Но вот обычный выезд на природу:
влюблённые, отставшие от прочих,
лежат под звёздами c закрытыми глазами и, видя только искорки и вспышки,
придумывают имена тому, чему
нет имени: неведомое, познающее непознаваемое. И скоро не понять,
что здесь всего непостижимей:
яркая неосязаемость того, что более не существует, или полное
отсутствие, глядящее из промежутков, —
эхо темноты или тьма без эха. «Смотри», — говорит она,
указывая ни на то и ни на это:
«Как круто всё это закручено...»
Водяные знаки
Снаружи мертвецы хоронят книги
под голубым плетением луны и чёрного
плюща. Я вижу из окна их силуэты, и взмах кирки, и поворот лопаты.
По временам, орудия отставив,
они листают их, кивая головами, кидая свёртки в ямы и трамбуя
встревоженную землю. А утром я бреду
через пустой крестьянский дом, мимо шпалер с заиндевелым виноградом,
туда, где почва всё ещё влажна и взрыта.
Шаря в набитой буквами земле и натыкаясь на узлы и сгустки голоса
(призраков и правил), я пытаюсь
нащупать пальцами тот свёрток, стянутый шпагатом, — он точно там, я знаю. Но, сдвинув
узел и читая ощупью все бугорки и выступы
тех слов, что мог бы написать и сам, когда б меня не била эта дрожь и лихорадка, я чувствую:
что-то дёргает мой пульс, как губы потерянной
любимой или бритва, вскрывающая вены.
Карта
Та, что я ищу, — старая и блёклая,
вроде висящей на штангах с флеронами
в глубине картины Вермеера, на которой
девушка в голубом прикрыла глаза в стальном свете делфтского утра.
Карта, что я ищу, вся в шрамах и сложена так,
что полстраны прикрыто и забыто,
а о другую вытирали руки и утомляли взор Наполеон или Петреус*.
Но почему, ты спросишь, я ищу её, зачем
я перерыл все мусорные баки у соседей?
А разве не понятно, почему? Мы потерялись. * Дэвид Петреус, американский генерал, командующий Многонациональными вооруженными силами в Ираке, затем силами НАТО в Афганистане. — Прим. ред.
Угол
По мотивам Рильке
Выбирая между солнцем,
восходящим внутри нас, и морем, рождающимся
как воспоминание, чайка всегда выберет угол
хлебной корки. Ведь из того, чем мы были или что должны забыть,
ни о чём не умолчали волны, ничего не мог бы скрыть рассвет
под складками своей кожи. Ущипни песок пальцами ног: миру нестерпимо
хочется узнать, не снится ли ему всё это.
|
