|
Андрей Родионов приобрёл известность как поэт в начале 2000-х годов, выступая с гротескными балладами из жизни криминализированных пригородов. Авторское исполнение этих баллад превращалось в масштабное эстрадное представление: Родионов читал стихи речитативом, как рэп, приплясывая, часто под аккомпанемент ударных или музыкальной группы — так, он записал два диска с петербургской группой «Ёлочные игрушки». Несмотря на картины неизменно мрачной социальной действительности, его эстетика в целом производила впечатление почти раблезианской избыточности. После того, как Родионов стал уже привычным участником «литературного процесса» и выпустил восемь книг стихов, включая поэму «Морро Касл», в 2014-2015 годах он резко сменил манеру, перейдя от длинных повествовательных стихотворений к восьмистишиям, похожим уже не на «новый эпос», а на лирику в её традиционном понимании, даже на «лирический дневник»: в предлагаемой вниманию читателя подборке все стихи снабжены датами, и сама эта дата подчас как-нибудь обыграна в самом тексте. Новые произведения Родионова сосредоточены на изображении мирной, часто даже идиллической жизни. Такой переход от демонстративного бунтарства к столь же демонстративному смирению уже и сам по себе выглядел бы сильным жестом, заслуживающим обсуждения. Тем более он становится эпатажным именно в середине 2010-х, когда социально-политическая обстановка в России ухудшилась, да и во всём мире нарастает непредсказуемость. «Things are going to slide, slide in all directions» (Леонард Коэн, «Future»), — а герой Родионова вспоминает о том, как кормил зимой птиц, радуется хорошей погоде и вспоминает о своей работе театрального декоратора. Данила Давыдов уже много раз говорил и писал, что «...в новой [русской] поэзии — не говорю современной [...] — восьмистишие становится своего рода твёрдой формой»1, «своего рода "сонетом в новых условиях": первая строфа — тезис, вторая — антитезис, но синтез — не дополнительные терцины, а всё стихотворение в целом»2. Возможно, первым в истории случаем, когда восьмистишие было осознано как особого рода твёрдая форма, стала известная история 1823 года, когда Пушкин и Дельвиг в Одессе написали по стихотворению в восемь строк о пасхальном обычае отпускать на волю птиц. Тогда же — или позже — ещё одно стихотворение написал Фёдор Туманский. В 1945 году стихотворение на эту же тему, тем же четырёхстопным ямбом и в те же восемь строк — «в стол», не для печати, — сочинил Георгий Шенгели, а в 2000-е Евгения Лавут написала вариацию на ту же «птичью» тему, но уже с сознательным отступлением от первоначальных метра и структуры стихотворения («На волю птичку выпускаю, / а сам держу...»), следуя не только за этим заочным соревнованием, но и за «Осенним криком ястреба» Иосифа Бродского. Родионов в одном из своих восьмистиший невозмутимо возвращается к структуре, заданной Пушкиным, Дельвигом и Туманским, — но его герой не выпускает птиц, а кормит, и не на Пасху, а на совсем другой весенний праздник, не религиозный, а бюрократический — учреждённый в 2007 году в России День работников культуры. Впрочем, герой Родионова никак не может вспомнить точное название этого «праздника»: «На даче типа в День культуры / И в День работников искусств...». Это смещение хорошо показывает, пользуясь известным выражением Эйхенбаума, «как сделана» идилличность в новых стихах Родионова. Она основана, в частности, на смещении и разборке известных из русской поэзии идиллических топосов, «общих мест». И это ещё относительно мягкое обращение с читателем и с литературной традицией. 12 апреля 2016 года Родионов делает гораздо более сильный жест. В более известный, чем День работников культуры, но столь же советский по духу День космонавтики он не пишет новое стихотворение, а сокращает до восьми строк собственную пародийную балладу начала 2000-х о космических героях «Во время Третьей Галактической Войны...»3. По-видимому, новый стиль и жанр оказались необходимы Родионову для того, чтобы проблематизировать в современной ситуации само существование поэзии в традиционном смысле слова. Герой его «дневниковой» серии собирается умиляться мирозданию и удалиться «под сень струй», но непрерывно натыкается на политические конфликты современности и язык российской официальной пропаганды, присутствующие в его собственном сознании. Когда персонаж восьмистишия философствует: «Вот Савченко возьмём фашистскую, /
Её письмо, ответ Азару...» — кто даёт оценку украинской лётчице Надежде Савченко, в это время ещё сидящей в российской тюрьме? По-видимому, не персонаж, а сам язык, которым он пользуется, — дискурс обывательских разговоров нынешней российской повседневности, где в результате самоцензуры или самогипноза к словам легко «приклеиваются» официальные пропагандистские оценки. «Фашистскую» здесь — почти такая же автоматическая оценка, как ритуальная проговорка «организация, запрещённая в России», требуемая в российских медиа после упоминания ИГИЛ — напомню, что и эту проговорку Родионов включает в одно из своих стихотворений4. Иначе говоря, в «дневниковых» стихах осуществляется слегка пародийный феноменологический анализ элементов, составляющих сознание такого поэта, который в современной России собрался бы писать идиллии и переживал бы окружающий мир в соответствии с идиллическим мироощущением. Это сознание не невинно. В стихотворении «28 апреля» упоминается об акции, устроенной в этот день (2016 года) в Москве крайне правыми молодёжными активистами, которые перед началом финальной встречи призёров конкурса общества «Мемориал» на лучшую работу школьников по истории России в ХХ веке обливали зелёнкой и оскорбляли писательницу Людмилу Улицкую, учительниц, руководивших работой подростков, самих детей. Герой Родионова стремится гармонизировать ситуацию, представляя событие как досадную случайность, но ощутимое нагнетание уменьшительных суффиксов показывает, что персонаж словно бы уговаривает сам себя быть умилённым. Однако идиллическое сознание полностью не дискредитируется. Благодаря отчётливо выраженной циклизации Родионов сохраняет возможность «невинного» лирического высказывания — однако оно обнаруживает себя в непредсказуемом контексте политизированной современности, который просто не эксплицирован именно сегодня.
По-видимому, впервые Родионов ухватил и зафиксировал подобную проблематику в давнем стихотворении, повествующем о том, как поэта, с явным скепсисом относящегося к общественному порядку, по дороге на собственное выступление задерживает милиционер и просит быть поняты́м при аресте какого-то неизвестного. Позиция романтического стихотворца, нового «про́клятого поэта», претендующего на особый общественный статус, вступила в этом произведении в явный конфликт с позицией понятого, пассивно соучаствующего в надзирающей и наказывающей миссии государства. В этом стихотворении и особенно в новом цикле «современный поэт» становится условной фигурой, отдалённо напоминающей воображаемого «пролетарского писателя» в известном высказывании Михаила Зощенко: «...я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. <...> Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя». Предпринятый Родионовым феноменологический анализ сознания «современного поэта» продолжает на новом этапе работу, начатую московскими концептуалистами в 1970-е. Дмитрий А. Пригов, Лев Рубинштейн и Всеволод Некрасов стремились — каждый по-своему — выявить структуру современного им сознания среднего человека, полного «остатков», непроговоренных и неотрефлексированных следов советской идеологии, оказывающей влияние на словоупотребление, эмоциональные оценки, отношение к повседневности и ко времени. В наибольшей степени стихи Родионова напоминают «банальные рассуждения на тему», которые писал тогда Пригов: в «банальных рассуждениях» было тоже по восемь строк с перекрёстной рифмовкой, они тоже были нарочито сентенциозны. БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ СВОБОДЫ Только вымоешь посуду
Глядь — уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная —
Где уж тут свободе быть Другие поэтические проекты Пригова, к которым, вероятно, отсылает Родионов, — цикл «Личные переживания» (1982) и особенно «График пересечения имён и дат» (1994), в котором Пригов деконструирует саму идею лирического дневника: Передо мной сидит Евгений
Тихий и приятный очень
Ну, конечно, он не гений
Но всё знает очень точно
Безо всяких этих гитиг
Вот что значит — математик
Сегодня — говорит — 13 июля 1994 года —
И точно «"Случай" (поскольку перед нами словно бы "стихи на случай", — И. К.) здесь не только даёт повод для текста, но и является его единственной причиной и сюжетом», — пишет Бригитте Обермайр, давшая глубокое истолкование деконструкциям «дневниковой» поэтики в творчестве Пригова5. Любопытно, что первым в русской литературе эту особую, заданную жанром условность лирического дневника отметил в повести «Странник» (1828-1830) Александр Вельтман: «Заглавие оторвано, начала нет; но кажется, что это дневные записки, писанные в роде предсказаний Нострадамуса. Например: Апр. 20: Кто видел её и меня
В минуты печальной разлуки?
Кто чувствовал жженье огня
И слышал лобзания звуки? [...] Подобная вещь может с кем-нибудь случиться и не 20 апреля 1822 года, а 1, 4, 8 или 20 мая 1922 года; и потому все эти слова, писанные давно и сбывшиеся в следующем веке, могут считаться чудным предсказанием»6. Эксплицитные аллюзии к раннему Пригову у Родионова не столь часты, но очень показательны. Так, в уже цитированном стихотворении «Вот Савченко возьмём фашистскую...» характерный зачин с указанием «вот» и постпозицией прилагательного воспроизводит характерный шаблон первых строк в коротких стихотворениях Дмитрия А. Пригова («Вот и ряженка смолистая...», «Вот они девочки — бедные, стройные...», «Вот шагом строевым волчица...», «Вот пуля вражая взошла...», «Вот журавли летят полоской алой...» и т.д.) В другом стихотворении к восьми стихам неожиданно добавлен укороченный и незарифмованный девятый, «висячая строка» — стандартный приём Дмитрия Александровича, — и вдобавок дата внесена непосредственно в стихотворение, как в «Личных переживаниях» и «Графике пересечения...»: Сижу под старой вишней, двадцать шестое, вторник,
Печально небо серое, тревожна тишина
Скажи мне, белобокий сорочинский полковник,
Продолжится ли завтра война?
Да знаю, знаю — в финале классического стихотворения Пригова «Вот дождь идёт. Мы с тараканом...» даже ритмико-синтаксическое построение финальной холостой строки точно такое же: Я говорю с какой-то негой:
Что, волосатый, улетим! —
Я не могу, я только бегать
Умею! —
Ну, бегай, бегай На рубеже 1960-1970-х годов, по некоторым мемуарным свидетельствам, Пригов регулярно общался с Эдуардом Лимоновым, который в своих тогдашних стихах тоже разрабатывал квазиидиллическую эстетику «простой жизни», но впоследствии пошёл по пути гипостазирования неоромантической фигуры поэта, будто бы стоящего над обществом. Привет этому предшественнику в новом цикле тоже есть7 — как и автор «Молодого негодяя», Родионов включает в стихотворение свою фамилию («Потом заснул я, Родионов, / Во сне проснулся как Лимонов»). Но из цикла Родионова явствует, что обе эти псевдоидиллические поэтики могут лишь сосуществовать, но обратно синтезированы быть не могут. Более того, само существование идиллического жанра и идиллических топосов в современной ситуации настолько проблематично, что «по цепочке» требует анализа того сознания, которое их порождает. Самое замечательное, что интерес к этому анализу всякий раз оказывается неотъемлемой частью того переживания, которое и описано в очередной «дневниковой записи». Получается серия портретов наблюдателя в пейзаже — и хотя на каждом из представленных эскизов воображаемое расстояние до этого наблюдателя оказывается различным, но пейзаж оказывается вторым, не менее важным героем. Возможно, что и первым.
1 Давыдов Д. Поэзия сцеплений // Книжное обозрение. 2011. 7-14 марта.
2 Он же. Книжная полка Данилы Давыдова // Новый мир. 2007. № 11 (рецензия на книгу восьмистиший Евгения Туренко).
3 Отсылка к ещё более раннему этапу биографии поэта содержится в строках другого стихотворения «Люди нашего круга, / Волшебники, короли...»: возможно, для их более точного восприятия имеет смысл вспомнить, что Родионов играл когда-то в рок-группе «Братья-короли».
4 Социальные лингвисты будущего, возможно, отметят структурное сходство этой политической оговорки с обязательным благословением, произносимого верующими мусульманами после упоминания имени Пророка.
5 Обермайр Б. Date poems, или лирика, которая приступает к делу // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов (1940-2007): Сб. статей и материалов / Под ред. Е. Добренко, М. Липовецкого, И. Кукулина, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 494.
6 Вельтман А.Ф. Странник / Изд. подгот. Ю.М. Акутин. М.: Наука, 1978. С. 10-11. (Литературные памятники).
7 Вопреки недавнему замечанию Александра Гаврилова о том, что для Родионова предшественники «закончились между Блоком и Маяковским, что ни лианозовцы, ни Арсений Тарковский в основание этого мира не легли» (молодой Лимонов вполне может рассматриваться как автор лианозовского круга). Вряд ли, однако, Приговым и Лимоновым новейший интертекст Родионова исчерпывается: так, стихотворение о том, как «Во тьме, во льдах чудесный край / Сиял электроогнём, / Приехал трамвай, красивый, как рай, / Поехали мы на нём» отзывается не только «Заблудившимся трамваем» Гумилёва, но и «Приглашением к путешествию» Дмитрия Воденникова (1996), удерживая мотив поездки на трамвае как перехода границы между жизнью и смертью.
|
