* * *внутри сна просыпаются спящие, проснувшиеся
дремлют в железных шезлонгах, в кротовьих норах.
политика отсутствия перекидывается в картишки сама с собой.
внутри каждого знака — прямой коридор, по которому
идёшь один. нет смысла осматриваться. от испуга
сжимать кулаки в карманах, вскидывать тело
темноте навстречу, ведь завтра
не обнаружится и следов такого исхода. солнце
встаёт над грудой зданий, внутри событий,
где ежедневно,
получив удостоверение неоморта,
перекатывается ещё один, ещё двое. «красота в глазах смотрящего», —
сплюнув, скажет земле правый. и будет прав —
если эти глаза вырвать, мы узнаем, что там —
внутри каждого способа действовать, видеть —
есть мелкие зёрна, трудные семена.
если их собрать, то и здесь вновь возможно посеять
смуту и хлеб.
* * *
вокруг чего кру́жишься ты, жало влагая в пустые соты,
временна́я пчела с брюшком вспоротым — прошлым? цветы робеют от мрака
и качаются, как безумные, на полигоне *комарик, лето своё отпел и худые ножки отбросил
в конкуренции с бабочкой внешней крылья плакатные страстно она раскрывает
в тепле последнем, над головами прохожих *в мусорном баке
жирные мухи за силу закона бьются, славу указа,
бархатный шум умножая над
гниющим остатком
грядущего сок желанья в мир страха впрыскивает паук неуёмный *над этим дрожащим трудом —
полдень, буквы в зените войны́,
где как слойка — в воздушном угаре — народная падаль; и стыд,
что был когда-то
мёд наслаждений...
* * *
в телесные ложа влагая
крик, дыхание,
мёртвые спят, и живые лежат
под гул ночных насекомых, история
воду льёт на постель, на
деревянный пол —
всхлипнул дом и замолк:
смерть с придыханьем
снег
таблеток горсть и летишь
|
|
|
в себя самого там пустая скена и вблизи виска
горячеет решётка-речь, качается
крюк, мрак встречи насаживая:
внутренности любовников в красном масле любви. любовь сбивает с мысли, любовь
цедит свой ржавый сок сквозь словарь,
одиночество — через ткань
времяхранилищ.
* * *
черви времени четверомира голос разоблачённый двигают под землёй.
раздражённое солнце встаёт над стекленеющими в новом, по-новому
разгораясь.
иная близится война, иная
война и множество в ней войн.
Паунда тащит Брехт на
прозрачном плече, в полутьме: «ничтожество, нищета, ничтожество утвердилось в мире давно
и правит» — шепчет Паунд, и ты из ничтожеств волочёшь гнилушку
моего духа, в будущее, из ничтожеств один. «что помнишь, то помнишь: всё, что вспомнилось, то твоё: и стряхивай
тело тогда
как простую пыль» — рваный столб законов гласит, утверждаясь в сознании;
укрывает
солнценочь, как всегда, и тепло выедает из четырёх домов под знаком
разлуки,
воздвигнутых посреди единого моря, на буровой платформе, где буха́ет правитель, шатаясь среди
осколков, выплёвывая новых, но тут же
меркнущих как
класс,
проводит сдержанно рукой по
библии, смысл которой закрыт, в которой
наша библия — «Капитал» томится поддерживающим огнём
в нефтяном сумраке; желающий глаз принимает информацию
о том, кого нет, вносит в реестры отсутствия, насаживает на иглу зрения
невозможное, — в тот же миг, когда ты
делаешь что-то привычное, то, что само собой
стало как внутреннее: печень, тревога, бронхи, борьба, мир, мозг, —
в поддерживающем ожидании начинается всяко твой день.
Дневник зимы
кто дыханье своё смело вогнал в мрачных улиц раструбы,
в сок бытовок, забытых отъехавшими, муторный страх домовладельцев,
зажавших подмышками сервелаты, печенье. дребезжанье фаланг над роялем разбитым в Зимнем дворце
лишь мне снится, мне снится кришнаиты обритые как новобранцы раздвигают морозную вату *сплюснутый антифашист в вагонной давке
скрыто вещает в трубу с кровью кодовый звук — валторна, и въезжает оркестр аутистов
в волшебных каретах под хохот железных актёров в трещотку аукциона онтологии выжженной распродажа на задворках и в слизи срамного места
мне лишь снится, мне снится *мутное пиво без пены, где бог — в сознании мягком поэтов,
зависающих над единым обедом из мировых новостей, —
похрюкивая, дивясь: вот и снег пошёл, прах в печах и в сосудах заботливо укрывая. сев по-турецки онлайн что-то вещаешь в рупор оппозиционный,
как лакей, в лакуны потёртые суетливо заглядывая, *в картографию места —
вот здесь сирия движется быстро по краю ногтя,
турция горло забила бомбардировкой, и франции маховик проворачивается
в груди,
вот голос стальной разгрызает корпус левиафана, пьяного крокодила... дневник зимы: я шла к тебе, чтобы освободиться,
чтобы взять тебя за́ руки и последнее забрать тепло. неужели откажешь
в последнем свидании? *Ленин быстротекущий в статуарности частных свиданий, частных союзов,
Ленина речь
на этом месте повисла, как мясника фартук, обработанный хлоркой. крик свиней, разрезающих Невский
проспект. тупые глаза, и новогодних змей узел
на голове без лица. чёрная «шкода» с полувыпавшей половиной тела —
по грудь
на Марсовом поле балет мясника и ледяные качели
слезящихся трипов, закрывающих вечный огонь.
* * *
...вроде как боги — капли воды, частицы
листвы, несущиеся без движения на спинах согнутых, — в лучшую смерть,
и кровь, что сердчает,
пока один не в силах поддаться другому в объятиях — вроде как бог богу —
старается говорить «обними меня», но ничего не выходит; и тот один,
что снова
с миром решил совладать, как только выпустили из круга учреждений,
подлеченного, на специальной коляске, вернувшись домой, лишь головой
бьётся
об угол кровати. пока здесь, в другой развёртке «лучшего»
«маменечегоесть» — шумит в голове огонь, «нечего есть
матери и тебе» — вспыхивает отец; и голода свет в углах
быстро вскакивает на спины клопов, заглушая либидо ночи,
в которой уже спит под ванной глупая мёртвая кошка,
моя глупая! осень свёртывает всё в одно чаянье:
осыпаются стены, панели, встаёт
отец за водой, стряхивая клопов;
трубы гудят, открываясь как
соцветия; слышно, как соседи омывают тела: ледяная вода, обнажившись —
нет,
она не течёт, не-действует; в сердцевине двора у мусорных баков двое
делают запретное, делают новых
частично заторможенных, как
последний автобус, ползущий медленно по районной дороге
с несвежим водителем — без рук — струящийся руль;
ползёт, чтобы принять последние свёртки работающих, их
конечности, крик моего отца, его
старость, их
проклятую сперму, зловоние,
от которого как свидетельство я здесь,
собрав все вещи в школьный рюкзак, обогнув гаражи и погреба,
проскользнув в тамбур, резко подкуривая, не имея средств связи,
представления о реальности, в которой будет прорыв —
как сладости и молоко на столе у политика, как
дроны внутри событий, тепло и вода. скоро подводит речь, слишком скоро, так,
что место без нас — словно в ко́му отходит само —
другому (в объятья).
Семья
это сойдёт за правду: твои руки движутся взмахами, развинчивая во мне речь (её скорость);
твои волосы,
жёсткие, как память, задерживаются между пальцами. твои слёзы
похожи на женские слёзы. и это правда. я смотрю на тебя. — это похоже на правду.
ты говоришь так, как будто бы ешь свои слова, ешь сам. пока я
представляю, что́ между нами будет, как вскидывается в темноте
твой неуклюжий зад,
твой возраст... между нами висят, обезволев, струны безумия, пряжа матери,
частично спутанная, лёгкие макеты семьи, в которых —
тот хлеб, и кухонный жир на лице беседы, как слёзы; — тот быт,
что не кажется правдой. животное бросается в обруч, зная, что будет: исход любви —
и обратно — это цирк времени:
гнилые зубы невесты, подлеченные у сапожника,
скрип ковша железного в груди, когда ходишь ночью отлить в руины,
дым, дым, что тянешь, как жвачку, к родственникам — живым и мёртвым:
им тоже нужно что-то оставить,
чтобы остаться с ними в полумраке, за грязным столом, за борщом
обсудить всё это, как правду, —
верность тому, что было; и деньги.
* * *
«Это не война» — сказал в метро один подбритый парень
другому парню, бритому наголо.
«Нет, не война, — говорят аналитики, — так, кое-какие действия».
«Территория происходящего не вполне ясна», — констатируют в темноте
товарищи.
«Война — это иначе», — сказал, обнимая, ты. «Можно не беспокоиться», —
с уверенностью говорят правительственные чиновники в прямой трансляции
по всем оставшимся телеканалам, но кровь
уже тихо проступает на их лбах, возле ушных раковин —
тонкие струйки, пока изо рта не забьёт фонтан. Мы договаривались
сидеть тихо, пока не поймём, что происходит. Ясности не прибавилось
и спустя 70 лет, ясности не прибавилось. Тревога, тревога, оборачивающаяся влечением. Множество
военных конфликтов
внутри, во рту, в постели; в одном прикосновении к этому — терпишь крах. Настойчиво-красным мигают светофоры, навязчиво-красные флаги
заполнили улицы одной неизвестной страны. Смутные мертвецы,
обмотанные георгиевскими ленточками, сладкие мумии в опустевших барах
и ресторанах
приятный ведут диалог — о возможности независимого искусства и
новых форм,
о постчеловеческом мире, о сыре и вине, которое растопит
наши сердца, сердца «отсталых». Пока вирус окраин, вирус границ
уже разрушает их здравый ум, милый разум. Вот вопрос — Сколько сторон участвует в этой войне сегодня?
Не больше и не меньше, не больше и не меньше. Прозрачный лайнер
пересекает границы нескольких стран. Внутри — раздувшиеся от жира и
страха правители
смотрят вниз, над чёрными тучами гнева и ненависти,
совершая последний круиз. Те требования, что выдвинуты против нас,
с гулом проваливаются в тёмный пустой пищевод. Орудия, направленные внутрь себя. Внешние конфликты —
во множественных
разрезах, провалах, паралич памяти, страх рождения — всё собирается
в единый момент.
Мёртвых птичек России и Украины внесли теперь на досках сырых. Скелеты валют на мёртвой бирже, материя, плотно осевшая
в ночи мира... —
Снова знакомые песни услышу я,
Снова весенние улицы боевых полны антифа.
Снова могу любить тебя,
Снова и снова, пока не исполнится миром ночь мира,
Не откроется наша победа.
* * *
я стояла в темноте всё как обычно металлические
ступени сжимаясь маленькая женщина в коротком
платье раскачивала на детской площадке дочь в курортном городе
городке обрушиваясь площадка в мелкое
движение камней суперлуние она иная
истерический астероид выиграл войну за проникновение
в мир мелких европа
призраки якобинцев в хороших плащах вываливаясь из машин
выдавливая народы словно майонез из пакета на
мёртвых пир прикосновение — пружина
словоблудие вокруг сигареты взаперти осень украдкой двигаясь
частичный объект мерцающая щетинка на
ногах пристальные хорошие (горят
прибрежные воды) прерванная неспособность и тот
кислый трип истончившхся любовников япония я чувствую
держится как на маленьких основаниях громадная горка
по которой ускользая сирия
вне красного чёрный зелёный объект в песочнице (знак)
и́глы в игрушках совриск соединённые штаты в одном приёме
запрещённых средств из фильма купание призрак крикливый
фем.материнство твоя
ды-ро-чка сфотографированная на праздник из синеватой дымки
выплывающая приём украина
пищи и снова ты порезан в шкафу как фрикции ненавидимый блеск
едва сдерживаясь
анальгетики с алкоголем возможно это и есть твоя площадь твой выход
исключительный интерфейс в братстве
пурпурных чудовищ под вращение дешёвых цветов гудящих колбас
женщина покупает пока я вхожу в её «моя молдавия»
ребёнка твой я во второй раз утраиваясь в одиноком
пиши мне поскольку сибирь
еду на верховном драконе в твой сон если
они обнаружат
Ломарь языка
мы в мрачном мире живём
сквозь узкие щели протискиваясь к другим
через отводы кривые обратно втекаем
в озёра утраты. одиночество лжёт и лижет внутри. *ломарь языка
трудится рядом;
дна в мраке порядка нет. гулкие пальцы щёлкают, как замо́к
на пустыре головы, удерживая
в прохладной чашке ночи
твой разум. ребёнок
движется вдоль стены
государственной, где время течёт, как грязь
в дурную погоду... потоки, потоки...
всё шатаешься около человека... посиди на дорогу
со мной в складках утра насильных,
в одеяле печёном, словно большие губы войны. там лежишь один в комфорте дрянном,
закрывая голову от невидимого удара, — рядом
методично трудится лом,
ковыряя в страхе корявые дыры —
любовь так умеет, возвышенно
вроде... вопросы сотрудничества.
крест пламени. смерть
супчик готовит, где выдохлось. *тусклый друг на пороге возник,
как анахронизм,
что с ним делать, не знаю,
и борьба взаперти
приспособилась как-то. *со временем ничего не выходит, —
только тело твердеет.
как железную банку, считай, таскаешь его
в гости, на площадь, таскаешь его, как чужой,
мягкий боец болтливый
хуй знает чего *на заборе империи пишут: «можно вообще всё»
левая партия снова к власти пришла в США
говорят овощи из костра,
обливая горячим соком глубокий сон:
хочешь есть вставай боец
боец вставай
кто ты есть *военный философ военный философ
я философ мира военный, как лотос,
я военный философ былых,
я философ незрячих растений белых,
сознанья створок ракушек-ебушек, камней помятых,
перформеров экологичных,
как границы, как память.
не знаю, о чём ты,
что было, кто с кем лежал в моей книге войны,
карта мира не действует больше в моей книге войны.
читай книгу мою кто ты есть читай
покупай как можешь боец
где — знаешь. *жуткий жук как в детстве ползёт по равнине.
всё большое и удивительное... так важно... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
идём в магазин.
через пустырь. подростки кричат отцу: «черножопый!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
опухший от света ребёнок.
в школьной столовой.
пир насекомых. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
вижу ещё сквозь просвет: в этом подвале
встретились лидеры государств. *на решётку сна — языка решётку: язык истории.
на решётку любви брак решётку кладёт, и ребёнка решётка
на решётке времени горит.
решётка-язык политику завершает.
в решётчатых пространствах анонимус код в решётке дыры́ бурит
где лаз?
где выход? что ты сжался в пространстве концентрационном
стиха *на утрату времени нет.
в последние сборы зовёт желание.
без ботинок, без паспорта
вдоль ствола, вдоль горы
во внутренней тени
идёшь, — всё разладилось,
глупый ломарь. школы мысли как шкуры гнилые животных расталкивая в темноте... за гранью этой вражды
свет нас ждал.
В моей голове
Время, застёгнутое на все пуговицы,
С плотно завязанным тяжёлым галстуком
Медленно вываливается из ворот госучреждений,
Шаркает ботинками бледного цвета,
Душит семьи рабочих, задвигает свои телеги
Гадалкам и остеопатам, спрашивает у мёртвых врачей — чем смазать
больную спину?
Почему, почему, говорит, перелистывая пустой ежедневник,
Наглухо зашитый в живую кожу, не любят меня, не поддерживают эти твари? Отрезает языки мрачным поэтам,
Давно подсевшим на стимуляторы, антидепрессанты, хорошую жрачку,
Бодро плюёт вслед эмигрантам,
Поджаривает задницы активистам.
Пока семьи рабочих текут по дорогам и рекам, обняв детей; заварив
роллтон вечерний,
Мигрант в дымной бытовке пишет жене и матери смс... Без языков мы весело плясали в пустыне,
Знали: ещё грядёт. Животные сны видят людей. Расисты целуют ветеранов
На площади 9 мая, кончают в пилотки (без букв, что́ он пишет, что́?).
«У него такие толстые пальцы, как сардельки, он играет ими на гармошке
быструю музыку» —
Как-то сказал за ужином мой отец, вернувшись с завода.
Речь шла об одном бригадире, в 96-ом.
Этот железный аккордеон раздувает сейчас из внутренностей мехи,
Его музыка прошибает до самых костей,
Не оставляя места для слёз. Мы втянуты внутрь этой музыки, скручены
в быстром сне.
Быстроучка, война подступает к стенам застывших домов — кто там у вас?
Да никто. Нас детьми ещё спрятали в трубах заводских, в медных кабелях,
Под столами в школах, чтоб мы молчали. В моей голове ревёт и длится Иртыш, обрушиваются огненные
берега,
Тайга бьёт в медвежий бубен и зверь зубами рвёт красный флаг. У нас специальная история, свои законы борьбы,
Где товарищи вскрывают вены, чтобы просто остановиться.
Гнилозубка, молодая Россия сухой пиздой зависает в раздумье над
тюремным очком —
Там булькает наше время, вершится история. Время открывает дверцы маршруток, ворота земли,
Чтобы выпустить оттуда горящих шахтёров, острые камни,
похотливую нефть.
Нефтяной человечек в каждой постели есть теперь вместо смазки,
Роняет на мою подушку свой чёрный рот,
Шмыгает между моей пиздой и твоим хуем,
Пока мы думаем, что любим, подзадоривает нашу страсть. В коридорах госучреждений время течёт смело.
Сталин живой управляется там с ним вовсю —
Шьёт для туристов шапки-ушанки, а для русских верстает газеты и сайты,
В мёртвую полость нашу — язык — из чана слюну свою льёт. Без языков пляшут поэты отныне, отец,
Вовремя те́ла остатки представить желают для новой борьбы. В зимнем городе с сыном единым блокадное мясо едим каждый миг.
Иртыш — в моей голове и врата открываются вдоль берегов,
Новая раса движется вдоль берегов, зажигает
Нефтяных вышек огни.
Новых ботинок конвейер чёрных и бледных вскипает в сосудах моих
для новых времён,
Нет меня, и ног для этих ботинок нет, а кость
Прибила к земле наш дух. В шерстяной шапке, сползшей на глаза, и в защитном жилете,
С хуем торчащим, рвущимся, как стрела, в лучшую жизнь,
В мраке стройки висит мой ангел истории, мой добрый товарищ.
Его голос без букв светится в этом письме. Так рука в материи ночи под знаком его в беспамятстве выводит сама:
ВСЁ ЖЕ БУДЕТ РАЗРУШЕН ИМПЕРИАЛИЗМ!
РЕВОЛЮЦИЯ БЛИЗКО.
|
