Воздух, 2016, №1

Глубоко вдохнуть
Автор номера

Отзывы

Глеб Симонов

        Стихи Галины Рымбу — это всегда конфликт. Он присутствует непосредственно в тексте так же, как в самом его предмете: в людях уже присутствует голод; листьям не обязательно падать, чтоб быть упавшими; «лучшее» оказывается в кавычках; проникновения не работают.
        Иногда этот конфликт уставший. Чаще — сопротивляющийся. В любом случае — он достаточно внутренний, чтобы с ним трудно было что-либо сделать.
        Это опасные тексты — потому что, описывая определённые формы действительности, они обладают способностью формировать или продолжать её.
        Они достаточно сильно разбиты, но разбиты из разных точек по-разному. Промежутки между этими точками почти так же интересны, как сами тексты.
        Их рассказчик не слишком вмешивает себя в свои наблюдения, но определяет сопутствующую им степень сомнений.
        В них есть интимное, но оно ни к чему не приводит. В них есть социальное, но оно условно.
        Наконец, они достаточно — но не до конца — безвыходны. Возможность их разрешения упирается в дозволение автора впустить эту возможность в сам текст. На данный момент она есть разве что в том, что, возможно, внутренний всеприсутствующий конфликт может разрушиться просто под собственным весом.



Виталий Лехциер

        Самое поразительное и непредсказуемое в стихах Галины Рымбу — это внезапно возникающая разговорная вопросительная модальность, в текстах, которые к этому моменту, как правило, уже набирают должную экспрессивную и суггестивную высоту: «но что с ними? что в них умалчивается?», «за что мы боролись? // для чего все эти страхи?», «Но люди, где эти люди?». Вопросы задаются о том, «что происходит», но также и о том, как, на каком языке говорить о том, что происходит (этическом? политическом?), кому должно быть адресовано поэтическое высказывание и «какого ждать диалога». Рымбу пишет про людей, «подростков, читающих "общество спектакля"», студентов, пролетариат, «толпы яростных мужиков», «добрых людей с деньгами», «наших матерей», отца. В центре её совершенно свободной и разнообразной по ритмическому и интонационному рисунку поэзии — социальное тело, социально стратифицированные телесность, аффекты, опыт. Эти аффекты и эта телесность запечатлены в обострённо-болевых, чрезвычайно интенсивных образах, неизменно содержащих натуралистическую основу, но трансформирующих её в своего рода новый социально-политический символизм: «иначе какое студенчество, иначе // жир жир жир», «внутри бедняков живущий кал», «в столовых и барах подают только кровь».
        Однако производимые Рымбу поиски «пространства для жизни», реанимация «нарратива освобождения», прямые политические самоаффектации и констатации «трупа политики» и «важности студенческих действий» не должны заслонять от нас того обстоятельства, что социальное в стихах Рымбу поднято (именно поднято!) до экзистенциального, одновременно личностного и универсального. И именно здесь экспрессионистский поэтический язык, авторскую версию которого, как мне кажется, предлагает Рымбу, оказывается наиболее эффективен. Поэт работает с предельными эмоциями и категориями, катастрофическими переживаниями, с «тотальным страхом смерти», борьбой, «секс-пустыней», невозможным спасением, мёртвым и живым, молодостью и старостью, телом как «балаганчиком критики, ярости и ужаса». Если речь идёт о любви, то и «любовь не знает предела». В стихах Рымбу растворена утопия-надежда на «рывок мира» в некое новое, более свободное и справедливое состояние — и в них же постоянно говорится и о том, что уже поздно что-либо изменить.



Ян Выговский

        Галина Рымбу родилась в Омске, и в её поэтической генеалогии легко различить след сибирской неподцензурной культуры конца века, след Егора Летова. Затем ею были учтены самые разные традиции, от Осипа Мандельштама до «барачной поэзии» Игоря Холина (и вообще Лианозовской школы), и, проблематизируя позицию субъекта письма, Рымбу постепенно пришла к политизации послания, на которой хотелось бы остановиться подробнее.
        В дебютной книге «Передвижное пространство переворота», появившейся на волне общественно-политических событий 2012 года, каждый текст предстаёт как сопряжение множества голосов, демонстрируя обращённость в публичное пространство и готовность к диалогу с оппонентами, но вместе с тем это предельно личная, захлёбывающаяся речь в поисках ориентира. Поэзия Рымбу выталкивает нас в пространство бойни, не предполагая, на первый взгляд, никакого действия, кроме действия-страсти. Лев Выготский писал, что «один раз страсть прокладывает путь к свободе воли, другой раз свобода воли порождает страсть». Практически в каждом тексте Рымбу присутствует это движение страсти, требующей пересмотра всех и всяческих оснований — политических, этических, эстетических. Вальтер Беньямин, со своей стороны, говорил про «кристаллически чистое устранение невыразимого в языке», которое «как раз и совпадает собственно с предметной, трезвой манерой письма, намечая связь между познанием и поступком прямо-таки внутри языковой магии». И эта «языковая магия» репрезентирует у Рымбу действие-страсть в поэтической ткани, оборачивая его удвоенной страстью, своего рода асфиксией: кислородное голодание при чтении выводит нас из пространства текста, взывая к ответу.



Алла Горбунова

        Нынешняя манера Галины Рымбу сформировалась уже после массовых протестов 2011-2012 годов, Болотной площади, прямого столкновения политики с жизнью, повлиявшего на формирование целого поэтического поколения, одним из признанных лидеров и самых значимых голосов которого стала Рымбу. Левая активистка, работающая с актуальными для поколения дискурсами, широкое свободное сильное уитменовское дыхание, суггестия, пафос, ярость, дерзость, молодость... — всё это вместе образует важное и нужное место в современной поэзии. Рымбу — совсем не простой поэт, формально изощрённый, с вкраплениями мрачной экспрессионистской образности, поэт огня и ночи. Её поэтика — центробежна, эксцентрична, экстравертивна. Мир (в его социальном и политическом обличьях) интересует её гораздо больше, чем самость. Особенно дороги мне в этой поэзии ноты сострадания к нуждающимся, к тем, кому нечего есть, к «дрожанью рук в малосемейке над газом».



Никита Сунгатов

        Задача «левой» поэзии в сегодняшней ситуации — сохраниться в целостности, проплыв между Сциллой и Харибдой. С одной стороны — бесконечная самокритика, основанная на недоверии и к поэзии (как институциональному явлению, одному из товаров-на-продажу в символическом капитализме; или как к побочному продукту репрессии языка в капитализме когнитивном), и к революционной политике (как к насилию, субъект и объект которого всегда меняются местами; или как к студенческому фантазму, недоопределившему и оттого искусственно (пере)изобретающему революционный субъект). С другой — детское представление о том, что поэтическое высказывание должно быть инструментализировано, подчинено прямым политическим целям, а всякая излишняя «эстетизация» или «герметизация» поэзии является атавизмом буржуазной культуры.
        Задачу также осложняет постсоветское недоверие ко всему «левому»: за освобождающим проектом мерещатся тени убитых в сталинские годы писателей и поэтов, часто лишь риторически прикрывающие эстетический и политический консерватизм — в конце концов, ставка сохранения статуса поэзии как «частного дела» (ложно уравнивающего поэзию и этику против «грязной политики») слишком высока.
        Рымбу удалось не только преодолеть все эти опасности, но и, не тратя время на то, чтобы расправиться с тем или иным предубеждением, немедленно апроприировать их в качестве союзников. Вместо критики поэтического языка как такового — обнаружение реального врага и прицельная атака его в лоб («разве для вас арнаут даниэль пчёл ебал? / чтобы вы писали простые исповедальные»). Вместо упрощения поэтического высказывания в пользу его «доступности массам» — протест против «революционного краснобайства», твёрдое знание о том, что буржуазна как раз таки охранительская позиция «искусство доступно только элитам» (выворачиванием которой наизнанку и оказывается требование риторической ясности), непротиворечивое сочетание «сложного» поэтического письма с прямой политической практикой в составе Российского социалистического движения, без попыток излишне грубого совмещения поэзии и политики.
        Важно и ещё кое-что, чуть более личное. В своё время Рымбу оказалась для нас локомотивом, совершив движение «справа» (неожиданно сильная и убедительная реинкарнация метареалистической традиции, нашедшая быстрый отклик почти во всех эстетических лагерях) «влево», не растратив в дороге той поэтической силы, которая захватила и продолжает захватывать её эстетических союзников (и политических противников). Открытие того, что «левая» поэзия может существовать без обязательного «ухода из поэзии» в том или ином виде, лишь набирая при этом свою силу, — возможно, главное подлинно революционное открытие последних нескольких лет. Сейчас самое время об этом сказать.



Илья Кукулин

        Галина Рымбу в последние годы активно апеллирует в своих стихах к будущей социалистической революции. Правда, эта революция понимается у неё не по Ленину, а, скорее, по Маркузе, не столько как политический переворот, сколько как антропологическое преображение отдельного человека и всего общества. Я противник социалистической революции (ни одна известная мне социалистическая революция ничем хорошим в итоге не кончилась, да и для себя я от такой революции не жду ничего хорошего) и в этом смысле — идеологический оппонент Рымбу. Однако её стихи мне представляются новыми и нетривиальными — в том числе и формально. Мне кажется, что её эстетика может быть названа революционным элегизмом. Революция в её стихах — как апокалипсис, своего рода этически необходимый противовес печальному, на глазах теряющему смысл и рассыпающемуся миру. Больше всего её вариации гекзаметра и вообще длинная строка напоминают мне «Дуинские элегии» Рильке и особенно — дополняющее их стихотворение, обращённое к Марине Цветаевой (пер. Альберта Карельского):

        Только нельзя, Марина, влюблённым так много
        знать о крушеньях. Влюблённых неведенье — свято.
        Пусть их надгробья умнеют и вспоминают над тёмной
        сенью рыдающих крон, и разбираются в прошлом.
        Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы,
        их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок.

        Революционность Рымбу сродни революционности раннего Маяковского, который писал о том, как «...вдруг / все вещи / кинулись, / раздирая голос, / скидывать лохмотья изношенных имён». Но элегизм Рымбу, при всей его укоренённости в прошлом, очень современен — той картиной мира, которая встаёт из её стихотворений. Ритм — поверх стихового — возникает из чередования сложных метафор и картинок-наблюдений за событиями, увиденными в современном Петербурге, глазами медиа, в репостах в Интернете. Ощущение длинного, долго набирающего силу стихового дыхания, сшивающего эту разорванность. Стремление говорить одновременно от своего лица и от людей из толпы, не вполне различимых, увиденных словно бы вполоборота, стихотворная речь как наложение множества голосов. Резкая, физиологическая экспрессия. Вещи, сбросившие изношенные имена и тут же приобретшие новые, иногда уже с вложенными идеологическими оценками. Мне интереснее всего момент перехода, когда старого имени уже нет, а нового ещё нет. Тогда открывается изнанка языка и повседневного мышления и проступает сквозящий за повседневной жизнью поток трансформирующей энергии. Такой момент перехода можно найти у Рымбу, кажется, в каждом стихотворении.



Александр Скидан

        Основополагающий внутренний конфликт в новых стихах Галины Рымбу, на мой слух, разворачивается между двумя полюсами. Первый полюс — это стыд, «стыд, вжатый в землю»; он заставляет говорить сквозь зубы, как сквозь решётку («решётку-речь»), если не вообще лишает дара связной, членораздельной речи. Другой полюс — языковое, чисто артикуляционное либидо, помноженное на гражданский темперамент и понуждающее говорить всё и сразу, безоглядно, взахлёб.
        От стыда проваливаются под землю, он обессиливает и затворяет уста; либидо, напротив, бесстыдно устремлено к удовольствию, пусть и от противного, и не стесняется прибегать к сильным возбуждающим средствам: «Гнилозубка, молодая Россия сухой пиздой зависает в раздумье над тюремным очком — / Там булькает наше время, вершится история». Политическое абортируется, сводится к биополитике. Предельный стыд — это голая, безлюбая жизнь, выставленная на поругание, распродажу («онтологии выжженной распродажа на задворках и в слизи срамного места»). «Срамное место» («тюремное очко») как короткое замыкание (нашей) истории.
        В этой журнальной публикации дважды, в двух разных текстах, встречается образ «решётки»: один раз как «решётка-речь» («горячеет решётка-речь»), второй — как «решётка языка» («на языка решётке»). Эта настойчивая отсылка к «Sprachgitter» Пауля Целана — не столько даже к сборнику, сколько к самой словоформе, синонимичной целановскому методу, — делает указанное напряжение между двумя полюсами, двумя режимами поэтического ещё более драматичным.
        Криптологический метод Целана являет собой вершину и одновременно самоотрицание, распад герметической поэзии, зарождавшейся под лозунгом «искусство ради искусства». Адорно писал: «Его лирика пронизана чувством стыда, которое испытывает искусство перед лицом страдания, не поддающегося ни познанию, ни сублимации. Стихотворения Целана пытаются выразить крайний ужас путём умолчания. <...> Силу поэтического обаяния Целана увеличивает та бесконечная скрытность, потаённость, с которой действует его радикализм. <...> Проявляя отдалённое сходство с тем, как Кафка обращался с произведениями экспрессионистической живописи, Целан транспонирует распредмечивание ландшафта, сближающее его с миром неорганического, в языковые процессы» («Эстетическая теория», пер. А. Дранова). Галина Рымбу также подступает в своих стихах к невыносимому, предельному опыту и в некоторых текстах открыто следует приёмам Целана, но при этом отбрасывает его потаённость, скрытность, точность и провешенность каждого, самого резкого, словесного жеста. Довлеет установка на публичную, «громкую» речь, адресат которой сегодня размыт, распылён, атомизирован, как никогда. И когда напор либидо прорывается сквозь прутья языковой тюрьмы, зачастую возникает эффект многословия, пробуксовки — гомологичный аномии публичной сферы с её «пустой речью» (даже, и тем более, если эта сфера ограничена «левой средой»). Этого противоречия, как мне кажется, не было в «Передвижном пространстве переворота»; на каких путях оно будет разрешено (и будет ли разрешено вообще), к каким изменениям поэтики приведёт, говорить пока рано, но очевидно, что нынешний этап — переходный.



Артём Верле

        ...(я) поздно прочитал стихотворения (Галины Рымбу), но кажется, что и все прочитали их поздно — это свойство их присутствия, они так временятся, что всегда к ним опаздываешь — замедленный, задержавшийся; всегда приходишь к ним, а они уже сказаны, и чтение (Галиной Рымбу) своих стихотворений — это повторение для опоздавших; (меня) всегда тревожила эта форма присутствия, но (я) не мог удержать её и выяснить с ней отношения посредством прохождения и повторения текста и его поворотов; не могу отделаться от мысли, что кто-то (Галина Рымбу) ищет квартиру, об этом когда-то (она) писала в социальной сети — какой-то из бесконечного и исчезающего множества узлов сети завязался в этих словах; то, что (я) говорю, выглядит как запоздалый перепост, утративший смысл и значение, требующий опровержения, уточнения, отмены; не заметил дату, засуетился, но опоздал на три года со своим волнением и тревогой; этим же чувством (у меня) неизменно сопровождаются стихотворения (Галины Рымбу), движущиеся неизменно в зиянии опережающего времени; в контуре разорванного и где-то свершившегося будущего...



Пётр Разумов

        Ранняя Рымбу искренне любила стихи Георгия Иванова и не стеснялась писать в рифму. Но что-то произошло. То, что творится в обществе, заставляет выйти из комнаты, заставляет искать другие, не-культурные коды, языки связи всех времён. «Двух столетий позвонки» не только не склеены, они перемолоты в пыль, и из них отлиты алюминиевые ложки, которые в начале 90-ых шли заграницу на металлолом.
        Новые стихи Рымбу маркированы социальной борьбой, но пусть это не смущает тех, кто считает, что поэт — поневоле «предатель Времени». Уже Мандельштам и Пастернак дали два типа взаимодействия с эпохой: площадь и крест — и уход и прислушивание к гулу Истории. Оба варианта поведения правомочны. Галина Рымбу сделала резкий бросок из одного состояния в другое, и тем важнее её пример.
        «Стиль», «поэтика», «синтаксис» — это всё несуществующие структуры, давно распавшиеся в силу действия каких-то других законов материи. Ризоматическое мышление современного художника порождает отчаяние, и именно потребность в установлении базовых определений и делает современное искусство современным и болезненным. Например, неплохо бы разобраться в том, чего ты хочешь, — и формально это может быть Революция, но на уровне говорения это всегда — остаточная неопределённость, сдвиг по цели. Так вообще рождается любая история — как серия кастраций ожидания, прежде всего внутреннего. Вот, казалось бы, тропка — иди! Но нет, опять провал, опять что-то отвлекло. Так строится сон, он словно никак не может родиться полностью, не утратив того, что в режиме ожидания — полнота.
        Полнота высказывания становится проблематичной не потому, что есть трансцендентальное Невыразимое, а потому, что рвётся сама логика изображения, — потому, что впервые тайные механизмы порождения чего бы то ни было оказываются схвачены, разоблачены и, тем не менее, всё ещё продуктивны, так как оставляют «след» (в дерридианском смысле).
        Мы обретаем новые ценности именно в этой точке отчаяния. Что нужно начинать заново, знали и «чинари», но это был всего лишь рецепт, «приём», говоря старорежимным языком. А вот когда сама действительность стала распадаться и превращаться в галлюцинацию, обнажая свою паранойяльную природу... впрочем, не только свою, но и субъекта речи, который смотрит в окно из комнаты или на окно с площади, — тогда Ничто, лежащее в основе вещей, становится принципом, методом, базовым элементом, необходимым не только искусству, но и человеку с его обществом и институциями, всеми протезами, которыми он привык пользоваться.
        Всё это открытия XX века, гуманитарная мысль Европы рефлексировала над этими вопросами, но мы, Россия, XX века не видели, потому что находились на параллельной ветке эволюции-революции. Нам надо изобретать Время заново, подчинять Ничто, говорить, делать, думать — впервые! Это не манифест футуризма, это то, что может оставить искусство в ряду универсальной гуманитарной практики, в противном случае всё грозит сделаться просто котиком с рождественской открытки. Не таким ли котиком представляется сейчас «Серебряный век», модернизм, паровой двигатель, танк и боевой отравляющий газ? Война только начинается, и можно лишь надеяться, что она останется в области изобретений, в частности — изобретения «художественного».



Владимир Богомяков

        Стихи Галины Рымбу с удовольствием читаю, хотя думаю, что вижу в них своё и, на самом деле, стихи-то о другом. Стихи Галины Рымбу о Времени-Бессмертье. Плывут, скорее всего, в лучшую смерть (иногда трусливо плывут) золотые челночки, кораблики, резиновые лодки, паромы и проч. Плывут по воде, по морям. Плывут сквозь просторы лет, и иногда падают у нас вёсла из рук. Видят механизмы часов; видят чужие тела, некогда бывшие своими, и весь этот мир пустых трансформаций.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service