Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2016, №1 напечатать
к содержанию номера  .  следующий материал  
Объяснение в любви
Галине Рымбу: Полностью проживаемое происходящее

Станислав Львовский

Современная русская поэзия, — а впрочем, всё современное русское вообще, — находится в сложных, болезненных, неприятных отношениях с историей. Болезненно здесь постоянное ощущение подневольности, вынужденности возвращения — даже не к определённому моменту прошлого, но к прошлому как таковому — прошлому, но не прошедшему. Соблазнительно говорить об этом, пользуясь словарём trauma studies, — однако при сколько-нибудь внимательном рассмотрении оказывается, что словарь этот плохо подходит к случаю. Тем не менее, какие-то его части могут быть приспособлены к делу. Кэти Карут пишет о том, что настоятельная необходимость реконструкции (reenactment) прошлого «может, довольно парадоксальным образом, свидетельствовать о прошлом, которое не было полностью прожито тогда, когда оно происходило». Представление о реконструкции, пересоздании прошлого, которое здесь возникает, само по себе проблематично, — но в первом приближении можно закрыть на это глаза и поверить Карут на слово: интуитивно разговор о прошлом, не пережитом в тот момент, когда оно было настоящим, кажется вполне осмысленным. На этом месте разумно задаться вопросом о том, что, собственно, представляет собой это довольно гипотетическое (по крайней мере для  вашего корреспондента) полностью прожитое прошлое, — ничего не роющее, ни проворно, ни хорошо, и говорящее только с теми, кто к нему непосредственно обращается. У меня нет ответа на этот вопрос — и, скорее всего, никогда не будет. Но у Галины Рымбу он, кажется, есть.

Мне с самого начала было сложно иметь дело с её стихами — и, по правде сказать, во многих отношениях сложно иметь с ними дело до сих пор. Здесь я, кажется, не одинок. Несмотря на то, что первая книга Рымбу «Передвижное пространство переворота» произвёла на тех, кто следит за происходящим в современной поэзии, сильное впечатление — на кого-то положительное, на кого-то отрицательное, — развёрнуто откликнулись на неё, кажется, только Евгения Риц и Андрей Пермяков в самарском «Цирк-Олимпе». У современного нам рефлексивного жанра (именно здесь очень не хочется пользоваться словом «критика») и вообще нет словаря, гибкого и развитого настолько, чтобы он был пригоден для разговора о происходящем здесь и сейчас, — но в некоторых случаях своего рода онемение особенно заметно — и, в каком-то смысле, особенно красноречиво.

Эти тексты, по всей вероятности, предполагают, что иметь с ними дело не должно быть легко, — иначе не стоило тратить столько труда, сколько было потрачено для того, чтобы они появились на свет из ранних стихов автора, по-своему очень обаятельных, но подразумевавших совершенно другую траекторию роста. Метаморфоз, то ли проделанный автором, то ли произошедший с ним (скорее, что и то, и другое — одновременно), оказался чрезвычайно радикальным в контексте, существенно выходящем за рамки личной истории. В ситуации, когда поэтическое поколение создаётся людьми и из людей, для которых внутренняя свобода является если и не совершенно естественным состоянием, то настоятельной необходимостью, возникающая совокупность практик письма и режимов видения не может не оказаться разнообразной. И практики, и режимы существуют, между тем, не в безвоздушном пространстве — и нынешний состав воздуха (вкупе, разумеется, с памятью процессов) определяет заметный дрейф современной русской поэзии в те местности, где основными ценностями оказываются аналитические свойства письма и его способность к непрерывному самонаблюдению. Однако развитые на предыдущем этапе до чрезвычайной изощрённости практики остранения и отстранения, подразумевающие своего рода безучастное участие, в этих новых пространствах, напротив, обесцениваются. Практики, о которых идёт речь, исторически, по всей видимости, представляют собой результат попыток апофатического в своём роде конструирования субъекта поэтической речи: важной ценностью здесь была непринадлежность — к «классу», страте,  партии в широком смысле, вообще общности, пусть даже и малой. Я сейчас имею в виду не индивидуальный словарь или поэтическую оптику, позволяющую на равных вести диалог с традицией, — но другие ценности: умение выскальзывать и ускользать; внезапно исчезать и появляться в совсем другом месте; говорить не оттуда, где ты, а оттуда, где ты.

Огромное большинство читателей этого юбилейного номера «Воздуха», скорее всего, не затруднится — возможно, взяв короткую паузу на обдумывание, — привести несколько примеров (каждый, разумеется, на свой вкус) того, как это мерцающее искусство было доведено до совершенства во вполне буквальном смысле. Но именно в тот момент, когда displacement, свойство не-соотнесённости с каким бы то ни было социальным локусом, безместность, становится повсеместной, искусство ускользания — закономерным образом — упало в цене.

На смену ему приходит то, о чём сама Галина Рымбу и многие её товарищи и коллеги, по всей видимости, предпочли бы говорить в терминах «солидарности» или даже «классового сознания». Кирилл Корчагин пишет о возникающем в стихах Рымбу зазоре «между частным и общим, между стремлением сказать “мы” и неуместностью этого». Это в большой степени верно относительно текстов из «Передвижного пространства переворота», о котором в приведённой цитате, собственно, и идёт речь, — но уже в гораздо меньшей степени применимо к текстам, постепенно складывающимся в новую книгу. Это не означает, что выбор сделан в пользу «стремления сказать мы», несмотря на его «неуместность». Дело в самой неуместности, — слово это подразумевает переживание или качество заведомо сконструированное, даже не притворяющееся естественным и само собой разумеющимся. Преодоление ощущения неуместности требует не более и не менее как решимости совпасть с собой — то есть обрести субъектность.

И эта новая субъектность предъявляет, парадоксальным образом, не вроде бы очевидное требование обособления. Напротив, она требует умения в те или иные моменты ощутить себя частью общности — не теряя при этом, однако, ясного представления о собственных границах и не жертвуя автономией — личной, социальной, культурной. Требование это оказывается тем более проблематичным, что оно только вначале предъявляется человеком Галиной Рымбу к поэту Галине Рымбу. Но те, кто занимается сложением слов в другие слова хоть сколько-нибудь давно, осведомлены так или иначе о том, что этого рода парные отношения, с чего бы они ни начинались, если вообще развиваются — то исключительно в сторону эмансипации. Новое (пусть, разумеется, и очень старое) напряжение между жизненной необходимостью сохранить автономию и моральной необходимостью этой автономией пожертвовать материализуется у Рымбу почти соматически: в «Передвижном пространстве переворота» нож встречается девять раз, из них шесть — в явном соседстве с человеческим телом. «Разорванные затылки» соседствуют здесь с «красным разорванным морем», по которому идут «разорванные быки», а те, — уже напрямую с границами, оказывающимися швами, по которым «разорвана одежда возлюбленной». Ощущение собственной телесности оказывается здесь метафорой автономии, а трансгрессия, соответствующая частичному или полному отказу от автономии, амбивалентна: принесение её в жертву ощущается как императив, но большинство соответствующих образов сказаны на языке насилия: «у них есть нож, который в любую минуту может». Позже лезвие этого ножа обретает более ясные (если это возможно) очертания: «Ветер заносит нож свой над раной. Пастух — / Каждой овце дал съесть бритву — политику».

Телесная трансгрессия, которая поначалу ощущается как угроза, переходящая в реальное насилие, осуществляемое извне, со временем интериоризуется, — а то, что делает рассечение, раскрытие тела-автономии неизбежным, обретает своё имя: политика. Политическое в этих стихах с самого начала неотрывно связано с насилием — оно вторгается в автономную сферу человеческого и делает невозможным дальнейшее существование в собственных пределах, обнажая беспочвенность ощущения безопасности, порождаемого автаркией. Политическое воплощается в насилии, избежать которого невозможно, — но возможно зато проглотить его как бритву — и тем самым изменить направление его действия. Настаёт «о, Лесбия, время войны», время «покупать травматику у мужичков коренастых / и в чехол от макбука прятать лезвие, шило». Разрушительный потенциал политического как будто присвоен, внешняя угроза для автономии ликвидирована, а внутренняя кажется контролируемой, дозируемой. Но и это — иллюзия, исчезающая в тот момент, когда  «рой пчелиный жалит, / одного оставляя, где плачет, а второй внутри этого роя /падает на колени». Как ни странно, перед нами стихи о нежном и слабом, о боящемся и меняющемся. И сила их в том, что они помнят: солидарность порождается состраданием, а революция —это когда можно любить «снова и снова, пока не исполнится миром ночь мира».

Начали мы, напоминаю, с прошлого, с нездоровых, болезненных наших с ним отношений, никуда не ведущих, никакого развития не подразумевающих. С того, что автор этого текста не представляет себе, как может быть иначе, и откуда могло бы взяться такое прошлое, чтобы с ним было — ну ладно, не надо легко, — но хоть как-нибудь, вот не так, как сейчас. Ничего такого я представить себе по-прежнему не могу, но думаю, что Галина Рымбу — она да, может. И надеюсь, что из вышесказанного понятно, хотя бы отчасти, почему мне так кажется, и почему мне так нравятся эти стихи, — и почему мне, по правде сказать, до сих пор иногда сложно иметь с ними дело, с этими стихами, которые я очень люблю.


к содержанию номера  .  следующий материал  

Герои публикации:

Персоналии:

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service