Усталые единорогиУсталые единороги смяли телами траву: это рабочие соцреалистов под тяжестью краски, кротости. Сейчас отворят кефир, расставят шахматы. Согнув тяжёлое колено, Глаша зачитает передовицу. Николай случайно разрежет губу травинкой. Зелёнка, хлопоты, белый платок. И дальше: ястребы в ватмане неба. Сон. Голени, плечи, улыбки — всё как в финале побоищ. * * *
...улитка утлая, иди сюда, пей, пой и ешь, и ни о чём не помни, разматывай жемчужный круассан — клади на место шляпы широкополой: просторно, да (а шляпе было — нет, ей не свернуться кровью ли, креветкой, её стесняла постоянно ветка сирени возле дома, так плыла роскошным небо-кораблём); настраивай потешные антенны: что чуют? знаю, похоть и войну на ощупь, словно близкое колено; неси неслышно блёклые усы или рога неясных аллегорий, навроде слов «коллапс» или «цикорий», но ничего не падай на весы. Линия на плоскости
Вот ива под стеклом и вертикально. Вот Карл Линней системой искушает. Мне страшно выйти. Холодно. Одна, одно, под лязг молочной стеклотары. Одно нагое «я» или один песок зыбучий кинопутешествий. Когда же хлынут ирисы из сада в нагую жизнь, наполнятся когда водой и молоком, вином и пеплом прозрачные тиражные бутыли? Я научусь кричать большим животным и лишь потом осяду, огляжусь. И брызнут ирисы со дна картины. А сад молчит, и время не спешит подать весну, и сохнет молоко на блюдце: кот соседский не придёт. Когда душа снимается с квартиры, ты можешь зафиксировать симптомы её, её ещё немало будет. Но радуйся: пока произнести ты можешь это — смерть, дер тод, ховайся. * * *
Знаю звук дикого яблочка о стол, крытый клеёнкой, пасынка или падчерицы прыжок, переживших родню. Знаешь, как пахнет вода в кубе ржавеющем, подо льда коркой? Так будут пахнуть трамваи — стеклотарой, ревностью. Но пока — молчок, я иду в галошах на босу ногу закрывать ставни. Мне одиннадцать. И я ненавижу тебя всем взорвавшимся сердцем. * * *
там или тут топает в темя вода а бывали кукушки в часах медные маятники дискобол стылое слово уже отдаёт снегом смешанным во рту с травой весь этот спорт отрешения — ноет плечо диск достигает невиданных расстояний со стен автостанции синяя эмаль сходит как корка с поджившего локтя так бесконечность рисуется мне из всего что под рукой только б не трогать твоё тимьянное темя... * * *
...но можно ещё платье в облипочку а вот и дождь пахнет отчаянной ложью липою влажным свинцом букв смятых будто бы это не мы а наши дочери затерявшись во снах выпуклых телевизоров моют и моют посуду а мы — в каменной электричке клонимся к морю * * *
Читая в электричке седьмой том Пруста да разве это возможно морской чулек называется станция и холмы утекают с холмов вниз за круассаном и свежей газетой с жертвами газовых атак лопотать о плохом молоке это четырнадцатый возможно всё но это — сильнее прочего отгибая края одеяла лакеи не те но те и эти вертятся до заката зёрнами в кофемолке следующая станция: рыжая как мержаново слышишь: опять, опять невозможное! * * *
а ведь были дома́ в которые мы обожали входить бездомные босиком в ледяных чулочках пробирались к креслу брали тёплые руки произносили: а вы не изменились хотя изменилось всё у нас война и у нас видите — виноград не вызревает мало солнца в этом году не было бабьего лета как не было? я видела паутинки! разве? солнце заходит спускаешься в сад одна в галошах как корабли и всё разорённое отрочество обступает корка листа виноградного корчит гримасы дурочка что рассказать саду не помнящему тебя? как попутчику — что угодно глядя куда-то по-над крышами с колотым шифером по-над чёрной кромкой вишен густеющих перед обходом сумерек так исчерпана будет наверное старость — умрёшь прямо в скайпе но не так беззащитно и нежно — нет
|