Усталые единорогиУсталые единороги
смяли телами траву:
это рабочие соцреалистов
под тяжестью краски, кротости. Сейчас отворят кефир,
расставят шахматы.
Согнув тяжёлое колено,
Глаша зачитает передовицу. Николай случайно разрежет губу
травинкой.
Зелёнка, хлопоты, белый платок. И дальше: ястребы в ватмане неба.
Сон.
Голени, плечи, улыбки — всё
как в финале побоищ.
* * *
...улитка утлая, иди сюда,
пей, пой и ешь, и ни о чём не помни,
разматывай жемчужный круассан —
клади на место шляпы широкополой:
просторно, да (а шляпе было — нет,
ей не свернуться кровью ли, креветкой,
её стесняла постоянно ветка
сирени возле дома, так
плыла роскошным небо-кораблём);
настраивай потешные антенны:
что чуют? знаю, похоть и войну
на ощупь, словно близкое колено;
неси неслышно блёклые усы
или рога неясных аллегорий,
навроде слов «коллапс» или «цикорий»,
но ничего не падай на весы.
Линия на плоскости
Вот ива под стеклом и вертикально.
Вот Карл Линней системой искушает.
Мне страшно выйти. Холодно. Одна,
одно, под лязг молочной стеклотары.
Одно нагое «я» или один
песок зыбучий кинопутешествий.
Когда же хлынут ирисы из сада
в нагую жизнь, наполнятся когда
водой и молоком, вином и пеплом
прозрачные тиражные бутыли?
Я научусь кричать большим животным
и лишь потом осяду, огляжусь.
И брызнут ирисы со дна картины.
А сад молчит, и время не спешит
подать весну, и сохнет молоко
на блюдце: кот соседский не придёт.
Когда душа снимается с квартиры,
ты можешь зафиксировать симптомы
её, её ещё немало будет.
Но радуйся: пока произнести
ты можешь это — смерть, дер тод, ховайся.
* * *
Знаю звук
дикого яблочка о стол,
крытый клеёнкой,
пасынка или падчерицы
прыжок, переживших родню.
Знаешь, как пахнет вода
в кубе ржавеющем, подо льда коркой?
Так будут пахнуть трамваи —
стеклотарой, ревностью.
Но пока — молчок,
я иду в галошах на босу ногу
закрывать ставни.
Мне одиннадцать.
И я ненавижу тебя всем взорвавшимся сердцем.
* * *
там или тут
топает в темя вода
а бывали кукушки в часах
медные маятники
дискобол стылое слово
уже отдаёт
снегом смешанным во рту с травой весь этот спорт отрешения —
ноет плечо
диск достигает
невиданных расстояний
со стен автостанции синяя эмаль
сходит как корка с поджившего локтя так бесконечность рисуется
мне из всего
что под рукой
только б не трогать твоё
тимьянное темя...
* * *
...но можно ещё
платье в облипочку
а вот и дождь пахнет отчаянной ложью
липою
влажным свинцом
букв смятых будто бы это не мы
а наши дочери
затерявшись во снах
выпуклых телевизоров
моют и моют посуду
а мы — в каменной электричке
клонимся к морю
* * *
Читая в электричке седьмой том Пруста да разве это возможно
морской чулек
называется станция
и холмы утекают с холмов
вниз за круассаном и свежей газетой
с жертвами газовых атак
лопотать о плохом молоке
это четырнадцатый
возможно всё
но это — сильнее прочего отгибая края одеяла
лакеи не те
но те и эти
вертятся до заката
зёрнами в кофемолке следующая станция: рыжая как мержаново
слышишь: опять, опять
невозможное!
* * *
а ведь были дома́
в которые мы обожали входить
бездомные босиком в ледяных чулочках
пробирались к креслу
брали тёплые руки
произносили: а вы
не изменились хотя изменилось
всё у нас война
и у нас
видите — виноград не вызревает
мало солнца
в этом году
не было бабьего лета
как не было? я видела паутинки!
разве? солнце заходит
спускаешься в сад одна
в галошах как корабли
и всё разорённое отрочество
обступает корка листа виноградного
корчит гримасы
дурочка что рассказать
саду не помнящему тебя?
как попутчику — что угодно
глядя куда-то по-над
крышами с колотым шифером
по-над чёрной кромкой
вишен
густеющих перед обходом сумерек так исчерпана будет
наверное старость —
умрёшь прямо в скайпе
но не так беззащитно и нежно —
нет
|
