Литературные проекты

Позднее пробуждение

Просыпаясь на час или два позже обычного, в самый миг пробуждения испытываешь лёгкую растерянность, буквально — смутное ощущение недостачи, потери — и это несмотря на то, что баланс сновидений и яви нисколько не изменился.

Ранний завтрак

Прежде чем положить на тарелку спелую грушу, купленную на рынке или в магазине, я прижимаю её к уху и на мгновение задерживаю дыхание, стараясь разобрать едва уловимое нутряное бормотание. Иногда груша шепчет: «гулять-гулять-гулять», порой удаётся расслышать фразу «хрупкое-крепкое», повторяющуюся раз за разом, на днях я с изумлением убедился в том, что груша способна мурлыкать по-кошачьи, а две недели назад пришлось отказаться от первого завтрака, поскольку груша, купленная мною накануне, ревела и выла в голос.

Мандариновые дольки

Автор мандарина был, по-видимому, настоящим джентльменом. Стоит представить себе этот фиктивный фрукт гладким, замкнутым на себе самом, не испытывающим ни малейшей потребности быть разъятым, — становится ясно, почему мы должны испытывать благодарность всякий раз, когда дольки поддаются нажатию пальцев, разъезжаются в стороны, отмеряя необходимое количество мякоти: ровно столько требуется для укуса.

Воскресение

О воскресеньях говорят: голос долог, да пуп — короток. Краткий пуп воскресенья означает непригодность к соитию с любым днём недели, помимо другого воскресенья. Если бы все воскресенья выстроились в ряд, отсюда и — до линии горизонта, мы увидали бы, что каждое из них угрызает хвост впереди стоящего: так они сигналят тем, кто по ту сторону горизонта, — о любви и спасении.

Обстоятельства

Часто возникает стойкое ощущение, что я здесь — по делу, как бы в командировке. Напоминает ни к чему не обязывающее путешествие: туда, где — ни друзей, ни знакомых, и груз общих воспоминаний (предвосхищений, ожиданий) не давит, и дело движется словно само по себе, почти без моего участия.

Визитёры

Приходящие и уходящие, люди оставляют в моих комнатах части тела, детали внутренних органов, блуждающие образцы жидкостей и газов. Не правда ли, дорогая, это прелестное облачко было прежде неотъемлемой частью вашего организма? Сэр, вы уронили заусенец. Не волнуйтесь, теперь он в надёжных руках...

Меркантильные соображения

В книгах японской поэзии принято располагать по три хокку на странице, по шесть на разворот. Издатель экономит на бумаге, но теряет весь тираж, забывая о том, что современник привык читать, мысленно забегая вперёд. Мы читаем так же точно, как едят невоспитанные или очень голодные люди: не успев распробовать первое, откусываем от второго и тут же тянемся за третьим.

Совершенство

Продавец лепит шарики фалафеля и окунает их в кипящее масло с такой скоростью и сноровкой, что срывает аплодисменты публики. Вертясь и подпрыгивая на месте, гримасничая, жонглируя подвернувшимися под руку предметами и инструментами своего ремесла, он так ловок, что движения его больше не похожи на человеческие, но напоминают рефлекторные — идеальные — движения животных. Недавно я, не в силах оторваться, раз за разом прокручивал ролик, где крокодил зубами хватает брошенную палку, его стремительность настолько совершенна, изящна, неумолима и лишена какого бы то ни было сознательного намерения, что кажется сверхъестественной. Даррелл пишет об этом: «Отсеките голову спаривающейся саламандре, и она ничего не почувствует: захваченная божественным ритмом, она продолжает, словно ничего не произошло».

Спиральный ход галактик, судорожные хватательные движения зародыша в материнской утробе, Брюс Ли, играющий в пинг-понг нунчаками, клетка, рождающая клетку, — вот элементы этого танца.

Дыхание

Я видел, как вешали бельё в хамсин, — горячий ветер дул так, что простыни высыхали раньше, чем падали на верёвку. В эпицентре множественного волнения, реяния, биения застыла женщина в позе Лаокоона: она вешала бельё.

Высокая температура

Что бы я делал без этих портретов и пейзажей, более ярких, чем сама явь, без этих сумрачных, напоминающих старые рождественские открытки ландшафтов, бесконечно разматывающихся диалогов, принадлежащих персонажам, чьи лица мгновенно стираются в памяти, стоит кому-то войти в комнату — с чашкой горячего бульона, таблетками или микстурой. Тебе плохо? Мне хорошо, хорошо... Но у тебя жар! У меня превосходный, наистерильнейший жар. Я проживаю множество упоительных жизней длиной в минуту, час или день, и ни одна из них не является моей собственной, зато все вместе они принадлежат мне одному — как принадлежат предметы, найденные во время прогулок по тель-авивскому пляжу, вынесенные морем на сушу: фигурные камешки, вышедшие из обращения монетки, отполированные кусочки дерева и старинные пустые бутылки.

В углу

По малолетству было довольно трудно понять резоны родителей, которые думали, что наказывают меня, ПОСТАВИВ В УГОЛ. В углу было ничуть не хуже, чем между углами. Я не страдал от нехватки кислорода или недостатка впечатлений. Передвижения мои были ограничены, зато дух — свободен: я мог тихонько петь или играть в прятки, то закрывая глаза, то снова их открывая.

Спиралевидный узор на обоях: пёс присматривает за котом, кот — за воробьём, воробей — за червячком, червячок — сворачивается в крючок. Я чувствовал, что орбита их вращения включает в себя некий дополнительный, невидимый элемент, который располагается в самом центре спирали. Червячок, конечно, не просто сворачивается, замыкая круг, он кого-то ищет, за кем-то охотится, он видит то, что ускользает от моего взгляда. Возможно, объект его стремлений слишком мал или слишком велик, чтобы поместиться на обоях. Если я хочу разглядеть его, мне придётся стать плоским, нарисовать себя на стене и остаться там, среди разноцветных и разнокалиберных фигур. Я водил пальцем, рисуя спираль, мысленно продолжая бег четверицы — пёс... кот... воробей... червячок... — в поисках пятого элемента.

Проходила мама, и я с самым несчастным видом интересовался, когда можно будет покинуть место моего заточения. Она, нахмурившись, смотрела на часы. Я ждал ответа, представив себе четверицу, продолжающую бег по кругу циферблата.

Дедушка на кухне рассказывал бабушке неприличный анекдот, хмыкая и гукая в опасных местах, чтобы я, подслушивая, не узнал раньше времени, как делают детей. Но я уже знал, как делают детей. Всякий раз, когда бабушка возмущённо вскрикивала и хлопала дедушку по руке мокрой тряпкой, я недовольно морщился. Что они, в самом деле, с ума посходили?

Наконец, мама выпускала меня, предупредив, что В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ придётся стоять вдвое дольше. Я делал круглые глаза и послушно плёлся в детскую, закрывал за собой дверь, ложился на кровать и поднимал ноги к потолку. Разумеется, я не мог достать до потолка, но мне нравилось думать, что однажды я вырасту и стану ходить по потолку, не поднимаясь с кровати.

Усталость

— вотум недоверия окружающему пространству. Устают от напряжения, а напрягаются в результате сопротивления. Ваззиль Омат говорит: «Уставший проклят, ибо перечит воле Всевышнего». В состоянии сильной усталости устами усталого глаголет его двойник-мефистофель. Ощущение — будто повернулся к себе самому спиной, как Сикейрос, и застыл от неожиданности.
От увиденного.

Ненависть к работе

рано или поздно становится чем-то, выходящим за рамки простой суммы слагаемых: тебя уже не раздражает этот запах, не мешают эти люди, ты перестал замечать облупленные стены, увешанные аляповатыми плакатами, мерцание экранов не заставляет тебя щуриться и напрягать зрение. Всё зашло гораздо дальше: собираясь на работу по утрам, ты стараешься не заглядывать в зеркало.

Исчезновение

Порой для того, чтобы сохранить ясность мышления, приходится прикладывать столько усилий, что этот нехитрый — казалось бы — манёвр отнимает большую часть имеющегося в наличии времени: чем же ты был занят весь день? думал. о чём? зачем? просто думал. жил.
и это всё?
всё.

Побег

Иногда я уступаю естественной человеческой слабости и думаю о побеге. Это — сугубо приватное, тихое, «внутреннее» мероприятие в духе старого советского кинематографа, что-то из обширного репертуара фильмов «про войну», где люди в серых гимнастёрках без погон или в арестантских робах готовят подкоп, виснут на колючей проволоке, встречают смерть на руках у верных товарищей, или — «Сталкер» Тарковского: мост, охранники в жёлтой форме, рельсы, опять же — колючая проволока, выстрелы в спину...

Ходил в лес

перенимать повадки деревьев. Деревья умеют стоять — как никто другой.

Примат — существо безалаберное: постоит и уйдёт.

Дерево стоит так, будто оно — единственное в своём праве: якорь мироздания. Пока корень в земле, небеса вращаются беспрепятственно.

Мёд

Наблюдал медленный восход неба над монастырём молчальников. Молчальники звонили в колокол — звали жить в тишине с б#жьей помощью. Но я сел под ель, сложил руки и сидел с б#жьей помощью под елью.

Хвойные ванны — это когда хвоя везде, прежде всего — в желудке и лёгких. Лёгкие наполняются хвоей на вдохе, а на выдохе хвоя оседает на дне телесной реторты — как снежинки или песчинки в паузах между порывами ветра. Ещё немного, и я бы сам зазвенел, как колокол, и созвал бы молчальников принять с б#жьей помощью хвойную ванну — в лесу, под декабрьской елью. Звук цвета начищенной меди рождался в утробе, прокатывался — резонируя в фасциях, выплёскивался наружу, хвойные чешуйки поблёскивали, как золотые, медленно сыпались в воздухе.

Перевоплощение

Элементарные, низменные (и естественные) желания, которые мы привыкли приписывать тварной природе, при ближайшем рассмотрении оказываются протянутыми «из глубины» вовне ветвями той самой силы, что заставляет дерево подниматься из земли, расти и опускаться в землю.

В удачный день, когда восприятие не успевает обычным образом притупиться, можно увидеть, как человек мыслит, что при этом происходит, как, каким образом мысль настигает его, становится тем, что выталкивает на поверхность слова и приводит к действию. Напоминает морскую волну, которая прежде накатывается исподволь, незаметно, затем — ударяет, и в конце концов приходит снова, но в другом виде: так актёр умудряется во мгновение ока переодеться за кулисами.

Трогательное

Рядом с клавиатурой моего компьютера — камень. Слева, чуть ближе чайного подноса: можно взять в руку, не отвлекаясь от работы, как бы случайно, мельком.

Иногда на моём столе — два или три камня.

Камни эти — чтобы их трогать.

Было время, когда — что ни утро — я насыпал горку камней на расстоянии вытянутой руки, и целый день трогал, слушая, как каждый из них отзывается на прикосновение.

Теперь мне довольно одного или двух.

Камни эти — различного происхождения: иногда — просто осколок булыжника, найденный на улице. Иногда — оникс или агат. Иногда нефрит.

Здесь нет никакого практического смысла: меня не интересуют лечебные или магические свойства камней. В самом деле, камни оказывают ощутимое влияние на ум и тело, притом различные камни «звучат» и «отзываются» по-разному. Но и пластик оказывает подобное влияние, и дерево. И фарфор. И одежда.

Всё, что трогаем мы. Всё, что трогает нас.

Желания

Мы хотим касаться друг друга — знать друг о друге больше, чем принято. В этом желании нет ничего эротического, вернее, эротическое здесь подчиняется более общей жажде прямого телесного знания. Нечто такое, что принадлежало нам от рождения и было постепенно вытеснено миром «цивилизованного» взросления, миром принудительной гигиены и запрета на непосредственное восприятие.

Возвращаясь к телесному знанию, мы возвращаемся в детство с его избытком энергии, острейшим переживанием настоящего, внезапной лёгкостью и прозрачностью бытия.

У Леонардо

завораживают — фрагменты, эскизы, штудии. Складки одежды, колодцы и водовороты, руки — сжатые, расслабленные, указующие, молитвенно сложенные, полуоформленные лица, фазы движения землекопа, лошадиные крупы, а то и вовсе — сплетение линий, на первый взгляд случайное, произвольное. Но стоит набраться терпения, и в какой-то миг линия раскручивается так упруго, так живо, что возникает внезапное и неумолимое, абсолютное ощущение присутствия. Движение на плоскости передаётся миметически, переживается телесно — как нечто происходящее прямо теперь, внутри.

Происходящее

Если хорошенько вслушаться (вчувствоваться, вмыслиться), можно распознать звучание собственного тела. Это не звук даже, а — нечто вроде беззвучного сотрясения: подземный гул, нутряная вибрация. Вначале этот фон кажется случайным, столь же бессмысленным, как мелькание точек и линий на экране телевизора, настроенного на пустой канал. Со временем в хаосе узнаются отдельные ноты, единички вибрации: их рисунок никогда не повторяется. Эти всплески-биения внутреннего звучания образуют то, что мы называем «организмом».

Если увлечься этой музыкой и слушать её ежедневно (как радио), однажды становится ясно, что каждый из внутренних органов «звучит» по-своему. «Звон» крови отличен от стеклянного «писка» нервной системы. Голоса печени и селезёнки вторят друг другу, как партии оперных любовников, но перепутать их невозможно. Кожа имеет свой спектр биений, совсем не тот, что в костях.

Наконец, когда это знание становится привычным и естественным, ты вдруг понимаешь, что этот гул, этот фон, этот вибрирующий (недо)звук — не только внутри твоего тела.

Он везде.

Собственно говоря, он и есть — происходящее.

Единое — звучит, вибрирует, исчезает в дышащем и множащемся многообразии, и превращается в собственную противоположность, то вдруг — рассыпается на мельчайшие осколки, то снова собирается воедино.

Похожим образом являет себя лист дерева — вблизи он кажется лесом.

Ускорение

В период существенных бытийных изменений, когда жизнь внезапно поворачивается к тебе «другим боком», ощущаешь, как ускорение придаёт всякому событию характер чуть ли не эротический: пространство распахивается настежь, и ты проницаешь его, оставляя за спиной чёткий инверсионный след.

Привычка недосыпать

чудесным образом сказывается на организме: однажды тело перестаёт верить в то, что оно не спит, предсказуемый ход событий рассыпается на отдельные, плохо связанные между собою фрагменты, превосходно выстроенная логическая цепочка на поверку оказывается отростком внезапно сгустившейся грёзы, и вся картина действительности сжимается до размера подлого бытового кошмара, а то вдруг — беспричинная эйфория, переизбыток сил (за ним — изнеможение); волей-неволей приходится учиться со всей возможной вежливостью, доброжелательно, но и твёрдо отстраняться от самого себя, чтобы не дать себе раствориться в одном из центробежных потоков, — этот навык также входит в привычку.

Страх осуществления

Рано или поздно приходит черёд растерянности, смутного, почти беспредметного беспокойства, когда все разновидности, все типы сомнения внезапно обретают лица, и ты стоишь как вкопанный, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад, парализованный, почти убитый жалким, непонятно откуда взявшимся, даже — кем именно заданным — вопросом: а будет ли будущее?

Но — мгновение пролетает, сердце ударяет в свой бубен, и ты облегчённо переводишь дыхание, понимая, что сомнение было напрасным: будущее наступило.