Тель-Авив

Современный город равен по территории
государству античного мира,
исторической области средневековья,
помойке-могильнику будущих веков.
И Тель-Авив соединяет все эти качества
со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом.

С запада — нильский песок морского побережья,
где филистимляне, евреи и греки — лишь эпизоды,
не говоря уже о крестоносцах и турках. С востока —
тростниковые топи Долины Саронской.
Крокодилы в этих болотах, где консистенция воды
как автомобильное масло, повывелись только
сто лет назад, а кости бегемотов находят там же,
где Самсон обрушил храм соплеменников Далилы.

Молельня того же времени в одном из
филистимских городов на месте Тель-Авива:
зал на пятьдесят идолопоклонников,
военный или торговый корабль молитвы,
с каменным основанием деревянной колонны в центре.
Очень сильный тяжеловес, вроде тех, которые сейчас
зубами тянут грузовики, — аналог бегемоту среди людей
вполне мог завалить колонну в состоянии концентрированного
аффекта. Хотя зачем нам всё время хочется найти физическое
подтверждение религиозного или художественного опыта,
как будто его самого по себе недостаточно?
Здесь, может быть, наиболее важна и близка
соразмерность сакрального и человеческого,
и в масштабах святилища,
и в перформансе Самсона.

Яффо — гора над портом, в каменной чешуе,
меняющей цвет в зависимости от времени дня,
старые и новые мифы скользят по гладким
каменным проулкам, как по извилинам мозга.
Театр теней крестоносцев и Наполеона над камнем
Андромеды, под акваторией неба над сводами моря.
Силуэт этого четырёхтысячелетнего дракона всегда
«в уме» горизонта на променаде между пляжами,
заполненными живыми телами и скелетами шезлонгов, —
и заповедником Баухауза, немецкого архитектурного стиля
первой половины прошлого века, репродуцированного евреями,
бежавшими от немцев, и сохранившегося благодаря тому, что тут
не было бомбардировок со стороны англичан и союзников,
в отличие от Германии.

На бывшей центральной площади
примерно на равном расстоянии от фонтана
были мэрия и резиденция национального поэта.
Сейчас это выглядит как декорация к мюзиклу о столице
небольшой провинции где-то в Центральной или Восточной Европе
(Румыния? Польша? Украина?) сто лет назад. Там
почтенный местный поэт и легендарный городской голова
каждое утро приветственно поднимают чашечки душистого кофе,
завидев друг друга: один с террасы своего особняка из бетона
(новомодный редкий строительный материал), другой —
из окошка мэрии, построенной как гостиница, но
оказавшейся мэрией, что в принципе ничего не изменило:
здание населяли такие же туристы в своём времени,
коммивояжёры и администраторы
национального освобождения.

Хотя вряд ли мы «читаем» прошлое
и его жителей — лучше, чем они нас, гостей
из будущего, и чем любая эпоха — другую эпоху, отцы —
детей, дети — отцов, отцы детей — детей своих отцов, и новые
приезжие — репатриантов столетней давности, построивших
умышленный город, кишащий жизнью,
Развалины-Весны*, весна развалин — — —

* Тель — в переводе с иврита искусственный древний холм, городище, развалины; Авив — весна. — Прим. автора.

Замоскворечье

Ампир периода расцвета империи
на пепелище 1812 года. Доходные дома
рубежа прошлого и позапрошлого веков.
Конструктивизм для бедных позднесоветской империи.
Эклектизм для богатых на месте всего остального.
В одном из бывших доходных домов — мой археологический слой,
будто на срезе холма: пятый и шестой этажи, достроенные
пленными немцами после войны.  Над ними ещё два этажа
после нас.
                  На шестом этаже угловой балкон, как кусок
византийской мозаики над обрывом в Средиземном море, —
часть пазла, из которого складывается память. Полвека назад
в комнатке за этим балконом мне снился
повторяющийся сон, что я падаю вниз.
                                                                  И вот я внизу.
Рефлексирующий прохожий, полжизни живущий
в другой стране. И в то же время там же, пока
кто-то из нас — я или это место — не умрёт.
«Пионерский садик» — сквер, где другие «я»
летят в дальние миры своего будущего в капсулах
детских колясок, лёжа на спине, руки по швам, глядя в небо
сквозь ветви тех же деревьев. Стены домов вокруг сквера,
облака́, серый воздух — это пространство
столь же априорно, как своды своего черепа,
и листва на дорожке — как сброшенная кожа
раннего детства.

Альпы

Облака, стоявшие утром между нами
и маленьким городком глубоко в долине, уходят,
словно день протёр очки. Открывается
горизонт — чистый, как сон без сновидений.

Здесь всегда транзит, перевал, переход.
Почти никакого культурно-исторического груза.
Последнее резонансное событие —
убийство неолитического охотника
за сотню километров отсюда.
И то он сохранился во льду почти полностью.

Стрелки сосен показывают полдень в горах.
Мы смотрим на это из своего параллельного
измерения, и там — другая пустота,
с повышенным давлением исторического опыта,
смесь воспалённой необходимости действовать
и изнеможения,
                          средиземноморский коктейль:
половина вечно юной амбивалентности,
половина — посмертной рефлексии.