Тель-АвивСовременный город равен по территории государству античного мира, исторической области средневековья, помойке-могильнику будущих веков. И Тель-Авив соединяет все эти качества со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом. С запада — нильский песок морского побережья, где филистимляне, евреи и греки — лишь эпизоды, не говоря уже о крестоносцах и турках. С востока — тростниковые топи Долины Саронской. Крокодилы в этих болотах, где консистенция воды как автомобильное масло, повывелись только сто лет назад, а кости бегемотов находят там же, где Самсон обрушил храм соплеменников Далилы. Молельня того же времени в одном из филистимских городов на месте Тель-Авива: зал на пятьдесят идолопоклонников, военный или торговый корабль молитвы, с каменным основанием деревянной колонны в центре. Очень сильный тяжеловес, вроде тех, которые сейчас зубами тянут грузовики, — аналог бегемоту среди людей вполне мог завалить колонну в состоянии концентрированного аффекта. Хотя зачем нам всё время хочется найти физическое подтверждение религиозного или художественного опыта, как будто его самого по себе недостаточно? Здесь, может быть, наиболее важна и близка соразмерность сакрального и человеческого, и в масштабах святилища, и в перформансе Самсона. Яффо — гора над портом, в каменной чешуе, меняющей цвет в зависимости от времени дня, старые и новые мифы скользят по гладким каменным проулкам, как по извилинам мозга. Театр теней крестоносцев и Наполеона над камнем Андромеды, под акваторией неба над сводами моря. Силуэт этого четырёхтысячелетнего дракона всегда «в уме» горизонта на променаде между пляжами, заполненными живыми телами и скелетами шезлонгов, — и заповедником Баухауза, немецкого архитектурного стиля первой половины прошлого века, репродуцированного евреями, бежавшими от немцев, и сохранившегося благодаря тому, что тут не было бомбардировок со стороны англичан и союзников, в отличие от Германии. На бывшей центральной площади примерно на равном расстоянии от фонтана были мэрия и резиденция национального поэта. Сейчас это выглядит как декорация к мюзиклу о столице небольшой провинции где-то в Центральной или Восточной Европе (Румыния? Польша? Украина?) сто лет назад. Там почтенный местный поэт и легендарный городской голова каждое утро приветственно поднимают чашечки душистого кофе, завидев друг друга: один с террасы своего особняка из бетона (новомодный редкий строительный материал), другой — из окошка мэрии, построенной как гостиница, но оказавшейся мэрией, что в принципе ничего не изменило: здание населяли такие же туристы в своём времени, коммивояжёры и администраторы национального освобождения. Хотя вряд ли мы «читаем» прошлое и его жителей — лучше, чем они нас, гостей из будущего, и чем любая эпоха — другую эпоху, отцы — детей, дети — отцов, отцы детей — детей своих отцов, и новые приезжие — репатриантов столетней давности, построивших умышленный город, кишащий жизнью, Развалины-Весны*, весна развалин — — — * Тель — в переводе с иврита искусственный древний холм, городище, развалины; Авив — весна. — Прим. автора.
Замоскворечье
Ампир периода расцвета империи на пепелище 1812 года. Доходные дома рубежа прошлого и позапрошлого веков. Конструктивизм для бедных позднесоветской империи. Эклектизм для богатых на месте всего остального. В одном из бывших доходных домов — мой археологический слой, будто на срезе холма: пятый и шестой этажи, достроенные пленными немцами после войны. Над ними ещё два этажа после нас. На шестом этаже угловой балкон, как кусок византийской мозаики над обрывом в Средиземном море, — часть пазла, из которого складывается память. Полвека назад в комнатке за этим балконом мне снился повторяющийся сон, что я падаю вниз. И вот я внизу. Рефлексирующий прохожий, полжизни живущий в другой стране. И в то же время там же, пока кто-то из нас — я или это место — не умрёт. «Пионерский садик» — сквер, где другие «я» летят в дальние миры своего будущего в капсулах детских колясок, лёжа на спине, руки по швам, глядя в небо сквозь ветви тех же деревьев. Стены домов вокруг сквера, облака́, серый воздух — это пространство столь же априорно, как своды своего черепа, и листва на дорожке — как сброшенная кожа раннего детства. Альпы
Облака, стоявшие утром между нами и маленьким городком глубоко в долине, уходят, словно день протёр очки. Открывается горизонт — чистый, как сон без сновидений. Здесь всегда транзит, перевал, переход. Почти никакого культурно-исторического груза. Последнее резонансное событие — убийство неолитического охотника за сотню километров отсюда. И то он сохранился во льду почти полностью. Стрелки сосен показывают полдень в горах. Мы смотрим на это из своего параллельного измерения, и там — другая пустота, с повышенным давлением исторического опыта, смесь воспалённой необходимости действовать и изнеможения, средиземноморский коктейль: половина вечно юной амбивалентности, половина — посмертной рефлексии.
|