* * *На вечну жизнь не посягая,
Стоишь, матёрый, истекая,
На палец локоны вия...
Перепелёсая струя
Влечёт тебя, но неги нет
Под маревом чумных планет, Там наркоманы-пареньки
Виются бухтами пеньки.
Чтоб лыко мылилось Россией,
Немыслимого принеси ей, В таилище её зайдя,
На смертодудочке зудя.
* * *
Покукситься, всплакнуть и выдохнуть земным молозивом:
О непроглядный морок мой, моя прозрачная могила —
Всё замерло давно ноябрьским холодом с сухой травинкой русской
Под подбородком родины, куда дотягивался Велимир. Защекотал он небо в гром-году, оно — гляди — бушует
Про то, как бедный Юрий вьёт в лугах обмотки наобум,
Чтоб набрести на запахи подруг-чистюль своих любезных:
Им на спиртовке вьёт кофейную хандру цикорий-желудо́к. Белья разлад, подвязок обморок глубокий, бретелек колготня,
С любимых уст на посошок помады крошку пригуби,
Вперёд-вперёд-вперёд теперь, там патефон разлуку на шампу́р
Нанижет скоро с мясом пятилеток наших страшных...
* * *
Автобуса я будто дожидался
У Мужества-метро —
Там крематорий на Шафировском
Покойников возводит в степень неземную. Пали́ слезу мою и слизь,
И флегму с флогистоном невесомым...
Я потерял любовь седьмого дня,
Что нежила меня дугой мильонновольтной...
* * *
На заливных лугах Тойоту-город возведут для пьяной сборки многотрудной
Седанов золотых, чтоб Вася, мой дружок, им чистил чешую
Курчавой ветошкой, и стёклышки слезил, и проверял, как нежит веерами
Равнину на просвет — и раз, и два, и три без устали, пока бензина хватит. Уж тётенька по-пёсьи семенит, харчей каких-то там пакет баюча, не специально
Красивый джип её боднёт — и за углом знаменьем троекратным со словами
«Вот, блядь, однако тварь», — лобастый бампер слюдяного цвета
Другой Василий осенит, —
всё завтра в чики-поки зарихтуют мне на Блюхера в обед. Горючий газ на светорасстояньи шнурует дни, и армия на стрельбищах моя
В раздрай патроны тратит за бесплатно.
Там, там иной Васёк, отбившись от дедов,
Письмо-обиду ладит маме трудно: мол, скоро смежную специальность
За нехуй делать обрету я, мама, — подрывника волшебного разряда...
* * *
Как счесть их всех, когда, вздохнувши, молча убывают,
Зачатые омоновцем-страной, —
Под языком, уздечки возле, скользят себе неумолимо
По выхлопу-дуге туда, где улялюм-газопровод... Я б запахи в себе таил плацкартного вагона
Оравы спящих граждан больше, если б не
Светлана Михайлюк Сергевна с усталой Нурганышью
Проводниками в смену заступили
на самой тёмной станции моей...
* * *
Глянь, одеревенел как будто бы вестибулярный аппарат весны-приблуды
Назло девкам ярым, парням очумелым, тёткам толстопятым,
То есть всем заёбам нашего собачьего района,
Что в ломбард несут, качаясь, кукареки свои дорогие за копейки. На билбордах городских Семишкур налип снежною гастролью,
Кажет тельник ВДВ солист и дуболом общеизвестный,
Но через неделю хор фальшивых казаков и гуцульских трилобитов
Трио все про нашу жизнь исполнят,
и пойдёт она тогда сама собой вразнос до горизонта.
* * *
Заря заре гнилушку кажет полупьяную, как будто денег просит
В сквозном метро на перегоне: хоть рубль денег дай-дай-дай
На операцию над плотью архаической, ведь Райнер белокровый
Воспел её, прекрасную, породе нашей русской набекрень. Когда Лёв Николаич в бороду бубнил гостям своим прикольным,
Что нет — не пуп земли земной он вовсе, ни в коем разе, господа,
Реально разве чисто царь травы, не больше, луговой.
В смятенье Райнер: — Я так один, — шептал деревьев мраку за окном. — Никто не понимает... — всё повторял он, повторял и повторял...
И там вдали, в полутора часах ходьбы неспешной,
Упёршись грудью в пыльные стропила, вздохнул ему союзно сеновал,
В одно мгновенье изнутри нутра огнём бесшумно обернувшись...
* * *
Чтоб не жрала говяшки всякие, а чисто хвостиком трясла,
Дед сучку наставляет куцую, таща к себе за поводок:
— Слышь, Долька, семьдесят четвёртого в треклятых этих ебенях
Дождёшься хуй тёмно-зелёного с рекламой блядской набекрень! ... И тут как тут, газуя истово, прям к остановке золотой
Автобус подрулил в Рождествено: домчит, коль путь не надоест
Своей длине, муре ухабистой.
Вошли, за поручни взялись
Г. Г. с Лолитой в белых леггинсах без атрибутов грибников.
* * *
Приходит шорох,
Это грома предвестник,
Листвы наместник,
Тишины противник... Все уставились
В устройство неотрывно:
Любопытные животные,
Неопрятные люди: Цум-па-па-цум
Дио́нис заливает,
Льёт яд едкий
Всем из пипетки. И народонаселенье,
Дрэдами мотая,
Вскладчину
Друг другу помогают...
* * *
Смотри, собачка мельтешит
И дышит часто,
И алкаши пристроились
В кустах уютных
Облапать банку пятернёй,
Как будто в час тот
Иное, высшее литьё
Прольют в них. Соси сосок,
Слабей, росток,
Пастух, взвивай арапник
Над звёздами, что острие
Искрят о рельсы.
Ты понимаешь — ты ничто,
Ни брат, ни раб их —
На корточках у рубежа
Присел сидельцем...
* * *
В лучах попятных звуки мреют в себя, чтоб различить —
Как я в укромной ванной тело обриваю, мол, я совсем не бес,
Лишь рожки торкну о зерцало и скользь своих копыт
О кафли ночи рассыпаю в невиннейший замес. Как пятка бо́сая родные пажити топчу, неволю их покров, —
В распаханных полях ни дуновенья, ведь свою шёрстку в дар
Им отдал я, как Пугачёву заячий тулупчик вьюноша Гринёв
За несбриваемый над родиной моей
поганой бороды его кошмар.
* * *
Стихов надменных хвост павлиний люблю-люблю-люблю, —
Как будто детушкам рассказывал про макулатуру и металлолом,
Ведь пионэрия их с гордостью носила по моногородам туда-сюда,
Где труд трудящиеся трудно свой трудили, ославленные армией искусств. Теперь ОМОН в детей по-волчьи хнычет, многозарядной поводя елдой...
Но хипстеру устав краснознамённый в карман не лезет — там айфон
Худую ягодицу согревает созвездьем лайков фрэ́ндов дорогих,
И сердце сердце манит-манит-манит неслышимое в шуме мировом...
* * *
Ноготь колыванского атланта, самоблеск его босой, холёный, бессердечный
Лобызает, обмирая, нимфа ебеней, — в Шуша́рах спальных
В заведенье «Придорожный отдых» вкруг шеста она вращается в ночную,
На неё взирают те, кто от дневной байды не обурели. Контингент, конечно, будьте-нате: гастарбайтеры, свои и белорусы, —
Кто в кроссовках битых, кто в ботинках, но в носках всенепременно чёрных,
И менты в таких же, будто нету ничего иного у природы.
Но когда по-скорому, то колер оставался неизвестным,
в темноте темнейшей пребывая...
* * *
А не только так мог Сталий Карпович, а ещё и эдак, и со свистом рассекая
По столу указкой ёбнуть, связкою ключей, журналом и ладонью!
Не таких ещё он отщепенцев, ни на жертву не способных, ни на подвиг,
Из траншеи подымал в атаку во весь рост под пули у Опочки. А Милица Марковна ни-ни, не повышала... И уже ручьём вовсю рыдали,
Лишь заглянет в карточку прозрачнооко, — словно в СМЕРШе
Голый в гоневе стоишь, грибом поганым оседая,
Слизью слёзной став, зануди́в своей ничтожной селезёнкой. Но уж слышалось, как сладостный сквозняк струной несильной
Заводил едва, что створки сдвинулись едва над этой хлябью замогильной.
* * *
Небытия темнота истончающаяся — вот что такое ночь,
И музыки прореха зарубцовывающаяся — не в смерть, не в смерть,
Над тем, что сладостно курочил ты, сошлось точь-в-точь
Согласно предписанию, что стоит онеметь. Слади́м позор, что спит себе во мне, в берлоге сна, он свил
В могучий ток толкающий то, что не различить и при
Сиянии, невидимом на вид, —
Всё только продолжается, поэтому — умри.
* * *
Торс непохож на облако млекопитающее белотелое, тучное.
Плоть плоть попирает, и большего различить нельзя
Во взгромоздившемся надгробии, помрачившемся напоследок тучами,
Сквозь всё прочее просквозив, сквозя. Не отслоить след твоего к тем дням лобызания и прикосновения.
Это и есть то самое, метнувшееся тенью «ничего», —
Посмотри ещё раз на облако: и как тебе тень его
Было всю жизнь двигать до часа сего.
* * *
Травой, небесной синью, позолотой,
Словами смертными, какой-то там любовью,
Поляжет всё — как будто армию разбили без боёв, —
И облако в очах окостенеет
Прекрасным телом дорогим,
Сплошной литературой русской:
Она одна меня объяла
И в губы дышит белым, индевея...
* * *
Курить бросил, так как дым копной на вал сердечный намотало, —
Будет случай, так заходи, Витёк, пока на выходные отпустили...
Да белка ко мне, как говорится, прискакала, и по чёрной лестнице
Кинулась в окно в колодец тёмный, глубочайший. Там на самом дне, где блядомузыка живёт приплодом рвотным
В сто седьмой квартире окнами в пухто, где пыль помола
Беспросветного в пакетики фасуют, — всё простить Витёк не может
Пенье сладкое Орфею, не похожее совсем на дракуладу...
* * *
У смутного табло в волшебном аэропорту Клингзора девы спят,
До первого полёта в турбинах так же звук убытком выстывает...
Холёной тишиной почудилось мне прошлое моё, —
Там сердца колотьё в невидимую всхлипнуло преграду. Я — Парсифаль, к груди планшет, как лебедя убитого, прижму я.
Там комментов и лайков мельтешенье веет моих невидимых друзей,
Но запах их попятный невесом, как будто нет их воплощенья больше,
Не причаститься неги их телесной — сплошные похороны правит улялюм...
* * *
Здесь Лена Шварц с метафизическою тросточкой ходила —
Старушка-дева хороша, —
Царевна сраных рот, Обводного Ундина,
И тешилась, жи-ши себе пиша. Ахматовой она карась-очков не подавала, —
Валились царства на поддон
Из злополучного овала
В дин-дон... Пожар пожару рознь, — решили как-то ночью разночинцы,
Кидаясь в окна головнёй,
Спят женцкие полки, и не хотят мужчинцы
Быть ради них хуйнёй.
|
