* Это было не желание ухватить, чтобы любить. Ухватить, присвоить и любить. Это было желание быть и не прекращаться, пока есть и не прекращается этот селёдочный человек. Селёдочный — не потому, что другие слова ему не подходят. Не годится и это. Можно ухватывать и любить. Ухватывать, присваивать и любить. Можно быть и не прекращаться. И это вот оно и есть. Бро, это было оно. Была она. Её можно нельзя забыть как забыть. Видишь, и язык немного будто бы прекращается, в дороге теряются запятые и другие знаки, снова находятся и теряются, и это оно, бро. Забыть как забыть. * На первый взгляд я патриотический человек, мои глаза радуются, когда видят холодное лето или тёплую зиму, вот этих людей на остановках, городские вывески без запятых «стоматология гинекология узи». Когда я вижу всё это, то немножечко теряю контроль над собой. Бальзам сибирских трав смягчает моё сердце: радостно за людей, что смогли открыть и не закрывать клинику, за тех, чьи зубы починят тут. В моей памяти хранится мелодия гимна, при необходимости можно и напеть. Наконец, каждую весну я копаю землю, кидаю картофель в неглубокие лунки. Что может быть для меня дальше заграницы? Я говорю сериозно. Это не что, а кто. Селёдочный человек недоступен как Сингапур как Новая Гвинея как Гренландия загранпаспорт я уже заказала и несколько месяцев он ждёт меня в ОВИРе. Рано или поздно я увижу Норд-Кап, плюну с творения Эйфеля, напою мелодию гимна, попирая Таксим. Но когда, бро, я начну покупать билет, чтобы ехать в гости к селёдочному человеку, ударь меня по рукам. Селёдочный человек недоступен тут надо поставить «точку» но ты же знаешь все знаки разбегаются как только я напишу про селёдочного человека и теперь только ждать когда сбегутся обратно надо что-то ещё сказать они воссоединятся дальше от селёдочного человека впрочем если ты хочешь чтобы они вернулись не говори о нём забудь я буду говорить о прекрасном о лёгких салазках красного цвета о варежках в крошках льда о снеге который летит в рот, в то время как из него вылетает смех. Знаки вернулись, и можно продолжить речь про патриотизм, какая, однако, живая тема. Бро, расскажу тебе в другой раз, как замирает сердце от цветных объявлений на стенах, как хороша свежая картошка, как быстро мелькают вывески за окном, когда едешь... Когда куда-нибудь едешь, так ли уж важно, куда и зачем едет патриот в автобусе или поезде по своей земле. Бальзам сибирских трав действует медленно, но метко, долго запрягает, но быстро уносит мысли вверх, туда, к небесам в голубенький ситчик. Да, бро, я патриот, иначе никакие травы не помогли бы так быстро наполниться законной заоконной гордостью. Встанем, же, бро, выйдем на ближайшей остановке, поговорим на улице. * Селёдочный человек — чеховское бутылочное горлышко под луной — сразу берёшься за карандаш пусть и стащенный из магазина икея там ещё много таких пропасть если бы при этом хоть не разбегались знаки было бы проще но они растекаются горькой ртутью уползают урывками в тишине тире как выяснилось остаются — слишком много веры в тире. Вот появилась точка — позавидовала своей сестре тире. Надо бы поменьше говорить о знаках о языке побольше о селёдочном человеке но как скажешь без точки — это получится бесконечность одна трескучая бесконечность белый шум и прочая дребедень. Буду говорить урывками бро потерпи. Ты понимаешь бро ты потерпишь. * Селёдочный человек из времени когда все мы умели петь только петь — а больше ничего не умели. И вот ветхое время кончилось все мы прежние остались там, и только селёдочный человек не остался — он всё идёт следом и топот его кроссовок слышится за спиной. Может быть то же самое он говорит кому-нибудь про меня бро не тебе? Он есть, он продолжается, селёдочный человек — ветхий или новый — он живёт где-то за географией на пределе сил — это всё что известно о нём — но будем же справедливы — это ещё не всё. На первый взгляд у него патриотический характер жизни: утром пьёт кофе, смотрит несколько минут в потолок, идёт на работу. А там предлагается два варианта дальнейшего: работать и не работать. Он работает. Раз он продолжается всё это время, все эти дни, значит, работает, включает компьютер, думает головой. Созидает. Я не знаю этого точно, но так и есть. Наверно, он всё-таки новый селёдочный человек в подтяжках со взрослой улыбкою на лице — он зажимает руками уши — наклоняет голову — и тихо говорит: «мама». * Столько дел, бро, и ни одно не приносит дохода, попросту говоря, денег. Устану, передохну и снова убегаю. Посплю — и просыпаюсь, ну разве это не хорошо? Ну, отлично же, или, как говорят у нас на Хохловке: о-кей! Но кто же, кто подсказал мне, что сейчас селёдочный человек есть в общем виртуальном компоте — теперь времени нет совсем — я читаю — а селёдочный человек пишет и пишет — не мне а в пространство страны на всю нашу географию раздаются его странные речи — кто же кто подсказал мне — я знаю бро — и больше не будем об этом. Селёдочный человек ведёт себя неузнаваемо — отчего — от тоски — от обиды — от ревности — от горя — от счастья ли — как знать — но он продолжается. Он продолжается как-то не так, я думала, всё будет иначе. И вот вопрос: это ветхий селёдочный человек или новый селёдочный человек или это уже не вполне селёдочный человек? Вот вопрос. И что делать, если это не вполне селёдочный человек — это значит он продолжается или нет — не прекращается ли он — есть он или нет — вот вопрос. И что делать, если это не он, не вполне селёдочный человек — а кто-то кто берёт лёгкие красные салазки и скатывается поутру с горки — зима, и всем нужна эта летящая радость — в мире очень тяжело — а салазки как сказано лёгкие. * Болею, как лошадь, валяюсь дома, как селёдка, нет, как камбала — на глубине, глазами кверху. Ночью приснилось слово «конвергенция», его ввёл в науку Чарльз Дарвин, никогда раньше такого не слышала, может быть, только в школе, в средних или старших классах. Слово забывалось, потом я вспоминала его, и всегда к месту. Снились те, кто уехал: одноклассница — ну, это было давно, она уехала в Израиль, это так понятно. Во сне мы встретились и говорили о чём-то умном, страсть как люблю говорить об умном. Тут хорошо подходила конвергенция. Снились маленькие девочки — они тоже уехали. Снилась далёкая подруга, она спрашивала: а ты когда уедешь? И тут мне снова вспоминалось слово, придуманное Чарльзом Дарвином. Какой-то морок, так и думала, что события последнего времени перейдут из головы в соматику. Вот оно и случилось, бро, и случится, вероятно, ещё не раз. Помнишь, мы говорили с тобой о патриотизме, тогда, на той остановке? Нашему разговору так хорошо бы подошли автомобильные перчатки на ком-то из нас, но у нас не было перчаток. Не беда, наш разговор симфонично вливался в обстановку кулинарии возле травмбольницы, мы отлично поговорили под растворимый кофе и растительные сливки. Мы вывели несколько патриотизмов. Патриотизм — и точка. Самый горячий патриотизм, помню, мы начали говорить о нём сразу же, как получили свои стаканчики с кофе. Просто говоришь всем, что ты патриот, — и всё, и никто не может усомниться в этом, хоть сто пластиковых стаканчиков от кофе выкинешь на улице. Просто говори всем, что ты патриот. Просто плачь слезами на улице в день 9 мая. Просто улыбайся, глядя на десантников в день ВДВ. Патриотизм с либертанством. Это посложнее. Мы вышли из кулинарии и пошли по дворам. Стаканчики с кофе немного тормозили наши движения, мы сделались неуклюжими. Патриот-либертанец позволяет себе ругать что-нибудь, что ему не нравится. Допустим, кое-где у нас допускаются пробелы в образовании и медицине. Ну, как пробелы — да, пробелы вообще-то, потому что мы в своё время это знали, а нынешние студенты — не знают. С другой стороны, мы-то знаем меньше, чем знали родители, нам бы и в страшном сне не приснилось, что выпускные экзамены надо держать по всем предметам. Или медицина. Вот раньше — почитай-ка учебник медсестёр 42-го года — сплошная стерильность. А теперь! Зайди вот в районную поликлинику! Ну, вот. А с другой стороны — вот хвалят ту медицину. А ты попробуй, заболей. Да кому ты нужен, пока не помираешь. Будешь помирать, конечно, вытащат, откачают. А так — не, лечи свой насморк самостоятельно. В этом патриотизме мы можем ругать что-нибудь. Но если будет ругать британец или, хуже того, немец — вот уж нет. Тут ему нос-то и пообломают. Тут мы выпили свой кофе со сливками и долго несли стаканчики в руках, чтобы выкинуть в мусорку. И, пока шли, в голову нам пришла идея третьего патриотизма, совершенно не новая, конечно. Мы подумали, что есть такой вот патриотизм — пустого стаканчика. Это сериозно. Или патриотизм мусорки. Говорить тут — ничего можно не говорить. Хватит того, что на улице будет мусорка, и что стаканчик ты не выкинешь под ноги. Ну, и прибавить ещё про старушек, которые могут самостоятельно перейти живыми через дорогу. И ещё — правильно ставить ударения, запятые и точки. Может быть, мы бы нашли ещё какой-нибудь патриотизм, но тут нам встретилась обычная зелёная урна. Все остальные патриотизмы — разновидности этих, решили мы и распрощались. * Ты понимаешь, бро, для чего я вспомнила про остановку, про летящую радость и прочие наши дела. А вот представь совсем другое. Например, представь на пять минут, хотя бы только на пять, что тебя, ладно, меня зовут не так, как зовут, а иначе. К примеру, вот: Владимир Галактионович Короленко. Всё остальное то же самое: пол, возраст, семейное положение, группа крови — всё. Итак — пять минут! — я — Владимир Галактионович Короленко. Меня назвали так родители, а я не сопротивлялась. Кому как повезёт с именем. Вот я выросла, получила паспорт, имени не сменила, больше того, решила на нём немного подзаработать. Написала, допустим, рассказ, допустим, о необходимости лёгких салазок зимой, каждую зиму. Приношу его в «Новый мир» или «Октябрь». Или «Чюдный новый мир (и наплевать на чу-щу)». Нет, лучше просто в «Новый мир». Редактор смотрит на меня, как на каждого новичка, как на вошь, спрашивает: вы кто? Я: Владимир Галактионович Короленко. Мне не верят. Я — паспорт. Действительно, Короленко, Владимир Галактионович. Редактор не верит своим глазам. Я: вы почитайте рукопись, я зайду на днях. Рукопись принимают, журнал выходит, сенсация: неизвестная рукопись Короленки! Короленко, — скромно поправляю я, женские фамилии не склоняются. И вот журналы встают в очередь за новой рукописью, а там и издатели подтягиваются. Интервью, правда, никто не берёт, потому что, как только корреспонденты слышат в трубке моё баритональное сопрано, как-то смущаются, врут, что им нужно срочно ответить по другой линии, не перезванивают. Словом, никто меня попусту не беспокоит, бро. Я бы могла брать гонорары со всех издателей учебников, хрестоматий и собраний сочинений, но не беру. Не потому что добрая, а просто начнут копаться, проверять группу крови, ДНК — ну его, ещё вылезет какой-нибудь неуправляемый предок. В суд кто-нибудь подаст. Правда, конечно, на моей стороне, связываться просто не хочется. Так вот будут тянуться мои безмятежные дни, пока ты, бро, не спросишь меня о селёдочном человеке — ты же знаешь для чего я это всё пишу ты знаешь — чтобы не писать тебе о нём. * Война продолжается, бро, ты видишь это вблизи и видишь издалека. Её не было до этого в моих урывках, но вот теперь появилась, я говорю про неё сейчас, потому что не сказала раньше. Но что можно сделать с войной, кроме как сказать о ней, я не знаю. Ты тоже не знаешь. И ничего не поделать, а может, поделать, но что? Ты знаешь, война столько всего убивает, а если не убивает, то что-то уносит у нас, и эти потери всем очевидны. Но есть и другие, и мы не видим тех слёз, что скрываются комом в горле, только ночью становятся слышны вскрики тех, кто узнаёт своих в прошлом времени, которое не вернуть, получает известия о своих, которых убивает война. Война отнимает мой язык, бро, я говорю тебе прямо, пока ещё могу говорить. День, много два — и как знать, смогу ли. Бог милостив, может быть, я смогу, другой надежды нет. Это попытка, скажу другим языком, Versuch. Это всё, что я знаю на другом языке, это слово, я его помню. * Селёдочный человек собирается на войну он пишет про это всюду всюду так что доносится до меня он скоро уходит и как же так лишь могу прокудахтать я как же так. Он пишет: идётвойнанеделосидетьдоманастоящемумужику. В одно слово, это значит, девиз, это значит — он всё решил. Отрицается белой рубашки, отрицается жёлтых подтяжек, отрицается бороды. Отныне — окопы, грязь, вши, камуфляж. И это невозможно представить. Отныне — треугольники писем и пафосные записи в интернете. Какжетак. * Просто забиться в угол, сидеть в углу у доброго человека, смотреть, как он туда-сюда ходит, не говорить ничего. И чтобы он не говорил: всё будет хорошо, вот эту всю чушь, не надо этого, хорошо не будет. Гладил бы по голове, говорил: что, плохо? Понятно, что плохо. У собаки болит, у кошки болит, у шапки болит, у стола болит, у соли болит, голубь вовсе подох. Но ты-то, смотри, покуда жива, ты-то живая, не подыхай. Не время помирать, конечно, вот предложили петь. Пойду петь, пожалуй, пойду петь, правда, во время пения болит горло всегда, там что-то мешает, но вдруг получится, бро. * Жили два человека: один путный, а один — беспутный, но так сразу и не отличишь, кто из них кто. Оба гуляли, оба пели песенки, от медведя ушли, от волка ушли. Пели-пели селёдочному человеку а он всё не слышит а притворяется будто слышит будто он только один и слышит а другие нет. Путный человек скоро его раскусил, всё понял, догадался, а беспутный всё поёт и поёт. И селёдочный человек уже не притворяется что слушает отвернулся ушёл уехал в другую комнату далеко а беспутный всё поёт и поёт ждёт в апреле дожидается снега. Ты знаешь бро это я бро. Песня моя продолжается. * Если о чём-то рассказать, оно может прекратиться, оно может перестать быть, во всяком случае. А может и не прекратиться. Если о чём-то не рассказываешь, оно постепенно сходит на нет, его просто не становится, если только это не болезнь. Можно попробовать так и так, если хочешь избавиться от чего-нибудь. Всё это я испробовала. Молчала и говорила. Говорила и молчала, ты помнишь, бро. Но селёдочный человек продолжает топать за спиной своими кроссовками не помогло — поэтому я пишу свои письма к тебе — письма к бро урывки к бро — потому что ты помнишь — разбегаются знаки и становится невозможно много чего писать всё же знаки нужны давай вернёмся к началу — к желанию быть и не прекращаться, пока есть и не прекращается селёдочный человек — но дело в том бро что я не понимаю есть он ещё или нет — если человек сходит с ума это тот самый человек или другой человек? Или это его видимость, а сам уже не тут? Если человек становится горячим, как кофе, как чай, — это тот самый человек или это другой человек? И если это другой человек, то зачем он топает за спиной кроссовками? Ты не знаешь, бро, и я не знаю тоже. * Война приносит потери, бро, я уже могу жить вне запятых, и ты поймёшь, почему. У меня личная потеря, личный счёт этой войне, но я не умею считать до таких чисел. Селёдочный человек не ушёл воевать а может быть он вернулся или не доехал что-то помешало ему он купил белую рубашку новую белую рубашку прошлая устарела морально и жёлтые подтяжки он заменил на другие — белые в синий и красный горох. Закатал рукава и принялся писать воззвания правой рукой, левой — считать потери в войне. Пусть сосчитает и мою потерю. У меня она личная и большая, и я про неё скажу. Он. Уже. Неселёдочный. Человек. Он. Уже. Другой. Забыть как забыть почему.
|