Когда в рисовальном классе рисуют натурщицу, каждому рисовальщику она видна в своём ракурсе — так и поэты-современники, которые зачастую и поэты-друзья, не только говорят каждый о своей внутренней реальности, её ритме, архитектонике и эволюционных приключениях, но и находятся все неизбежно очень рядом, видят, каждый в своём ракурсе, реальность общую. Сам собой получается диалог запечатлений — и бескорыстно-самоотверженный, нацеленный на совместное понимание (ум хорошо, а два-три-четыре-пять), и подспудно соревновательный. Кому-то достаётся самый выгодный ракурс (когда сама жизнь придвигается совсем вплотную, и искусство оказывается чем-то насущным, заведомо непустым), у кого-то оказывается — при, может быть, большей отъединённости ото всего и всех, — самый острый глаз/ум. А кому-то — и ведь, чаще всего, это оказывается самым интересным, не устаревающим, в отличие от рекордов меткости, громкости и охвата, — кому-то удаётся жить и сочинять совершенно без самоосуществительного напряжения: не глядя с только-своей стороны на общую реальность, не надрываясь слишком на стройке общей картины мира — но как бы являясь этой картины мира частью и голосом.
Стихи Александра Альтшулера (1938–2014), сверстника Алексея Хвостенко, друга Леонида Аронзона, Риты Пуришинской и Евгения Михнова-Войтенко, больше всего удивляют полной естественностью и «безнаказанностью» ви́дения тех трудновыразимых явлений (и связей между ними), навстречу которым его современники и друзья, прямо вслед за Хлебниковым и обэриутами, шли с гораздо бо́льшими дерзостью и внутренним риском, и сильней и быстрей уставали. Становится приблизительно понятно, откуда в обращённых к Альтшулеру стихотворениях Аронзона столько счастливой, совершенно необидной иронии: поэт-зритель-обдумыватель-мира смотрит на поэта-говорящую-часть-мира — и радуется буквально божественному комизму этой разноприродности. Так, в том числе, смотрит прячущаяся, печальная и граничащая с отчаянием серьёзность — на серьёзность внешнюю, за которой — ясная лёгкость. В стихотворениях же Альтшулера, обращённых к Аронзону, происходит воскрешение и совсем-овнешнение как бы са́мой сути и сердцевины аронзоновских стихов — большей беззащитности и любящей озадаченности всем на свете, чем можно вообще представить.