Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2014, №2-3 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
О коллаборационизме и веротерпимости
Борис Херсонский, Григорий Кружков, Александр Скидан, Аркадий Штыпель, Дмитрий Веденяпин, Дарья Суховей, Андрей Родионов, Станислав Львовский, Марианна Гейде, Мария Галина

        1. Предположим, что поэту, критику, издателю выпало сосуществовать с более или менее изуверским, на глазах звереющим государственным режимом, норовящим засунуть щупальца в том числе и в сферу культуры, даже в ту её часть, которая буквально только что казалась по преимуществу предоставленной сама себе. Где, на ваш взгляд, пролегает граница допустимого компромисса с этим режимом? Позволительно ли, например, во всеуслышание выступать в поддержку его политики ради спасения своего (действительно важного) культурного проекта? Как быть с его премиями, грантами и прочими подачками (которые, с другой стороны, обеспечены деньгами налогоплательщиков и, по идее, служат интересам общества, а не государства)? Что делать, если вроде бы нужное и правильное дело — скажем, литературный фестиваль или книжная ярмарка — проводится как составная часть агитационной кампании режима? Можно себе представить и множество других ситуаций, когда твоя какая-никакая репутация, твой культурный вес могут быть использованы в качестве «ещё одного кирпича в стене». Но если пространство возможностей, не связанных с компромиссом этого рода, съёживается на глазах, то какова, с вашей точки зрения, разумная альтернатива? Не ведёт ли абсолютная принципиальность к практическому выходу из культурной борьбы и оставлению поля мародёрам?
        2. Представим себе, что кто-то из творчески состоятельных авторов подошёл к решению предыдущего вопроса с наивозможным прагматизмом — и сотрудничает с режимом вовсю. Или совсем другое: кто-то из коллег от чистого сердца проникся государственной идеологией и отстаивает её не за страх, а за совесть, даже и без малейшей выгоды для себя. Вероятно, в обычных условиях мы привыкли сдержанно относиться к различиям во взглядах и убеждениях между товарищами по цеху — но можно ли (и нужно ли) сохранять эту сдержанность в условиях социального катаклизма, когда всякое слово весит больше, да и сами позиции неизбежно заостряются? Может ли общественно-политическое поведение автора стать причиной для остракизма, для исключения из профессионального сообщества? Следует ли смотреть на это как на признание примата этического над эстетическим — или думать о том, что само выживание современной поэзии, как мы её знаем, обеспечивается известным уровнем общественной толерантности к иному (включая неблизкое и непонятное), так что подыгрывание тоталитаризму — это с неизбежностью игра на истребление «дегенеративного искусства»? Или же нужно распространять собственную толерантность и на чужую нетолерантность, поскольку от борьбы за чистоту рядов — один шаг до охоты на ведьм?


Борис Херсонский

        1. Я субъективно ощущаю эту границу там, где непременным условием сосуществования с режимом является его прославление и одобрение. Запрет на критику также весьма портит жизнь литератору, но тогда ему остаётся хоть какое-то поле для самовыражения. Не прославить ни хищи, ни подёнщины, ни лжи — принцип Мандельштама. Спасать свой культурный проект путём нарушения этой этической границы бессмысленно. Не садись с чёртом щи хлебать — у него ложка длиннее. Опять же — коготок увяз...
        От премий в этом случае нужно отказаться. Так поступил Алексей Цветков с премией «Поэт». То есть — навсегда снял свою кандидатуру. Запретил выдвижение. Но если премия или грант выдаётся общественным фондом, не зависимым от режима... В этом случае вопрос открыт.
        Участвуя в агитационной кампании режима, ты автоматически превращаешь своё полезное мероприятие во вредное, ты подкрашиваешь морду зверя, пудришь её и румянишь. Кстати, зверя это обычно очень раздражает...
        Выйти из культурного пространства при живом Интернете и работающих посольствах невозможно было даже в советские времена.

        2. Я всегда был против остракизма. В конце концов, смотрим же мы фильмы Лени Рифеншталь или советское кино тридцатых годов, в том числе и самое гнусное в отношении идеологии. Но практика такова — те, кто пошёл на службу режиму, автоматически становятся нетерпимыми и агрессивными. С ними не нужно прерывать отношений. Они справятся с этой работой сами. Для того, чтобы не бороться за чистоту рядов, желательно не вступать в ряды. Да, об этическом и эстетическом. Эти вещи настолько связаны между собой...
        Лет через пятьдесят после событий мы можем оценить эстетику тоталитарного искусства. Лучше — через сто.


Григорий Кружков

        1. Вопрос понятен. Где пролегает граница? Не знаю. Только в Уставе гарнизонной службы есть ответы на все вопросы. Тут каждому совесть должна подсказать, да и ситуации все разные.

        2. Вопрос понятен. Тут опять множество вариантов. Если кто гонит пургу по ящику, врёт, подтасовывает, такого, конечно, буду сторониться. Но если друг или просто товарищ, которого ты всегда уважал, всё понимает неправильно (не по-твоему), я не стану спешить осуждать и из друзей его не исключу. Но постараюсь понять, почему он так думает, при случае тихонько попробую разагитировать, не получится — оставлю как есть. Говорят: в искусстве важно не что, а как. Ещё более важно: не что и не как, а кто. Расскажу один случай. В 1991 году говорил я по телефону с одной прекрасной поэтессой, с которой мы давно дружили (и дружим). Она очень горячилась из-за того, что при разделе Крым отошёл Украине. Прямо, говорит, взяла бы автомат и пошла бы сражаться! За Крым! Это было очень смешно, потому что поэтесса была абсолютно не боевая — городская, субтильная девочка, жалеющая всякую бездомную кошку. Недавно я напомнил ей это эпизод: смутилась, засмеялась, махнула рукой — мол, вспоминаешь всякие глупости.


Александр Скидан

        1. Вопрос, боюсь, неразрешимый, точнее, разрешимый только ситуативно, а не на бумаге. Можно, конечно, по пунктам расписать допустимые для тебя лично пределы коллаборационизма, но в действительности к ним всегда примешиваются какие-нибудь «побочные» личные, институциональные обстоятельства или обязательства, ещё что-нибудь, и вся схема летит к чёрту. Скажем, в хитросплетениях идеологической повестки, которую тебе предлагают поддержать «чем-нибудь культурным», разобраться нетрудно, если такое предложение исходит, условно говоря, от Мединского. А от Эдуарда Боякова? Или от городского Комитета по культуре? Или от фонда, попечителем которого является человек с враждебными тебе взглядами, но культурные программы которого курирует твой добрый знакомый, обладающий известной автономией? Отслеживать все стоящие за такой инициативой властные инстанции и финансовые механизмы? Культуртрегер, да, обязан это делать. А рядовой участник? Уже сложнее... В общем, с самого начала хорошо б понимать, что культура — это часть государственных идеологических аппаратов, и соответствующим образом выстраивать свою стратегию. Например, альтернативную, включающую в себя создание по возможности независимых сетей коммуникации, изданий, пространств и площадок для высказывания. А если и идти на компромисс, допустим, в вопросах финансирования, то требовать, как минимум, отсутствия какой бы то ни было цензуры.

        2. Ещё более тонкая материя, поскольку, при определённом развороте, подразумевает что-то наподобие эстетического «ценза», «индульгенции». Грубо говоря, поэт Х — бездарность и сукин сын, следовательно — остракизм. А вот поэт Y — талантище и наш сукин сын, следовательно... Но кто эти «мы», в каком смысле этот сукин сын «наш»? Литературное сообщество расколото по вопросу о Майдане, аннексии/воссоединении Крыма и т. д. С другой стороны, что считать «социальным катаклизмом»? Правый, националистический поворот с реваншистскими имперскими нотками обозначился в российской политике ещё в начале 2000-х. В 2004-м началась превентивная консервативная революция — как реакция на угрозу «оранжевой революции», исходившую, напомню, из Киева (не только, но Киев был территориально и социокультурно ближайшим вызовом). Тогда многие из нынешних «оппозиционеров» участвовали, возможно, не до конца отдавая себе в этом отчёт, а возможно, и совершенно искренне, в идеологическом обеспечении прокремлёвских интересов, отлаживали пропагандистскую машину, плоды которой мы пожинаем сегодня. У Андрея Левкина есть давний рассказ — «Мы вас вычёркиваем, сэр». Неплохо бы его перечитать.


Аркадий Штыпель

        1. Старый, «ещё советский» вопрос поставлен вроде бы отвлечённо — «предположим», — но ясно, что речь идёт о «здесь и сейчас». Здесь и сейчас идёт откат к советским, хотя и с немаловажными поправками, порядкам. Точно так же, как и в советское время, человек, находящийся на госслужбе и занятый важным культурным делом, вынужден демонстрировать лояльность, иначе его очень быстро заменят чем-нибудь не только некомпетентным, но ещё и вороватым. Впрочем, демонстрация лояльности ничего не гарантирует, а компетентность при нынешних порядках вообще не в счёт.
        Лично я такого человека могу понять и посочувствовать. До поры, до времени...
        Что делать, если вроде бы нужное и правильное дело — скажем, литературный фестиваль или книжная ярмарка — проводится как составная часть агитационной кампании режима?
        Честно говоря, я не очень хорошо представляю себе такую ситуацию. Пока что, скорее, адепты режима могут воспользоваться площадкой ярмарки или фестиваля для своей агитационной кампании, и вопрос в том, с какого момента их количество перейдёт в то самое качество, которое заставит приличного человека отказаться от работы на этой площадке. Здесь у каждого своя пограничная черта, к тому же важно, с чем именно ты собираешься на этой площадке выступить. Пока что (пока что) я не вижу нужды уходить в полный андерграуд. Впрочем, и нынешний андерграунд совсем не такой, как во времена, когда «Эрика» брала четыре копии.
        Литературные институции (издательства, журналы) всё ещё сохраняют существенную автономию, поглядим, как будут развиваться события...

        2. Борьба за чистоту рядов и охота на ведьм — это, в общем-то, одно и то же. Я с тяжёлым сердцем вычеркну из «френдов» талантливого поэта N, чтобы не видеть, что он несёт на политические темы, но не изменю отношения к его поэтическому творчеству. И, сочиняя рецензию на его новую книжку, не присовокуплю к этой рецензии слова «даром что автор полный идиот». Стихи часто бывают умнее авторов.
        Стихотворчество само по себе предполагает ту или иную меру демонстративности, и многие стихотворцы находятся в состоянии такого постоянного истероидного самоподзавода. Когда этот самоподзавод канализируется не в стихи, а куда-то вбок, в политическую или иную чушь, то это ещё не самый худший случай.
        Вот не верю я, что «творчески состоятельный» может из шкурных соображений вовсю сотрудничать с режимом. Разве что соблюдать опасливый нейтралитет...
        Я не уверен, что в условиях социального катаклизма всякое слово весит больше; скорее наоборот: здравое слово теряет слышимость, а дурное слово теряет и те крупицы смысла, которые в нём, возможно, когда-то и содержались.
        Кажется, Маркс говорил, что истина всегда конкретна, и в этом отношении я с ним вполне согласен. То есть, не может быть единого рецепта ни по первому, ни по второму пункту.


Дмитрий Веденяпин

        1. Да, «скрипучий поворот руля» потрясает. Заявления и действия ошарашивают. «Are you serious?» — как то и дело спрашивал Стивен Фрай во время своей беседы с депутатом Милоновым. Похоже, большинство не шутит. Что делать в такой обстановке? Помня, что сам я не куратор и не издатель, а исключительно частное лицо, всё-таки выскажу несколько соображений просто потому, что на фоне всеобщей растерянности любые — даже не слишком оригинальные — мысли могут оказаться нелишними.
        Ну, во-первых, я безусловно считаю, что не надо выступать с позорными обращениями и ставить свою подпись под неприличными воззваниями ради спасения журнала, фестиваля или ещё какого-нибудь «культурного проекта». Не надо! По-моему, не следует также принимать участие в одиозных ток-шоу, даже если вы намерены отстаивать правду и сражаться до последнего. Сам контекст, в который вы невольно при этом попадаете, настолько чудовищен, что ничего хорошего не может получиться. «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...» Безусловно, не следует соглашаться на участие в фестивале под названием, ну, допустим, «Крым наш!», даже если за это обещаны баснословные гонорары и от вас не требуется делать никаких политических заявлений. Не ходил бы я (кстати, я и не пошёл) на такие встречи, как недавняя (впрочем, ещё до украинских событий) с участием Путина, Пушкина, Лермонтова, Достоевского и др. Что-то в этом не то, пусть даже там вроде бы не происходило ничего страшного и не надо было голосовать за расстрел очередных троцкистов. Я знаю, что некоторые симпатичные и уважаемые мной люди там были (из любопытства? в силу служебного положения? а возможно, и из идеалистических соображений: надежды изменить что-то к лучшему?). Ну, пошли и пошли, хуже относиться я к ним, ей-богу, не стал, но, повторяю, сам я не пошёл.
        Из вышесказанного может создаться впечатление, что я фактически ратую за уход из «публичного пространства» и возвращение к андерграундному существованию художника в 70-е годы XX века. Это не так! По многим причинам. Из которых первая и главная заключается в том, что это невозможно. И не нужно! Наоборот, надо всячески стараться делать — именно в публичном пространстве — «добрые дела». В том публичном пространстве, которое ещё существует, и в том, которое необходимо создавать прямо сейчас. А что касается компромиссов — всё зависит от их степени и решается «на месте»: боюсь, что общих правил на все случаи жизни тут не выработаешь. Нельзя допустить одного: сползания в советскую модель, где «все всё понимали», внутри себя были совестливыми и порядочными, а вовне выступали как послушные исполнители неприличного спектакля. Если наше литературное сообщество (читатели журнала «Воздух» наверняка понимают, о каком сообществе идёт речь) потеряет присущий ему нонконформизм, оно потеряет всё. Стихотворение, как известно, живит воздух неожиданности, а писательское сообщество — воздух независимости. Я понимаю, что все эти «мысли» чересчур неконкретные, но надеюсь, что общий тон внятен, ну а бесконечные частности должны решаться, как я уже говорил, на месте, исходя каждый раз из вот этой, именно вот этой ситуации. Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, возможность для существования неангажированной, то есть единственно возможной, литературы и литературной жизни в виде поэтических вечеров, фестивалей, конференций, изданий и т. д. и т. п. остаётся. Можно и нужно играть по своим, а не чужим правилам. Marche funèbre исполнять ещё рано.

        2. Второй вопрос проще, и ответ на него будет короче. Никакой травли, не говоря уже об остракизме литераторов с непохожими на наши взглядами (тем более, что при чуть более подробном разговоре может выясниться, что и те, кого мы привыкли именовать «мы», не совпадают по ряду пунктов) быть не может. У нас, слава Богу, не Союз советских социалистических писателей. Да и где должна висеть та доска объявлений, на который будет написано: «Позор пьянице и дебоширу Горбункову С. С.»? Можно было бы, конечно, нарисовать этих бессовестных писателей голыми и с рогами, но мы опоздали — это уже будет обезьянничанием, недостойным по-настоящему творческого человека. В общем, боюсь, что кроме личных бесед и известного жанра «открытых писем» (кстати, по-моему, очень хорошего), а также публичных дискуссий на «больные» темы (разумеется, без всяких «оргвыводов») тут ничего не придумаешь. Ну, а приглашать или не приглашать к участию в каком-нибудь очередном фестивале или вечере писателя с «чуждыми взглядами», публиковать или не публиковать его в журнале или альманахе, должны решать организаторы соответствующих мероприятий и редакторы. Учитывая важность поддержания нечеловеконенавистнической атмосферы в нашей сегодняшней культуре, площадку откровенному людоедству лично я бы не предоставлял (в конце концов, как вы знаете, слова поэта суть его дела), но, честно говоря, я что-то не припомню таких талантливых людоедов среди известных мне писателей. А ещё больше я бы сегодня остерегался медоточивых поборников нравственности, вот уж кто действительно побил все рекорды пошлости и ханжества. Надо сказать, что задача упрощается благодаря тому, что часто это одни и те же люди.
        Так или иначе, никакой «охоты на ведьм»! В конце концов, сообщество литераторов — это не политическая партия с единым уставом (пусть даже самая прогрессивная), чем больше разномыслия, тем интереснее! В общем, пока у нас есть фильтр, не пропускающий очевидных негодяев — а он у нас, мне кажется, есть, — мы в безопасности! Ну а в таком случае, надо пытаться услышать и понять всех и каждого, каждого уважать, прощать до «седмижды семидесяти раз» и помнить, что всё равно самый сомнительный человек — это ты сам.


Дарья Суховей

        1. Мысли, которые мне приходят в голову про то, как общаться и якшаться, банальны до безобразия и сводятся к тому, что у каждого есть свой круг своих, а литература — частное дело, — и тут всё зависит от мнения частного лица. В каждом конкретном случае литератор (а то и художник, и т. п.) выбирает сам, насколько ему выгодно быть идущим вместе с режимом и охотиться за грантами или не печататься/не ездить, не выступать. Нужно не забывать, что есть ещё творческие союзы и подобные институции, например, которые в некоторых ситуациях выполняют функцию если не организатора, то легитиматора процесса — а это хоть и общественные организации вроде как, но приближенные к государству, имеющие возможность принимать какие-то средства и прочего рода вспомоществования (статус, бумаги) для реализации разного рода проектов. Нужно не забывать, что иностранного поэта мы приглашаем в РФ как иностранного поэта (а не как частное лицо) через консульско-посольские организации «по культуре», то есть имеем дело с государством и от имени государственных или крупных общественных организаций. Да и площадки для чтений у нас государственные (библиотеки всякие, некоторые галереи, музеи), и там уже начинает потихоньку работать закон о мате (то есть с ним читать нельзя с июля — хотя аудитория ограничена). Что до ответа на последний вопрос: «Не ведёт ли абсолютная принципиальность к практическому выходу из культурной борьбы и оставлению поля мародёрам?» — то он таков, что уже привела. У нас вполне открытая отчётность госструктур, из которой видно, какие литпроекты поддержала власть за последнее время, и их набор — случаен. И это происходит именно из-за несистемности усилий того фланга, который нам интересен. Впрочем, будь он системен, будь он насаждаем отовсюду, его постигла бы судьба советской книги в советском обществе — тиражи огромные, но никто не читает.

        2. Я сдержанно отношусь к таким различиям, но сама картина видится абсурдноватой: у нас нет и системной идеологии тоже, поэтому искреннее увлечение оной мне представляется странным. Ситуация же альянса абы какой госструктуры с прогрессивным культурным проектом — достаточно типичная, и в последнее время просто риск разрушения таких альянсов, лишения их господдержки по самым непредсказуемым причинам, существенно возрос. Что ж: спустимся в подвалы и уйдём на подпольные флэты. Станем субкультурой. Вроде бы литература с этого ничего не теряет (чего нельзя сказать о более дорогостоящих искусствах — театре, кино и т. п.).


Андрей Родионов

        1. Мой опыт работы с государством связан с Пермью. Мы не относились к этому серьёзно и даже иной раз могли станцевать под портретом Медведева. Но теперь всё серьёзно. Когда мы с женой пару лет назад вернулись из Перми, нам казалось, что советов о том, кого можно, а кого нельзя звать на организуемые нами мероприятия, мы больше не услышим. В провинции начальственное барство традиционно, и относились мы к его проявлениям с некоторым снисхождением. Мы ходили по Москве и повторяли хором: да, Москва есть Москва. Теперь эта граница, о которой вы спрашиваете, уже здесь. Если говорить о нашем опыте, в Перми мы работали в рамках команды, которая была обширна и не очень дружна между собой: Марат Гельман, Эдуард Бояков, владельцы и друзья независимого книжного магазина «Пиотровский». При этом некоторые вещи были понятны нам всем и не оспаривались. Были мы — и чиновники. Я предпочёл бы, чтобы так и оставалось.
        В литературном труде увы, нельзя быть немножко за или немножко против. Поэтому я против и не участвую.
        Мат в провинции часто воспринимается из зала как личное оскорбление, а не часть истории, поэтому я просто не читаю в провинции с матом, пока не попросят. И при детях не читаю стихи с матом. Я как автор стихов решаю для себя вопрос, выступать или не выступать за государственные деньги, сугубо индивидуально в каждом случае. А вот как организатор платных вечеров я, конечно, сталкиваюсь и с попытками цензуры, и с самоцензурой. Авторы, как правило, относятся со снисхождением ко мне, и никто ещё не перестал подавать руки, но, безусловно, в случае цензуры некоторые отказываются, имеют право.
        Про кирпичи в стену власти ничего не знаю, поскольку у нас в основном служат не власти, а конкретно человеку. Сегодня одному, завтра второму. Тут я с народом, и если мне дадут денег на хорошее дело, подумаю. Но дело в том, что я хоть и не ахти какой противник власти, но никаких таких предложений не слышу.

        2. Я ценю литераторов за литературные произведения и за твёрдость взглядов, потому одновременно высоко ценю поэтов Лимонова и Гандлевского.


Станислав Львовский

        1. Тут сразу много всего, я попробую по пунктам. Собственно, самый главный вопрос — о том, где пролегает граница допустимого компромисса, и я надеюсь, что ответ на него будет ясен из нижеследующего. В поддержку политики государства, находящегося в этом самом состоянии озверения, можно выступать, если речь идёт о человеческих жизнях. Т. е. когда Чулпан Хаматова агитирует за Путина из-за того, что на руках у неё фонд, помогающий детям, больным раком, — это понятная ситуация. Можно спорить о том, права ли она в смысле долгосрочных перспектив, но поскольку речь идёт о конкретных умирающих детях, спор этот можно вести только более или менее абстрагировавшись от реальности. Ситуация, когда писатели и культуртрегеры бегут с Олимпийским Огнём по Ясной Поляне, — другое дело. Нам вот уже 15 лет объясняют про изменение ситуации изнутри, про то, что когда с властью сотрудничают вменяемые люди — это хорошо, а то было бы ещё хуже, etc. К чему эта логика привела её носителей (и нас тоже), мы видим своими глазами. Поэтому если «литературный фестиваль или книжная ярмарка проводится как составная часть агитационной кампании режима», участвовать в ней нельзя. Собственно, история с бойкотом ММОКФ вполне показательна, — и очень жаль, что нашлось довольно много людей, решивших под разными предлогами в этом бойкоте не участвовать, — впрочем, я им, разумеется, не судья. Да, пространство действий, не связанных с компромиссами такого рода, съёживается. Но пока есть возможность в эти компромиссы не вступать без витальной опасности для себя и других людей, лучше в них, по-моему, не вступать. О том, как правильно поступать (и жить) в пространстве, где нравственный или гражданский выбор сопряжён с опасностью для жизни, крайней нищетой и другими похожими вещами, я ничего не знаю, и говорить об этом не вправе. Наконец, относительно «выхода из культурной борьбы и оставления поля мародёрам». Мне кажется, что опыт советских шестидесятников здесь во многом показателен. Даже если оставить в стороне вопрос о действительных основах их проекта, придётся признать, что он потерпел сокрушительное поражение. Причём, что не так уж часто случается, дважды за довольно короткий промежуток времени, при жизни одного поколения. Я, опять же, не судья действующим лицам этой исторической пьесы, — но хорошо, если мы вынесем из этого сюжета хотя бы урок о том, что компромисс с государством, почти полностью лишённым человеческого и претендующим при этом на тотальность, не оправдывает себя ни тактически, ни, тем более, стратегически. Я по старинке полагаю, что единственной альтернативой здесь оказывается создание автономных пространств — будь то географически или социально удалённых от «тотального государства». А оставление поля мародёрам... Никто же всерьёз не думает, что, по крайней мере, в современной России (и на большей части постсоветского пространства) можно соперничать за влияние на умы с Первым каналом? Впрочем, как говорил один поэт, — тоже, впрочем, выбравший путь создания автономных пространств и даже доведший эту идею почти до абсурда, — спасти «отдельного человека — всегда можно». Но боюсь, инструменты культурной политики в «легальном» поле тотального государства в этом деле не слишком эффективны.

        2. На этот вопрос у меня нет никакого внятного ответа. Решать, с кем общаться (здороваться, вместе участвовать в публичных мероприятиях), каждый должен сам, руководствуясь конкретными обстоятельствами и историей своих собственных отношений с теми или иными «творчески состоятельными авторами».


Марианна Гейде

        Когда-то давным-давно в отроческие годы меня обуревали сомнения: мне было точно известно, что то, чем я в жизни буду заниматься, располагается где-то в области искусства, но чему именно следует посвятить свою жизнь — здесь было несколько вариантов: скажем, мои учителя считали, что из меня мог бы получиться неплохой художник-ремесленник, также очень привлекательным казалось всё, что связанно с кинематографом, ну а писать мне нравилось примерно с того возраста, когда я вообще научился писать по-русски. И в том, что я всё-таки отдал предпочтение литературе, не последнюю роль играло то обстоятельство, что для сочинительства не нужны никакие иные материалы или технические средства, помимо собственной головы и бумаги с карандашом. Ну, то есть, понятно, что литератор каков ни есть, а хочет есть. И должен быть одет во что-нибудь, помимо воздуха. Но для самого процесса письма требуются минимальные финансовые вливания, и, таким образом, литератору легче сохранить в своём творчестве независимость от каких бы то ни было инстанций. Учитывая моё тогдашнее материальное положение, надо признать, что из всех вариантов помешательства этот был наиболее правильным. Сочинение текстов казалось очень привлекательным именно тем, что в этом деле всякий способен взять ровно столько свободы, сколько в состоянии выдержать. А всё остальное не так существенно.
        Поэтому, надеюсь, вполне очевидно, каков приблизительно будет мой ответ на поставленные вопросы: тому, кто занимается литературой, не стоит, по возможности, никаким образом сотрудничать с властями, потерявшими всякий стыд. Причём даже не по каким-то морально-этическим или чисто эстетическим соображениям, а просто чтобы избежать некоторой шизофрении: художник, который, допустим, правой рукой пишет пасквили, направленные против властей, а левой получает от этих самых властей гранты, неизбежно окажется в состоянии дабл-байнда и сам себе от этого делается противен. Не слишком приятно чувствовать себя на месте собаки, кусающей руку, с которой ест. А художник, даже если на выход выряжается в рога, копыта и хвост, чаще всего существо нервное и чувствительное. Запросто может взять и спятить. Или, дабы избежать этого гнетущего состояния, превратиться в полное говно. Поэтому надо художнику себя поберечь и по возможности ни во что не вляпываться. Но дело не только в этом. Почему, например, не стоит вступать в сделки с Сатаной? Потому, скажете, что хорошо быть с силами добра, а с силами зла, наоборот, плохо? Да нет, просто потому, что другое прозвание Сатаны — «враг рода человеческого». Ну, то есть, он не любит людей и просто так для них ничего не станет делать. Он или вас кинет, или превратит то, что вы делаете, в какую-нибудь очередную мерзость, и самое чистое и красивое начинание обернётся своей противоположностью. Как мы помним, аггели — это просто основательно опустившиеся ангелы.
        Часто литераторы жалуются на малую востребованность своего творчества, на то, что поэтов слушают только другие поэты, а если вдруг и появится такая редкая птица, как слушатель, то вскоре окажется, что и он на досуге что-нибудь сочиняет и только сейчас набрался смелости и решился нам показать плоды трудов своих. Конечно, обидно, досадно, да что сделать, ладно. Как-то мы с одним поэтом гуляли в парке и догуляли до пруда. И поэт купил батон хлеба, уток покормить. Но утки на нашем пруду сытые и избалованные, к хлебу проявили полное равнодушие. Поэт был глубоко возмущён поведением уток и, пока мы шли вдоль пруда, честил их на все корки. На другом конце пруда, наконец, нашёл одинокого селезня, который очень хотел склевать хлеб. Но не мог это своё желание осуществить, поскольку у него был сломан клюв. Так, должно быть, и помер с голоду, бедняжка. Вот примерно так и широкие массы реагируют на предлагаемую им литературную продукцию. Потому-то поэты часто существа озлобленные, мучимые комплексом неполноценности, либо, наоборот, настолько преисполнены чувством собственной важности, что не способны понять своё истинное положение в обществе и меру своего влияния на культурно-исторический процесс. Наиболее убедительный поэт, безусловно, влияет на каких-то представителей своего окружения, но боже упаси ему возомнить, что за пределами этого окружения он способен что-то изменить принципиально. А не тупо сесть, например. Конечно, многих, в особенности молодых людей привлекает образ мученика, узника совести. Но при этом всё же следует осознавать, что свой подвиг совершаешь больше для себя, и оздоровлению общества это отнюдь не поспособствует. Общество либо повертит пальцем у виска и запишет вас в сумасшедшие, либо решит, что вам кто-то хорошо заплатил или что вы просто несмышлёная марионетка. Это стало для меня окончательно очевидным после процесса над Толоконниковой, Алёхиной и Самуцевич. Глядя на прекрасных молодых женщин, сидящих за решёткой, как какие-нибудь жар-птицы в клетках, и поражаясь, как в подобных условиях, часто лишённые нормального сна, нормальной еды, они продолжают сохранять выдержку, достоинство, ясность мыслей, не впадают в мизантропию и не замыкаются в себе, — казалось, что это должно было послужить триггером, что сейчас действительно что-то такое начнётся, что будет отличаться от эдакого верчения буддистских барабанчиков, которым мы так любим заниматься, в основном, для самоуспокоения; и что ж? Если в известной басне синица обещала зажечь море, но так и не зажгла, то эти молодые женщины сумели-таки всколыхнуть весь цивилизованный мир, вызвать сочувствие к своему делу и негодование по отношению к их вконец свихнувшейся родине — но только не на этой самой родине. В то время как им рукоплескал весь мир, здесь только ничтожно малое по общегосударственным меркам число людей признало их значение, а в остальных, даже зачастую оппозиционно настроенных гражданах пробудилось лишь непонимание и отвращение. Их, повторяют они, интересует только слава, только деньги. Просто в сознании у некоторых не укладывается, что кто-то может пытаться для них что-то сделать не из-за славы или денег. Это только господь бог может — делать кому-то добро просто так, из любви к людям. А бога, как известно, нет. Но если бога нет, то Сатану-то никто пока не отменял. В Сатану большинство людей всё-таки верит и скрепя сердце признаёт его единственной реальностью.
        Но, возвращаясь к теме поэта и его невостребованности широкими массами, подумаем над тем, какое это, на самом деле, огромное преимущество — быть невидимым. Или, лучше сказать, быть видимым лишь теми, кого мы сами хотим и можем увидеть. Кого мы увидеть вообще в состоянии. Потому что большинство людей друг друга не видит вовсе, даже если на протяжении многих лет общаются и уже наизусть, казалось бы, выучили, — а если приглядеться, то зачастую оказывается, что выучили только лишь плоды собственного воображения. Поэтам следует организовать собственный альтернативный парасоциум, такую среду, в которой они могли бы существовать, в которой они бы могли легко дышать, но эта среда должна принципиальным образом отличаться от той, альтернативой которой она тщится стать. Нельзя превращать литературную жизнь в квази-шоу-бизнес, в какой-то преферанс на копейки. Если в «нормальном» шоу-бизнесе психика людей тоже зачастую деформируется, уродуется, то они, во всяком случае, получают за это немалые деньги, а символический капитал, о котором любят говорить наши теоретики, очень слабо и редко поддаётся монетизации, так что человек даже не продаёт свою душу Сатане, а даром отдаёт. Просто потому, что она ему мешает. Надо бы поменьше думать о выстраивании иерархических рядов, о геодезии и картографии, о том, какую нишу занимает тот или иной мыслящий тростник в нашем социал-дарвинистском гербарии. Так вы в конце концов придёте к тому, что не сможете оказывать не только активное, но пассивное сопротивление. Для того, чтобы сопротивляться, нужна сила, нужна уверенность в тех, кто рядом с тобой существует и делает примерно то же, что хочешь делать ты. Часто случается так, что оппозиционно настроенные поэты сами берут на себя функции цензуры, вперёд батьки спешат отбраковать тексты или авторов, которые, по их предположению, могут не понравиться Царю Ироду. Когда человек так делает, он уже себя признаёт побеждённым. Когда к нашему виску приставили дула, то мы, желая сохранить жизнь, готовы сделать что-нибудь такое, что никогда бы не сделали по своей воле, — и в этом проявляется наша воля к жизни. Но когда не только нет ещё никакого дула, но и никакого дополнительного внимания со стороны правоохранительных органов, а вы уже готовы сделать всё, о чём вас пока ещё никто не попросил, — то можете считать, что вас уже победили, причём изнутри. Мария Алёхина говорила на суде: «ваш так называемый суд может отнять у меня только так называемую свободу. Мою истинную свободу никто не может у меня отнять». А человек, который делает то, чего ни за что не стал бы делать по своей воле, в то время как внешняя угроза пока ещё лично его никак не коснулась, — такой человек теряет именно внутреннюю свободу, и, несмотря на то, что он пока что может спокойно перемещаться в физическом пространстве, дуло к его виску приставлено изнутри и он так его и носит с собой, превращаясь в узника — только не совести, а страха. И это хуже всего, потому что вытащить человека из тюрьмы довольно сложно, хотя возможно, но вытащить тюрьму из человека, может быть, ещё сложней. Если говорить именно о каких-то формальных вещах, вроде того, заворачивать или не заворачивать в целлофан выпускаемые издания, то это мне кажется очень малопринципиальным — в конце концов, некоторая полулегальность лишь увеличивает привлекательность предмета. Хоть и есть опасность, что потребитель будет слегка разочарован, если вдруг окажется, что на заборе написано 18+, а там дрова или котики. Но ни в коем случае нельзя опускаться до самоцензуры самих текстов. Потому что в этом случае обёрнутым в целлофан окажется уже непосредственно ваш мозг. Не нужно облегчать противнику задачу, делая за него его же работу, даже если считаете, что цели у вас благие. Большинство сторонников режима совсем не считают себя слугами тьмы, многие, вероятно, тоже считают, что цели у них благие. Так и удобней, и приятней. Причём приятней не только «им», но и «нам». Если вы когда-либо что-то такое сделали, кого-то завернули, или «забыли», или ещё как-либо ущемили из таких вот соображений — «да я-то ничего не имею против, но вдруг нас за это прикроют», «вдруг в зале будут дети», «вдруг его за это посадят», то как следует подумайте — вы правда честный параноик или вам просто нравится?
        Что же касается того, как следует поступать с «коллаборационистами», которые прежде были вашими соратниками, то поступайте с ними так, как сочтёте нужным. Это вопрос глубоко личный и интимный, и всякий его должен решить сам в глубине сердца своего, не оглядываясь на чьё бы то ни было мнение.


Мария Галина

        Отвечу сразу на два вопроса, они неразрывны, как мне кажется.
        Чем меньше у тебя обязательств перед другими людьми, тем проще эту границу провести. Иными словами, поэт и писатель свободен, а менеджеру волей-неволей приходится вступать в сотрудничество с режимом, уже хотя бы в силу того, что он подписывает ведомости, платит налоги и т. п. Но каждый проводит для себя границу сам — вот с этим фондом можно сотрудничать, а с этим уже нельзя... Но у фонда может поменяться руководство и источник денег, и так далее — и как тогда быть? Доля здорового цинизма помогает сохранить рассудок. Другое дело, что «мытцям», художникам (не менеджерам) здоровый цинизм присущ довольно редко. И компромисс для них оборачивается трагедией. Лит. чиновник — дело иное, с него и спрос иной. И бескомпромиссный лит. чиновник — это оксюморон.
        Примкнуть к чему-то большему, чем ты, для иных душ, и не всегда слабых — большой соблазн. Мы видели удачные проекты сторонников режима — хрестоматийно удачные, можно сказать. С другой стороны, люди бездарные вполне могут выстраивать себе репутацию как раз на неприятии режима, объясняя свои неуспехи «невозможностью работать в таких условиях», «творческой духотой» и т. п. и получая за это свои плюшки — поскольку ничего иного в творческом багаже просто нет. Тут, как всегда, всё упирается в талант: талант сам создаёт свою реальность, и уже не зависит, на чьей ты стороне стоишь и с какой стороны смотришь. Граница проводится по линии талант-бездарность, но бездарность неизмеримо чаще выступает именно агрессивным охранителем в силу своих психосоциальных особенностей. Это приносит ей кратковременную социальную выгоду, но в дальней перспективе ничего не значит. Этика не всегда, но часто = эстетика.
        Выживать при режиме можно как при плохой погоде — не персонифицируя его как некую разумную злобную сущность, а просто не выходя из дому, или беря с собой зонтик, иными словами, принимая некоторые разумные предосторожности. Пока не ударит молния, всё ОК, но молнии бьют непредсказуемо, следовательно, принимать во внимание вероятность такого удара бессмысленно.
        На самом деле, как ни обидно, режиму плевать на того или иного деятеля, и где и под каким воззванием — за или против — стоит его подпись. Думать, что именно твоя подпись под тем или иным документом что-то значит, — это самообольщение. Подписной институт (в том числе и протестный) инспирируется режимом не для этого. Государство не личность, и к «мытцу» оно не подходит как к личности, а как к функции, тут реакции простые, как у амёбы. Важно вымазать «мытца» продуктом своей секреции; чтобы свои же коллеги реагировали на степень этой измазанности. Тем самым режим разобщает интеллектуалов — просто и эффективно. Мы наглядно наблюдали всё это, когда случился пресловутый Съезд Мёртвых Писателей, и после него в фейсбуке все начали начищать друг другу морды. Это и была та реакция, которой, причём вполне инстинктивно, добивался режим. На нас, похоже, не надо никаких жандармов, мы сами себе жандармы. Режим вообще-то не улучшается исправлением умов посредством литературы и всяческих других искусств, режим — это какие-то исторические закономерности, исторические вывихи, и как ты себя ведёшь внутри режима по отношению к нему — это твоё сугубо частное дело. Другое дело, что приличный человек, независимо от степени известности, в идеале должен открыто и прямо выражать своё мнение, и чем больше таких людей, тем лучше для всех нас. Но в ситуации тотальной промывки мозгов громче и оглушительней кричат обманутые простаки, и тоже полагают, что протестуют против несправедливости и зверств и за всё хорошее...
        Самая разумная стратегия в такой ситуации — крайняя степень индивидуализации, когда ты представляешь в качестве обособленной единицы только себя — не страну и даже не группу единомышленников; полный отказ от «мы», от коллективного. Это поможет удержаться в рамках приличия при всяких скользких ситуациях, потому что и в другом ты будешь видеть такую же единицу, со своими обстоятельствами и проблемами. Говори ТОЛЬКО ЗА СЕБЯ, иными словами. Никаких «мы писатели», «мы творческая интеллигенция», «мы прогрессивная творческая интеллигенция» и т. п.
        Примерно вот так.
        И всё равно делай то, что до́лжно.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service