* * *

Поправь меня, если я подзабыл,
но кажется, нет никакой мотивации
для сотворения мира.
Чего ради?
Вот смотри: уже дух над водами.
А зачем?
Или Хаос вначале, метаморфозы.
Или Слово, его развёртывание.
Или у гностиков — Эпинойя,
нисхождение света.
Или вот у индусов:
вначале был Ся (Самость),
и решил он создать территории.
Точка. Никакой мотивации.
Описанье процесса.
Но вот любопытное. Всё создав,
он задаётся вопросом: «Может ли
существовать оно без меня?»
И отвечает: «Может. Но без меня».
И дальше: «Как же войти мне?»
Темя вскрывает и входит в творенье
через «Воротца радости»,
и изумлён: кроме него там
нет никого. Так и зовут его: Тот,
который видит.
Но опять же — неясно
с мотивацией. А пока ты гадаешь,
как мне ответить, да и вообще —
отвечать ли, поскольку
ты существуешь, и ты без меня,
и Воротца без нас, но открыты,
я скажу тебе вот что: не сразу
у него получилось. «Не то!» —
говорило ему сотворённое им,
и он переделывал, слушал, пока
оно не ответило: «Да,
вот теперь хорошо!». Да?
Ты слышишь? Уже не войти.

* * *

Жизнь отплывает за спину, всё светлей впереди
и просторней. Смерть, видать, возьмёт налегке.
Дождь и кошка в окне, спрыгнула в комнату,
и уже на груди, лапой меня обняла за шею.
Пришлая. Пришвин её зову. Дерево в парике,
поправляет его. Столько сказано, и не понято
ничего. Это странно — такая близость. Шельма
метит углы её. Всё разрозненно, но на миг,
как на снимке на память, выстроилось: улыбки
несколько принуждённые. Или гости съезжались
на так называемую. Да, mon ami трёхцветный?
Зыбко, но нет ничего устойчивей. Божья шалость.
Как один, семеро их — вниз головой, в плаценте,
чуть надорванной. За окошком. И всё же странно.
Так и сиди, пиши — с этой лапой на шее, анной.

* * *

Она любила в сексе быть мячом кручёным
у игрока, и улетать в ворота. А он финтил.
Любя венчала, она неизречённым ртом кричала
под ним, а он любил драматургию, уходил в поля —
но как бы. И возвращался не один. Природа
скачков не знает, Лейбниц говорит, ля-ля не надо,
моя монада, сладчайше незаметны переходы
по лестнице витой вокруг пролёта в мире без дверей
и окон. Он чувствовал её во тьме как перекаты
реки. Которой вдруг не стало. Волны дней.
И как садок вишнёвый коло хаты —
её бельё на спинке стула.

* * *

В той мавке хвойной, где свой подвиг Павка...
Нет, не так.
Спустя полвека, как не строил он узкоколейку...
Да. Я оказался в сумрачном лесу. В Боя́рке
(на втором, но правильно — на первом). Книга
о том, как строил он, стояла между Аэлитой
и Фенимором Купером, двухтомником. Вороны
порой из гнёзд вышвыривают цапель. Детей,
пока родители в отлёте. И те с верхушек падают,
как дети. Но с крыльями бумажными. Я шёл,
а он свалился на меня. Подросток. Девочка,
наверно. Как рукопись она летела, я не видел,
сыпалась меж веток. Взял. Потом мы у костра
сидели. Я имя подбирал. Иеронимка? Глаз
в кровавых отблесках, в огне, и чуткий клюв
полуоткрыт, поцокивает. Шея — растёт, растёт
над нею, надо мной, над лесом... Модильянка?
Принёс домой. Во вторник. Вторником назвал.
А я был человеком, Четвергом. Четверг её,
природы, обитанья. Жила она под небом,
на балконе. Балконская Цаца́ (здесь на втором).
Кормил её я мойвой (в гастрономе — 30 коп/кг),
а на рассвете она будила всю округу, запрокинув
голову, разинув клюв, приветствуя светило,
треща на весь микрорайон, как самопальный
харлей дэвидсон. А если удавалось днём
ей в комнату пробраться — клевала отраженья
свои в румынской мебели: приглядывалась к ним,
играя шеей, замирала, и точечно лупила.
Следы, как от шрапнели. Ещё был пёс — Кальмар,
походный русский спаниель. Мать выдворяла
цаплю — тряпкой: Аустерлиц домашний, бились
внимательно, переходя на танец, пёс — в тылу,
за юбкой маминой, а тряпка — в клюве сжатом
у Вторника, у девочки. А я — с авоськой мойвы
в дверях. Вообще же мама реставрировала церкви,
а отчим был геологом, возил мне из пустыни
земную оторопь, песчаных гадов голубых кровей,
Шахерезада замок снов плела. Отец, детдомовец,
под окнами свистел в два пальца, мы втроём —
он, я и мама — шли гулять по улице Петра,
который Запорожец, Ильича соратник. Вторник
вышагивал за нами, чуть волоча крыло. Под домом
был детский сад, за садом — лес, оттуда лисы
в сад ходили, а я в окно смотрел. Мой дед
чаёвничал в Калуге с Циолковским, потом ушёл
сапёром на войну, вернулся из Берлина с перочинным
ножиком, карандашами и отрезом крепдешина
для дочки и жены и сорок лет не спал, был юн и лыс,
молчал, а жил на Банковой, неподалёку от Майдана.
Повторно овдовев, он переехал к нам. Был на углу
Перова и Петра сбит автокраном — их колонна
шла из Чернобыля. Лежал с улыбкой в морге.
На том же месте год спустя был пёс раздавлен,
я в рюкзаке его отнёс в тот мавкин лес, где мы сидели
со Вторником, и под кострищем закопал. Квартира
продана, и сад уже не детский. Путь зарос. Отец
лежит в могиле — в том краю, откуда дед привёз
карандаши. Я в Индии, в лесу, на середине, на спине
слона, под ним земля, как черепаха, под нею тьма.
Со мною та, которая, прижавшись, дрожит и зябнет
от счастия, в пыльце словесной, с небылицей
в руке и даром божьим, как иголкой в сердце.
За тридевять морей окно горит — там мама
Набокова читает, ждёт. И ночь роняет звёзды
из гнёзд. И Вторник всё летит, летит —
как день второй.

* * *

Что там виднеется, Осип Эмильевич, в нашем окне?
Вниз, по Ламарку, жизни левее, на заднем дворе,
там, где под вывеской «Воздух ворованный» — вёрткое время,
где упражняются евнухи речи с дизайн-гаремом,
где так искусен брюссельский узор, искушён, обезличен,
где управляют приказчики с бэджиком сомелье,
где мудрецы выезжают на рейсовом бродском осле
в светлый читательский ерусалимчик,
там, где ничто под луной. Многоточье. Не ново.
Там, где, как мальчик потерянный, слово,
что-то на жизни рисуя, что было вначале,
шепчет: мы в дворике этом совсем не скучаем...
Видишь? И через плечо поглядело.

* * *

Детская железная дорога с падающей Карениной. Запасные фигуры, 12 шт.
Заводной Идиот с монологом. В интерьере.
Исчезновение человека. Переход в вальсок, Нимфею Альбу. Одноразовый.
Комедия. Многофигурная игра, девять уровней. Механика, звук, свет, смешанная техника.
Стол длинный дубовый, лампа над ним. Руккола, моцарелла, черри, лайм, масло оливковое. Хлеб. В окне — перекрёсток, бензозаправка.
Превращение человека в жука. С реверсом.
Мухаммед. Модель для сборки. Кожа, ткань, аксессуары, свет, гелий.
Утро. Рисунок шагов. Один и тот же. Выбор книг, складывание в стопку, связывание бечёвкой. Отнести букинисту, на выручку купить материалы.
Блуждающий призрак со звуковым сигналом («Живи, и помни обо мне»). Дистанционный.
Ландшафтные. Просто дождь, радуга (плавающая). И др.
Тишь в доме. Жена биолог, работает в заповеднике, опыты с врановыми. Приезжает на выходные.
Ребёнок в тёмной комнате. Неоконченное.