Жёлтые точки

Ты рад за меня? — я нашла второй носок!
Очень. А сколько времени? А давай немного отодвинем занавеску. Так? Да. Там что? Там уже серое. Снег? Не. Три почти.

Три! Посмотри комната стала коричневая — да? и у тебя?
И всё выступило, ну ты знаешь,
когда уложили вначале, всё чернота и слиплось, опять та чернота, которую ждёшь и боишься, а потом намешали белил
из крайней нетронутой ямки и кисточка грязная
и всё проступило — у тебя тоже коричневое немного жёлтое?
в ней маленькие пиксели
а вещи углы скинутое с себя уложенное мамой на стуле выходит на сцену из-за кулис.

Не знаю, я ведь жил за кулисами и вдруг я увидел зал.
Ты говоришь в одеяло. Вокзал?
(торжественно) Воздух нужен как воздух!
Опять ты смеёшься! Да, правда! там на улице станция, оно движется, то есть
как станция — мимо
Платформа и фонари, больно.
Спи, ты опять не выспишься.

...как платформа, ночь с такими, знаешь, толчками на стыках, морзе.
Знаю, конечно, это как море, качка.
Спи. Я буду тебя качать.
А куда убежала водичка? Сейчас принесу. Поставить сюда? Ага, спасибо. Поправить? Поправь, пожалуйста. Щель в занавесках косая, правда, похожа на дробь?
Я без тебя не высплюсь.
Душно, может, откроем и выключим отопленье?

Вот. Воздух пошёл. Хорошо?
Спи, человечество делится знаешь? на тех,
кто засыпает вме
и тех кто засыпает с те

В талом свете

Скажи, в ответе мы за подсознанье
иль подсознание в ответе за меня?
Искать найти просыпанные звенья,
лицом на землю лечь, как семена,

как дуги лягут на ладонь, марая
судьбой бессовестной, сырой горой зимой,
сыра земля или зима сырая,
земля глуха иль человек немой?

Изменчивые на ладони дуги,
невидимые небу на боку,
как прутиком не отрываясь doodle
в раздумье лыжник водит глубоко.

А помнишь, для обложки «Разночинца»
рванула с аппаратом в лес, и тот
мы выбрали туман нежней свинца,
тропы моей щемящий поворот?

Как в Рингвуде в таком же снежном свете,
в тех сумерках, наверно, декабря
запутавшись, на талом повороте
в слезах я убежала от тебя,

как ехали вдоль брошенной плотины
и лёд блистал на тающей скале,
над тусклым льдом темнеющей пластины
как ехала, как таял снег в золе.

Следы-контакты, брошенные фото —
из них который станет черновик,
и выйдет в снег и будет ждать кого-то
в снегу по щиколотку выросший тростник.

Пред снегом-путником — какое это чудо,
смотри скорей: ты жив и я жива —
пред путником, вернувшимся оттуда,
коленопреклонённая трава,

овраг-трава, растущая из скверны,
где я твой сын, что слишком долго рос.
Сны повторяются — платформы и цистерны
товарняка, идущего в откос.

Моим друзьям

                        Е. С.

Они легки на спуски и на подъём,
они сваяют вам за пять минут,
когда иx руки заняты рулём,
баранкой чайной, ясным днём-рублём.

Им тридцать с чем-то, много — сорок лет,
мои уже, и в друге спрятан друг.
Пока в моём депо зевнут, нальют —
они седьмой очерчивают круг.

Тридцатилетние ведут мой самолёт,
покуда вежливо — ага! — стюарды спят.
Четыре, говорю, число труда,
и вот тебе кирпичика четыре.

Или пускай их будет пять — по мне
чем дальше жить, тем меньше тех оков.
Стюарды спят, и носят чай во сне,
крыло в извёстке ближних облаков.

То мастерок со мной, он мой сурок,
не отрываясь волочёт черту
— раствор в сиянье от крыла до дна.
И вверх на них смотри, когда одна.

Облака, облака

1

Континент наискосок летя,
у меня слетела шляпа над Канзасом.
Светятся квадратики теле
в тихом самолёте неказистом,

если возвращаться из хвоста
по проходу из фланели тёмно-синей
— если под ногами высота,
всё в груди компактней и теснее —

так на Юго-Западе, поди,
множатся окошки на морозе,
и микрорайон лежит, как зверь в степи,
в снежном упакованный железе.

Неродная первая родня
там жила, внизу. Они меня любили,
с рук собачьи стаи, как волков,
прямо из окна с утра кормили,

распечаток складни, свой Кобол-Фортран
телефонами друзей марали.
Всё ещё учились умирать,
не умели — и не умирали.


2

В тесном облаке — вот — прямо у щеки,
в облаке, где свет времён застоя,
точно и подробно знать свою
в ярко-зимнем кубе мезозоя —

ту, что высится, оформясь в колесо,
что клубится, мой покой неволи,
что мне выдали, что выдохнули, всё,
что к минуте явки наковали.

Тронешь — вроде больше не болит,
водишь взглядом ниточки позёмки:
Академиздат, палеолит,
сумерки и адский свет подземки.

На конечной, где всегда темно,
яркий свет в киосках на морозе,
а родная слякоть у метро
пахнет разноцветной лыжной мазью,

жду стою автобуса-Годо —
если закурить, то он подкатит,
весь горячий, в дизельном grandeur,
и меня в последний миг подхватит.