Литературные проекты

Осень. Французское кино

Осень — французское изобретение,
Таково лица выражение у человека, заходящего в мясную лавку неподалёку от дома.
Он говорит, что ещё не придумал название для уже готового тома.

«В твоей книжке есть оркестровые трубы?» — спрашивает мясник.
«Нет».
«А барабаны есть?»
«Нет».
«Так назови её — "Без барабанов и труб"».

Потом с дерева падает лист пожелтевший, преверовский,
На золотой ошейник дремлющего кота,
Которому сел на хвост первый дождь моросящий
Начальным звуком собачьего лая.

Алжир

Если бы у меня была ещё одна дочка,
Я назвал бы её Алжир.
И вы бы снимали передо мной свои колониальные шляпы
И называли б меня Абу-Алжир.
Утром она бы распахивала глаза, шоколадного цвета,
И я говорил бы ей: «Вот и Африка просыпается»,
А она гладила бы сестру по русой головке,
В твёрдой уверенности, что заново открыла золото.
Песок у самого моря стал бы её песочницей,
И в следах сбежавших оттуда французов
Она б укрывала финики, упавшие с пальм.
«Алжир, — кричал бы я ей, обвив руками перила балкона, —
Алжир, скорее домой. Посмотри, как я крашу восточную стену
Кисточкой солнца».

Блюз третьего поцелуя

Она была почти первой, я хотел называть её Евой.
Я был для неё Пежо, потому что триста шестой.
Разница между нами составляла несколько лет в её пользу, тогда
Я ещё не катался на бесплатных попутках, проносящихся мимо без остановки.
Мы стояли у ограды сельскохозяйственной школы, и внизу,
У нас под ногами, можно было услышать, как
В поливочных трубах подслащивает вода
Тайну земли.
«Если посадить здесь подкову, — сказала, — пройдёт год,
И вырастет лошадь». «А если, — ответил я, — посадить вентилятор,
В одну минуту получишь летящее платье Мерлин Монро».
Через секунду губы её начали осыпаться, как песок,
И язык плеснул мне в лицо
Остатком волны.
В этот час мир был поделён между теми, кто зажмурил глаза,
И теми, кто бьёт в барабан на плацу
Заката.
Поэтому я не видел, как метко колёса трактора,
Проезжавшего рядом,
Попали в лужу, и как — словно летящие поцелуи — капли грязи брызнули
На мускулатуру тучек, ежевечерне приговорённых
Заталкивать солнце
В море.

Любовное посвящение Виславе Шимборской

«Ты привёз фотографию своей девочки?»
Вопрошает она, и в пространстве рта моего прорастают
Новые зубы, которые пережуют-перетрут
Это мгновение.
«Давай-ка ещё коньячку», — голос вздымает, будто
Серп заносит над шумящей пшеницей,
Чтобы испечь слова и ломтями наре́зать хлеб,
Влюблённый даже и в нож.
Лежат на столе ломтики мармелада,
Словно осенние листья в глубокой тарелке.
Ещё не опавшие настоящие листья висят на деревьях Кракова,
Завёрнутые в целлофан тумана, подсластившего вечер.

Драма у кухонной мойки

Все были чернокожи в городке. Уже последний поезд
Ушёл, зубцами вилок зрачки втыкались в мою сливочную кожу.
Я прикупил в соседней лавке гуталин и по себе его размазал,
Да так, что с чёрного консьерж в мотеле не перешёл
На правильный английский, когда показывал мне номер.
«Разбудишь в семь. Мой поезд в полвосьмого
Уходит». Он разбудил меня в семь двадцать. Я едва
Успел добраться на вокзал.
Все на меня смотрели. Я вспомнил вдруг про гуталин и попытался касаньем мягким
Стереть его со щёк. Однако и жёстким треньем мне стереть его не удавалось.
И тут я понял, что консьерж в мотеле с кровати поднял
Вовсе не меня.

Привет тебе, поэзия.
Пожалуй, буди меня и дальше с опозданьем,
До черноты пропитывая гуталином
Мне кожу, и журчи словами для драмы у кухонной мойки,
Там, где воды звучанье смывает начисто остатки наслажденья,
Женою налитого в суповую миску.
И ложки забывают на мгновенье о ротовой дыре,
Разверстой перед ними.
А кожа — это только кожа.
И паста для мытья посуды отполирует дочке ногти,
Станут как те фонарики — на горках в луна-парке
Из детства.

Ночной Тель-Авив

Голову наклони, мы увидим затылка стать.
Разожги плиту поскорее, мы снова начнём зимовать.
Складки пути разгладь на асфальтовой простыне.
Мебелью крика улицы заставлены тут вполне.

С блузки сравнений пуговицу оторви и брось,
Помни, метфора — это
Яиц картонный поднос.

Посмотри — желтеет желток,
Что солнце твоё в Гаваоне,
А братец его, господин белок, месяц выбелил
На Аялоне.

Так давай же в танце скользить
На одной сковородке вдвоём,
И в каплях шипящего масла ещё пару фраз испечём.

Квисквалис индийский

Квисквалис индийский оплетает балконную стену,
Зелень обкрадывает, лишая листья
Их главной мечты.
«С эдаким именем, — говорю ему я, — ты мог бы назваться
Водителем личным королевы английской,
А не то — игроком в крикет
Или же главным уборщиком в номере люкс с окнами на побережье
На самом высоком этаже какого-нибудь Интерконтиненталя».
Он в ответ тянет ветку, наклоняет, роняет цветок
Мне на стол, на котором процарапаны русла рек для капель
Обильно пролитых
Утреннего кофе.

40

Сорок лет разделяют нас, меня и её.
Я мог бы ходить по пустыне,
Тоскуя по котелку с мясной похлёбкой,
Пробавляясь перепелами, упавшими
божьим промыслом с облаков.
Я мог бы пройти мимо горы Нево,
Быть лазутчиком,
Узреть блудницу в Иерихоне.
Но всем этим я пренебрёг, променяв на войну,
Трофеем в которой было слово «отец».