* * *

Распивание земных скорбей
Взволновались оравы расколыханных кукол
Там — там — там
Видишь, всё глубже порезы на пальчиках девочки
И радуги перетекают в меня мокрым дыханием города в трамвае
На рубашке неба остаётся юная кровь, как песня
Мы потеряны в этом холодном доме с советскими лозунгами
Кто здесь мёртвый
Окна выдавливает чёрная музыка гомона
День в подряснике запевает,
Как всегда, о том, что кто-то отправился к Богу
И затихает
Там — там — там

* * *

Нас держат за хвосты бородатые небесные творцы,
их лица вымазаны старой масляной краской
и они, такие смешные и цветные, едят оливки,
запивают вином,
самые бодрые умудряются ещё играть на рояле.
Рукава их льняных рубашек такие широкие,
что в них залетают ласточки и мотыльки
и устраивают там собственный маленький банкет,
а мы заглядываем туда,
там показывают кино,
говорят, что следующая лента — с нами.
Рубашки наших творцов не стираны с прошлой зимы,
но пахнут снегом,
потому-то они так долго держат нас за хвосты,
чтобы мы надышались их рубашками, которые пахнут снегом.

* * *

Ты жил, от страны не ходил налево,
Пил медицинский спирт для сугреву,
В белой палате забыт врачом.
На небо пропускают без визы
Всех, кто с мороза въезжает снизу,
С Земли, пропахшей первачом.

Вон Бог у костра, глотнув из бутыли,
Сосиски ест, пока не остыли,
У Будды хочет стрельнуть деньжат.
И ты в письме извещаешь брата:
«Тут непогано, тут так пиздато,
Святые и ангелы в танце кружат.

Божьи сыны по кнайпам засели,
Лишь я один на самом-то деле,
И снегу ни крошки, хоть Рождество.
Мороз, но тебе ведь и горя мало:
Зайди ко мне с пузырём, как бывало,
И на могиле оставь его.

К вам никакого транспорта нету,
Бесследно люди идут со свету,
Но я-то помню твои номера и
Мэйлы шлюшек твоих, боже мой!
С початым портвейном стою у рая,
К закрытой кассе очередь злая,
А вдруг дадут билеты домой».

* * *

Господь на побережье твоего глазного яблока раздаёт диметилтриптамин,
жонглирует остатками твоего запаха, музыки, дыханья,
покамест караваны бактерий твоей слюны
пиздячат моим воображением, словно американские баллистические ракеты.
Доктор Хаус и Доктор Фауст в футболках с твоим именем
разыгрывают свой небесный чемпионат моей головою.
— Вот бы нахуяриться, — говорит Господь
и наливает своего небесного хересу.
Мы пьём до усрачки. Матч завершается неожиданно рано,
но мои глазные яблоки ни во что не въезжают, они замирают, как воздушные змеи,
они наливаются кровью, как наливаются яблоки,
и только бактерии твоей слюны пиздячат моим воображением,
и только твои солнечные Духи обстреливают мой внутренний Афганистан
под какую-то блядскую мелодию, которую напевает Иисус.

* * *

Ты, что монашество своё отдала
и теперь високоснеешь где-то,
словно птичка на этом церковном колоколе,
а внизу нас ещё замаливают,
и венчают здешность с весною,
где лежат простыни
побелелых вишенных шалашовок.
Вмокла в тело своё,
доподлинно сливаешься тихо
с вечером волчьим.
Слышно, как вытекает река,
и волосы опадают,
и наигрывают грядущее
в дверных щелях ветрюганы.
Я бы снегу принёс,
чтобы с ним разговеться тобою,
и ждать объявлений,
и носить горстями планету,
понемногу отъедая,
пока не закончится.
Пьяные эльфы услышат,
как играет гитара,
и явятся,
и приласкают,
будут долго кусаться,
а старый священник
вынет крест и горилку,
начнёт матюкаться,
а потом выйдет к Богу.
Я для тебя и лодку соорудил,
журавлей подозвал,
одного — из сказки,
из того времени, когда листва летела в колодезь,
ворочалась там и щемила,
разгоняя подземную кровь.
Он на крыльях носил белый дым.
А бомжонок какой-нибудь нам
сыграет на гибкой скрипке,
похожей на свечку страстную...
И твоё дыханье одарит,
как чтенье Апостола,
и падёт, как хлеба́,
чтобы слово молвить,
чтобы долететь.
Ласточки это монашество в сад унесут,
там на яблонях поспевает греховность,
а ранки болят и ждут,
когда уже их надкусят,
и лишь потом — в тишину ковчега.