Откуда-то возникает ощущение (может быть, от частого смещения всего вокруг), что взгляд лирического героя, его оптика — это оптика того, кто стоит на самом дне глубочайшей воронки: идолы, небо, церкви, храмы уходят в небо иглами, и звёзды над ними видны говорящему во всякое время, будь то день или ночь. Как всё обстоит на самом деле?

Ваша метафора почти цитирует мои давние умозрения. Когда погружаешься в толщу материального времени, на самом дне присущих ей вещей открывается — если ещё не открылась, значит, откроется — иная, высшая реальность, сводящаяся в точку превечного Ничто: Единое единств, Имя имён... Эта вершинная идея может быть обращена, как пророчество, и вглубь, во внутреннюю речь, в Храм души. Вот видите: сжатие тьмы порождает свет!

Слово «гдекогда» кажется очень важным. Чтокак это?

Гдекогда означает пространственно-временное (континуальное) единство действий с материальными и духовными вещами в событии вот-я-бытия.

«Себя же хоть убей, Илья, // Хоть в обиде с гололёда поднимай», — вот эта субъектность тела, способность отделить себя от него, не отрекаясь при этом и не красивясь якобы-бестелесностью, — как даётся?

Вот и ещё один замечательный вопрос как задание ответственности. Так, но ведь жизненные корни низшей телесности восходят к наивысшим духовным сферам. То же справедливо и для частной души — частицы, искры Всевышнего света. Всё же, остранение в этой поэтической инверсии и даётся, и обретается как духочеловеческий — натруженный! — Дар.

Семья растекается по плероме, но ядрышко сиротства неистребимо. Можно об этом?

Ядрышко сиротства — любовь, сыновняя и вечная, и тоже — Высший дар, требующий скромного служения. Раз уж Ваша речь зашла — далеко — об этом «витринном» (вовсе не думалось, так получается) стихотворении, то оно — о той самой любви. Впрочем, это «о чём» вступает в некую конвенцию десакрализованного текста, что, однако, допускает моя концепция из «Вступления» к книге «Третий из двух» о триединстве проникающего понимания: автор, текст, читатель. К тому же, и одно стихотворение не менее событийно, ибо содержит «бесконечное внутри конечного» в более чистом виде, чем общий, целый корпус текстов (см. ещё в указанной статье).

Сыт и глад — и сам едал (и не наг), и холода пастью (костью) голодны, и вред не пищей искупить: что это за голод (или страх перед ним)?

Хлеб насущный во всех смыслах. Жизнь трудна, ибо — труд. А страх, как и любовь, сущностно принадлежат ей по «месту жительства». И тревога, и трансцендентное со-стояние перед будущим, и длящийся в неизведанном горизонте свободы опыт выбора.

Звукопись Ваших текстов, благодаря которым они свободно живут на всём пространстве между госпелом и плачем, заговором и закличкой, — как она выписывается (выпевается)? И ведёт ли она стих / ведёт ли её стих?

Вопрос будто бы толкает на самораскрытие тайной истины; признание тёмной вины (что ж, грешен); обнажение приёма (а я-то не авангардист)... Музыка неумолчно (громче, тише) звучит в душе, призывая гармонию, и, вместе со смыслом и первозданностью, по моей давней теории, категорийно формирует единую поэтическую субстанцию. Иногда эта песнь /песней/ слышится сама собой, иногда подбирается, словно тайком... Да нет, всегда тайком, ведя себя человекопоэтическим путём вечного начинания, она, как и её соавтор-слушатель, опять и впервые находится «в начале пути до конца без конца».

«Русская премия» — это что-нибудь значило? Вообще: формальные знаки признания и одобрения — что-нибудь значат?

Конечно! Как в той же системе равноприоритетных ценностей — фигура читателя. Как признание в Любви. И простая человеческая радость о благодарном отклике. Да что там, награда за годы труда, обратная хлебу позора. И актуальное ощущение: справедливость существует, пусть в случайно-неслучайной форме милосердно посланной судьбы — сбылась?! Однако и здесь субъективное не должно перевешивать...

Вы ведёте Клуб русской поэзии. Как это бывает? Что это значит — собирать вокруг себя чужую речь и чужие тексты, поддерживать их и помогать им?

Уточняю. Много лет я вёл клуб (кружок) русской поэзии. Сейчас я, формально «уйдя с работы», занимаюсь с отдельными, немногими учениками, иногда провожу творческие встречи-лекции... В моих основоположениях: поэзия (не синоним стихотворения, но оно в понятии «идеального» — близко ей) учит мыслить, мышление — поэтизировать. И на этом, имманентном поэтическому предмету обучения-самообучения моменте зиждутся наши занятия. А редакторские требования к творчеству равно и формальны, и содержательны. Желание проводить их в себе и для себя взаимно. И — общая радостная атмосфера.

Про храм, про Храм, про жертвенный его т<д>вор, где так часто живут Ваши тексты, про неверные рекламные храмы и верные третьевечные: почему он всегда «на примете у сердца» и почему сердце — стих за стихом — с таким прилежанием его возводит?

Хорошо, что в конце у Вас вопрошает начало. И точно — необходимое возвращение к Главному. Помыслы сердца, возводящего Храм, не возводят напраслины. Возможно, мыслеобразный Храм мироздания между землёй и небом так про-из-носит мои сокровенные чаяния. В слове и в молчании слышен так, что и виден, вечноединый образ живого самопознания я-народа. А... сердцу не прикажешь!