|
Однако вместо этого я начал курить
Вместо полного долгого недельного времени вместо дыхания вместо воздуха
Едва только придя в себя после десятилетия внутренней контрольной иллюзии
Иллюзии муки страдания на дне лёгких за кулисами их удерживаемой
Вместо отсчёта секундной и минутной стрелки
Вместо отсчёта и понимания простого мелка простого карандашика
Вложенного в карман и обгрызенного
Вместо капсюля смысла когда пьёшь вино и ленишься ленишься пьёшь вино и куришь
Но отдельно от этого точного понимания которое уясняется раз
И совпадает а не через десять лет бежит по пятам наутёк вперёд тебя
И поляну светлую поляну под разворотом солнца — выбежавшего из облаков
Вместо полянки скверика где всплакнёшь понимаешь что это было с тобой
И по-прежнему это ты и твой и сквозь ветхую сутулую кожу одёжку
Вечно горит сквозит и рвётся
Сквозь оленью кепку здравствуй и прощай надетую наоборот
Оленью потому что когда пробегаешь в ней называют оленем тебя Обновили компьютер — компьютер мой пулемёт
Железо и две песни про радиста стрелка́ на ремнях
И взорванный форт
Вздыбит зенки когда щёлкаешь каблуком и скушно
Под пенье Трофима влюблённый креплёный портвейн
Но трофим как раз весело это цыганочка
Герильеро дебильное в самошвее цека энского союза швейников
Мундирчик вельветовый чёрных полковников
С бабьим фиолетовым нитяным мулинным шарфом
И в кепке оленьей идёт герильеро
Повторяет про себя ИРИНА СЕСТРА ЗНАЧИТ МИР
виктор значит я победил мир
звонок персу Персид насторожен тревожен по голосу чует
начинается психоз новый долгий бесконечный психоз и пифоз
и пафос и он повторит вспоминаешь — ты нищий гой
и в кармане ни копья на метро
путь за шесть станций по консьюмери районы где были раньше ритуальные хозяйства
городок и вспоминаешь статую золотого будды цыгана в три человеческих роста
что Персид сам изваял идола
а что Азери Перс Зорро Астру курил тогда
почему ненавидел он Борю?
Не потому ли что Боря вовсе не Боря а Шура
Армянин и Бурят — любящий плодородие засевший здесь своим кланом
И единственный на машинах с ним ездящий на русское кладбище в май?
Нежного Бурята с подбородком мягким с грыжей спины
Но готового поливать поносом попов
Подливой целебной котла где кипит Назорей?
Нежного но мягкими непонятными добрыми шутками отдать свой жир земле напитать её туком
Шутками ГДЕ БАБА ТВОЯ
Белолицую полногрудую бабу который любит одну которая русая даёт ему материнство
В окружении спортсменов бывших строящих атомные станции на приколе
Почему белую русую роженицу взял он в жёны и три деревни съехались на свадьбу его?
Бабы все одинаковы у них песочные часы с головы до ног и так они встают то на голову то
Обратно на ноги и стоят на голове и рожают вверх
Сыновей христьянских Почему же чаю хлебнув из чайника еврейки из Кузни Тысячи и одна ночь
Начинается эта самая тысяча и одна ночь Я начал курить и смолить почему
Я пью никотин из бычков
Вымокших под дождём на балконе
Нет ничего вкуснее чище — прямо чёрной молнией чёрной судорогой бьёт
И убивает лошадь — один раз я пил никотин тот
На ещё не застеклённом дощечками как церквушка ветхая старая
На залитом дождями балконе
Четыре года назад
А потом шёл играть в футбол с пацанами — с Ромео-Шреком — Комаром-Плаксуном
Мишико-Мишганом
Нацепив изолентой обмотанную бутсу и в сопровожденьи врача коматозницы памяти тётки
Отыграл десять минут и ослаб от бессонницы и литров фенозепама
Ослабел и замлел в обмороке и чувствовал здесь белый свет
Весь твой белый свет и ко мне бежал незнакомый игрок
В Синей майке с белой надписью то ли СПАС то ли Спасатель
И понимание было потому что сенсор снимал лишь слетающие видения из ниоткуда
Адским ледяным зноем где солнце — Zidane Zinedine
С кадуцеем на сине-белой майке моей федерации AFA
Аргентинских фашистов и солнцем эмблемой Ещё двадцать минут голосил я рычал
Песню такую: Hell is wer I gone broke hart sleps beneth my lapel
И beneath то татарское слово и есть
А лапель это губы и апрель аппель аппарей
Что я слышал потом от неграмотного Наиля не умевшего писать
Похожего на Пугачёва или Рогожина которому писарем я составлял любовные песни для девушки Ромки
Воевал он в Чечне или в Афганистане и потом вдруг говорил: я чечен
И обман был коварный в его словах он делился больничным чаем со мной и на кухне помощником был
Но татарский нежный небесный девичий язык я забыл те слова которым он меня научил
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ и ЛЮБИМОЧКА
Мин сине яратам?
Нет не так он сказал он говорил что-то похожее на БЕАНИС Бесми небесми
Не помню
как говорил он
синие тени певучие синие облетели листвой
бисмилла я начал курить
потому что память моя стрекозиная фотоотпечатки готовит и впечатывает в хромосомы мои
всё что я видел и вижу
потому она лучше живёт никотин в синей луже
опиюшному синюшного не понять
отпечатывает и тревожно в городок ритуальных хозяйств
стройбища декоративного праха
и надписи вдруг обнажили свою скорбную чёрную тревожную кровожадную
осеннюю зыревшую будто глотаешь ты кровь смешанную с пылью
и вновь по дороге восстания грёз я шёл
тогда в парке мне сказала женщина ТРУПЫ здесь ходят и ментов на них нет
и позже я понял что ТРУПОМ был я в её понимании
нет никаких галлюцинаций я просто смотрел и видел
жуткую осень встревоженных чёрных очей где огромный тёмный зрак пустой тенью
смотрел и сканировал их глаза
несколько резонансных убийств
банковская зачистка
режим КТО в центре Москвы — 06-й, 07-й
и видимо манекен мальчика без руки сегодня в этот сарковажный едальный район я прошёл шесть станций
загнившей окровавленной пролитой крови здесь в землю
что деревья не пьют разговор с философом Немцевым
состоялся вчера
после того как увидел я надпись
на заборе разрушенной уроном сровненной с землёй
больницы тюрьмы
возле краснокирпичной школы вечерней имени Ильича
бесштанного богача
ЗДЕСЬ БЫЛ РАССТРЕЛЯН БАРОН УНГЕРН
Немцев-философ настоящий обычный мужик
Который любит недоговаривать неприятные присказки
Он сказал что расстреляли не там а возле реки где промзона
А раньше был парк и можно было ходить там и думать чего-то о чём-то
Этот разговор я помню дословно он сбылся и уже был
Я его видел в медикаментозном своём сне или в забытьи
Либо кто-то писал уже эту надпись и кто-то ломал уже Больницу-Тюрьму
Лень проверить запись погуглить в ЖЖ Я снова начал курить
Как мне Персид-Язид Зороастриец-Христос-Азери
Рассказал — я однажды вздрогнул до смерти
Увидев как распустил он свои конские волосы и Кравы глаза
Когда я узнал его
Я называл себя про себя тогда Махди
И глазами он понял меня
Нищего цыганского гоя Тогда мы разговаривали у автовокзала где есть переход на Фабричную улицу
В солнце весеннем пыльном апрельском
О чём? О любви Христовой говорили мы
Изумление было в том что ни слова не помню о том что я тогда говорил
Только тёмный озон в голове и пневму бездонного верха
Из которой выходили слова тотчас забывались
Потому что то что я понимал
То что ПОНИМАЛО
В полной рассеянности между предметами не зная в каком кармане лежит зажигалка
Где файлы и папки
В полной ясности ясней МОРЯ ЯСНОСТИ
ТРЕВОЖНЕЕ МОРЯ СПОКОЙСТВИЯ
Я говорил и он говорил Собиратель взраститель растений из ботанических садов
Травник он не помнит вообще ничего но каждый раз вспоминает
Когда у него есть ЛЮБОВЬ
Когда ЛЮБОВЬ приходит к нему
А память его как крутящееся колесо со свасьянами
Вращается память его в ней труд по разгрузке вагонов
Ваяние барельефов гигантских и Чтение книг
Вращается память его в очах его бездонных и тёмных
И розовеют его глаза от синейшей телесной любви
Когда она входит в него
Вращается чудесное его колесо памяти огромное
Сутками круглыми сутками
И нет в нём страха
Когда бьёт адреналин от молнии ножа
Занесённого над шеей его
Огромный огненный синевы молока кравы
Круг очертил он вокруг себя начертив палочкой на земле
И идёт он по всей по земле этот круг
И никто не может его перейти огнепоклонников круг круг великой войны Я начал курить
Я пришёл в квартиру где нежность фланелевой робкой
Как двадцать лет назад девичьей одежды простой
Клетчатой индийской фланели в красно-чёрный квадрат
И живое лицо с ещё детскими мудростями
Простым анекдотом смешным или нет — не смешным — которых не помню я — но научили родители
Красивым открытым взором большим как детуся
Которой ещё многое понимать и терпеть
С усталостью поликлиник Я начал курить
И стал пить якутскую водку
С якутами — вернее с русскими колонистами
Прожившими там сорок лет
С якутскими хурулами хузур хузангай
Я говорил им что Азия — это единый народ
Я говорил как черкес как узбек
Рассказывая им о Кенийской Черешне
И о том почему когда ты в горячке прыгаешь
Со второго этажа в попытке самоубийства
И ломаешь руку
Каждый день въезжая за 101 километр
Потому что бывал на одной даче с Ягодой
В Абхазии
И твои запальчивые стихи повторяет вся Москва МОСКА-тельная
Стихи в которых ты трижды оскорбляешь
Грузина еврея осетина
Хузрула
(Напомни, Артур, как ты сказал)
И лошадь Пржевальского И в телефонном разговоре с которым
Твой друг со страху мычит и не может сказать великий ли ты поэт
И пускается в досужие разъяснения А потом тебя поднимают на щит панмонголизма переселенцы
Великого переселения народов
Зачем удивляться
Что оказываешься ты в тифозном туберозном венозном
Поезде туберкулёзном
В читинскую землю зарыт
Или брошен костьми что исклюют бурятские беркуты и стервятники В том поезде который ещё в восьмидесятом году
Когда работяга киношник
Ныряет в барачный сортир
Вынимая утопленный кошель с пачкой денег
С которыми можно объехать всю Азию
Пересечь всю страну
К воздуху южному Когда зэк со страху поносно пердит
Услыхав под очком шевеление
И потом в пустом заблёванном поезде
Амнистированные режут друг друга
В восьмидесятом-каком-то году
И спрыгивают в тайгу
Ты удивляешься
Что твоею кровью склеют
Всех столетий позвонки
В багровом беличьем хвосте в колесе? Заяц Якутский рассказывал мне в разговоре
И Армян-Якутский
Рассказывал мне передавая друг другу
Меняясь личное обращение
Словно их пятеро восьмеро
И этот субъект двойник душа
У них одна
Рассказывал мне почему завозят туда только «девятку»
Построили ночной клуб
И нет в деревне милиции
А пить северным народам нельзя — потому что впадают они в безумие убийство
Как говорил мне Шмель-чуваш как он шёл по деревне ночью в грозу
И ничего не помнит
На середине деревни убил он 30-ю ножевыми ударами
Женщину с другого конца села
Как 7 лет он сидел в КОСТРОМЕ
Которую тщетно мы атакуем атаками мучеников
Чтобы она растворилась исчезла
Как стёршаяся кровь надписей ЛЕНИН и СТАЛИН
В Московском метро и на Марсовом поле
Чтобы дышала свободная степь
И кони дикие неслись по Хакасии
И пили бы мы молоко кобылиц и ели их мясо
Вечно всегда весной долгожителей
ХОЗЯИН СЕДОЙ ВОРОТА ОТКРОЙ
И убийца «есть грех» Александр
У которого одного в палате был мобильный телефон
Коротким ударом с расстояния в локоть сбивающий с ног
Здоровенного молодого детину-быка
И братья мои Евген сорвавшийся с петли-хозяйки, белобрысый парень барабинский Ленин и
Оживающий на времена и уходящий в глухое молчание
Работающий в больничном монастыре садовником
Грузчиком землекопом
Безумный психоделический музыкант из Владивостока
И Тимур радист из искитимского техникума
И Вовка Кровеносный которого ранили под Моздоком
И он помнит только свою женщину
И этот Моздок
И что будет если взорвать Кострому или всех амнистировать
Выписать
Бросить растерзанными
Умирать, убивать
Когда у вас превосходное пищевое довольствие
Когда у вас в черепной коробке главврача
Лучшие американские и европейские самые новые анаболики
Вы все перепробовали
На мне — а этих ребят колошматили до невменяемости до усрачки
Не действует это НЕ НАДО ВЗРЫВАТЬ КОСТРОМУ
Надо читать Айги Хузангая
И ТОЛЬКО МУЧИТЕЛЬНАЯ невыносимая тревога на отрешённом безотсосном
Поёбанном лице
На севере на полюсе полгода стои́т перевёрнутой никотиновой банки
Перевёрнутой ночи Рассказывали мне Якуты сознанием своим общим
Они не знают якутского
Не знают что говорит шаман
Что за хуйню он несёт
За деньгами ездят во Львов Одессу и Киев
И с деньгами повсюду
Для них
«если ты не выебешь мою бабу»
Не убьёшь меня словом
Не отменяет
Сохранять человеческое лицо
Все они не знают шаманских слов и никто их не знает уже умирают шаманы
Как умер АЙГИ которого несли на руках сельчане
Перед смертью он спал — это показали по ящику
В шинели и в валенках в своей хатке избе
Сохраняя мудрость огонь глаз будто смотрел на огонь он
За неделю до смерти а может и за день
Так и мой дядя татарский-алтайский-чувашский-еврей
Хотя и учёный ядерщик квантовик женолюб
Деревенский татарин-еврей и чуваш
Старейшина нашего клана
Не хочет вставлять костыль золотой в гангреной сгнившую ногу
Ходя в предыдущем Эоне всё Западно-сибирское золото
Его бухгалтерию вёл прадед Яков Семёнович
И я жалею лишь о том что бабы Саши не знал я жены его
С мудрой Айей-Софией в глазах
Не знают они ни шаманов ни их языка
Ни бубнов ни закатанных белков глаз
Но думают так как сказали шаманы
Еврейка Мария из Кузни глядит
И слушает наш разговор
И встаёт высокая и глубокая степь до краёв затопляя глаза домов
Бегемотами уходящими в топь и грязь
И говорят мне что у Достоевского последняя низкая подлейшая мотивация
Есть самая истинная
И не верят что на Храме у Берёзовой Рощи
Фотография Спаса
Лик его
По-прежнему точная копия портрета
Омского музыканта Егора Летова
И не верят тому ни якутский Слава-Кощей который шесть дней в году не пьёт водку
И отлично изображает своими мускулистыми костями
Жирного бая, барыгу, барчука да и просто гренадера-детину
И говорит он что жена его старая видит когда
Нелюбимую и любимую молодую жену
Говорит нелюбимой лобзая целуя её — вот ту — тут слова (я не помню как женщины говорят): «я жестоко убью»
и показывает Славка-Кощей себе пальцем
между бровей — чем видит женщина так слушай же Лаодикийский собор
что горний Цыган говорит Якута́м
что Дух говорит зелёному дереву
Астапово
и отверстой могиле когда сердце ночера обнажено в словах
о Азия тебя собой я мучу я начал курить 18 сентября 2012
|
