Миро 168Притормаживающие на взгорьях,
Отдыхающие на медных с прозеленью нефрита холмах,
Малину рвущие грудью в розовых шарфах, шалфеях
Перекати-поле со скукоженной листвой тёмного багреца междуцарствия,
Между теплом и телом на цыпочках убежавшего Лета
И осенью Елизаветой, бедной, как всегда,
Бегающей по вагонам,
Без билета проезжающей и кошелька,
Открывшей рот дурочкой Тарковского,
К нам не подходящей, — нет, нет, —
Замыслившим Илиаду без Иловайского,
Покупающим тормозной Интернет.
Электрический поезд-пёс ронял пену огней.
На безлюдных станциях выходили школьники,
Садились на коней.
Смотрела учительница, мигала им включённым сотовым,
Пока двери не сжимали упругое пространство.
Ей ехать ещё до Слюдянки,
Кормить кошку в крошечном домике
Своих умерших родителей.
Детки вздыхали и скакали домой спать, спать...
Там были ягодники с коробами,
Рыбаки с мешками,
Каждый нёс свой запах, свою идентификацию, свой профильный металлосайдинг.
Прах надземного мира летел от береговых костров
Подзольной травой, лёгкой, лёгкой.
Мы шли по Боярску
С Дашенберг и бабушкой Мертвецовой.
Подходили собаки, тыкались мокрыми мордами.
Байкал шумел.
Поднимался ветер,
В спину толчками прогонял предутреннюю картинку.
Пляж, уходящий от наших взоров,
Смолённые на отмели туши катеров,
Тарзанка на старой берёзе
С почти облетевшей листвой,
Но местами прихваченной красным и жёлтым,
Зависшая над лугом Амарсаны тарелка
С перебегающими бортовыми огнями,
В грозу, в грёзы, в молнийность
Поднявшаяся в рост человека мурава,
И между коротких снов
Ошаривающие вокруг себя выжженное
Бродяги Геккельбери
В ещё жгучей крапиве,
В общности волосатого Валтасарова настроения,
В буреломе, в трясучке бери-бери,
Белыми цветковыми обсаженные,
С полузаметными ямами и во рву,
Ещё не мёртвые, но уже наяву.
Осенний
И призрак выбросившейся женщины с шестого этажа.
Разбита её голова,
Блуждают глаза.
А через дорогу у обочины сбита собака.
Уборщик берёт её за окоченелые лапы
И закидывает в чрево мусоровоза.
Тополя перебегают улицу
И простирают свои светящиеся руки, аум.
Ревут армейские машины,
И почтальонша утонувшая первого августа
Протягивает письмо.
Оно от него.
Он при жизни был покрыт пятнами витилиго
И к концу земного пути
Ничего не имел, кроме голоса и ног.
Ими он попирал полмира и звёздную тьму.
Все они, и люди и животные, уносятся
На богомоле с кучей стёклышек и цепоножек.
Им важно, как писал Монтале,
«Вернуться к забавам мёртвых,
Где конец невероятен».
Теплятся постоянные сумерки.
Бегут бледные бегуны.
И сложены из множества снопов,
И тончайше процарапаны травы и перья.
Масленица
Масленица такая Андромаха и сестра её Андромеда
В балахонах драконов
Толкаются у жёлтых этнических юрт
Носками гутулов кверху
Мешают небо с маслом
Симуляры и сикуляры включают брови на малую сердитость
И свирепость.
И в их безбашенных окулярах огромная голова Ульянова,
И двери в железную маленькую Лениниану
Открыты для красных трудных флагов
Сентиментальной и вербальной революционности.
Вон современная комса в серебряных ветровках
Проносит чучело буржуина
В зелёных полосатых арбузных брюках.
У него страшные зубы,
Но обезоруживающая улыбка.
И покачиваются воздушные шары в руках глухонемых продавцов.
В не очень чистой пасти Хроноса
Плюющего время как пивные пробки
Делая из них бескозырки Лорки
Ходим памятливые среди остатков язычества
И фоткаемся с динозаврами в их ледяных гнёздах.
Миро 169
Все те же просторы, как и пятилетку назад,
Неторные спуски с холмистых и волновых,
Здесь за крапиву ухватишься или за жёлтый лист,
На каменистый берег скатился, — воздух!
А я трубочист!
Дальше просторы Борея
С пейзажами Мэрдыгеева,
С быками на скальных уступах,
Медуза Ольхона Морея что-то говорит красным ртом,
Лодка черпнёт бортом.
Плывём в тумане половиной зелёных тел,
Вольный холод и переворачивание гимнастов,
Пусть не божественных,
А людей из посёлка.
Как в кроссвордах судоку проступает Мордок, его холка.
Снасти, сети на берегу, пятна солярки,
И озябший рыбак на волнорезе бетонном
Запахивается в телогрей.
В мелких соснах иду до безымянной могилы ребёнка,
Утонувшего в пятом году.
Вода лижет ногу в резиновой тапке.
И по синему — отроги полуострова Святой Нос.
Рабочие в красных робах ремонтируют мост,
Долбят отвалы отбойниками.
Из Китая проносится скорый.
Там наверно у каждого проводника звезда
И значок Мао Цзэдуна на лацкане фирменного пиджака.
Байкал ровно дышит,
И совсем не хочется говорить.
Смерть
Константину Кисилёву, другу Тёти и дяди умирают страшно и просто.
Как водится у русских,
Ложатся в земляные норы
С верой, что пробудятся и встанут
Под Страшный Суд.
Сейчас лежат,
Ладони ковшиком,
В них свечки,
Летают мошки,
Их хор не согласен
И не хочет мириться.
Деревья вырываются с корнем из недр ZE,
И как из метро гул,
Марамойные трамваи
С распахнутыми дверями нависают
Над пустыми остановками,
Похожие на те цветы,
Что на буддийских иконах.
Идёт над бездной канатоходец
И тащит за собою стул.
Перестук колёс,
И точно такие колёсики,
Маленькие и белые,
Давятся под ногами и крошатся.
Из жёлтой школы выходят жёлтые учителя,
Их обгонят жёлтые старшеклассники,
Длинноволосые и с большими зубами,
Прыгают через ступени и перила
С необычайной ловкостью.
Гност внимательно считывает их шаги, приноравливается
И вступает в ритмику походняка и проходняка,
Драгов и дрогов с закрытыми прошлыми нашими
Жизненными и прижизненными.
Холод кед.
Горит битум в бочке.
Шторы задёрнуты,
Но выбиты окна.
Марсель Ален и Пьер Сувестр в простенке играют в монгола.
Достают глинобитные пушки,
Но не стреляют,
Ведь вокруг дети,
Пусть неживые,
Их дыхание не туманит зеркал,
Их симметричные лица
Не искажает смех,
Не текут слёзы из несверкающих глаз.
На каруселях кружится Распорядитель,
Лижущий марки Польши,
И на пальце его указательном в виде черепа топаз.
Он голит и не переступает черту.
Он ищет чертей и другие сущности
Пусть не в своём...
Рождаются племянники и племянницы,
И скачет напропалую Конница Бурь.
После Миро 41
Миясат Муслимовой Лыжники пронзают пространство этой зимы.
В залах её захолодевших глядят на костры Дугжубы.
Кидают старые вещи в жар и палками подвигают их ближе.
И на катке выписывают коньками сердца
Переодетые медведями люди.
И наклоняясь всё ниже и ниже
Ноги деревьев обняв
Раздвигают кровотоки почти прошедшей печали.
И не стригут ножницами волос своих длинных страх и тоску.
Чистыми голосами поют про Орлёнка.
Спасибо вам, мои снегожане,
За низкое голубое небо, за звезду и тающих от любви снеговиков
С железными вёдрами на круглых башках,
С морковками длинных носов
И угольками на месте глаз моих солнца.
Нашли своих снегурок взяли их и за руки
И топчут в ехоре чёрную кашу снегов,
Прощая за невольное зло разрушения нас.
А на балконах стоят с раскрытыми дверями душ старые холодильники.
Вороньи гнёзда на тополях висят высоко под луной.
Под перьями-веточками тарахтят будильники,
И плодородные спящие земли уже поцелованы ранней весной.
|
