Памяти Проши1. МетельТихо так, что щёлкают позвонки:
тишина тебе сворачивает шею,
и ты оборачиваешься. Снежинки стучат в тёплые виски,
им в конусе под фонарями страшнее,
вот и мельтешат они вовсю. Сова на ветке лицом ли, спиной
сидит; из головы две веточки торчат,
сидит и кряхтит гу́дко: э-э, э-э, Плохо ей в этот снегопад одной,
а может, хорошо, совсем наоборот,
как, наоборот совсем, — тебе. Летела стая... Совсем не про них:
зимой они всегда одиночки. Сов семь,
может, наберётся иногда осенью — лететь к нам сюда, «на юг»,
за мышью. Нынче здесь мышь под снегом совсем
и ходит под снегом по ходам, так что приходится ловить и птиц.
Сова взлетает и кру́жится с метелью,
потом снова садится на ель и сливается совсем наконец
со всем: с ночью, белой от снега, и с елью,
а ты влюблённо глядишь в метель.
2. Снеговики
Се́мьи в такую погоду на прогулке
лепят снеговиков: отец — нижний ком,
мать — средний, а верхний ком — ребёнок. Звуки в это время не зво́нки, а гулки,
снег не скрипит, а хрустит под каблуком,
но детский смех по-прежнему звонок. Потом снеговики стоят одиноко
и смотрят шишечками, как всё темней.
Пробегают собаки, метят их. Наутро они почти все раскоканы
и лежат грудой сероватых камней
в жёлтых многослойных отметинах. Собаки их любят, а люди, скорей, нет.
Приходят дети и бродят в руинах,
будто ищут что-то. Их головы? И кто-то вдруг находит и в руки берёт
безглазый, безносый череп любимый
и ставит на останки тулова.
3. Северная ходьба
Впереди — старуха с двумя лыжными палками,
позади — старик, в три погибели, с клюкой.
Такая у них нордическая ходьба. Она не смотрит назад, он — вверх, валкими,
но шаткими шажками держа прямой
курс, по которому ведёт Судьба. Вот уж и впрямь «саувакя́вели», оба
скорей идут, чем идут скорей; скорей
ковыляют, чем идут. Палкоход — зимняя форма надежды, спорт у гроба,
первенство, не за лавр, так хоть за порей,
за первинки, за родной огород, который сейчас под снегом, ему тепло,
а им не холодно, но и не жарко;
так и должно быть спортсменам зимой. У старика под носом не пот, а сопли,
но так и должно быть, соплей не жалко,
жаль старуху и хочется домой, в кисло-сладкий, густой, предпоследний воздух,
к надбитому кубку и блюдцу к нему,
к некрепкому, несладкому чаю. Но пяточки палок сверкают как звёзды,
но Фрейя к смертному Оду своему
не повернёт главы отчаянной...
4. Дворники
Я работал дворником четыре месяца
в парке Лесотехнической академии,
меня учили мести опавшую листву «волной». Я вставал в пять утра и шёл к метро вместе с
рабочими, отличаясь от их племени
мешком из полиэтилена — нужен был холстяной. Потом наступила зима, и стволы в парке
светились изнутри голубоватым светом.
Однажды меня окружила стая собак... Потом это всё надоело моей Парке,
и я сломался на колке льда, но при этом
насмотрелся на утро и растущий из утра парк. Поэтому я и понимаю дворников,
пусть они иногда не понимают меня,
и в труде им куда больше помогают машины, но стоит услышать шарк лопаты, корни слов
становятся пятнами голубого огня
и тянут в себя сытную снежную мочажину, и наступает утро, и лом говорит «цок»,
и лёд отвечает «коц», и лежит, покоцан,
и оранжевая спецовка на ветру будто флаг, и матюги старшей дворничихи идут впрок
этому медленному свету, и в окно сам
он ползёт, нещедрый, но от каких-то там тайных благ.
5. Собака
Моя собака скоро умрёт, и я
закончу шестнадцатилетнюю прогулку
в парке имени академика Эдгара По. В детстве все называли его «поля́»,
здесь плохо растут деревья, и мало толку
от новых посадок (торф), да и отвести слабо́ «полюстровские ключи». Этой водой,
богатой железом, Кушелев-Безбородко
лечил всех желающих, да ещё и тёплым душем. Теперь только ржавые пятна весной
на старой траве и новой, лезущей кротко,
напоминают об этом: Мусина-Пушкина продала эти места Брусницыну,
а тот настроил дач... Здесь лучше всего зимой.
Летом тоже неплохо, но повсюду шашлыки. А зимой — лишь собачники да птицы,
ещё лыжники да старухи, со своей финской ходьбой,
и сова, и ещё несчастные снеговики. И следы! Столько, что не перенюхать
ни в этой жизни, ни в той, что скоро наступит,
когда случится то, о чём говоришь всё чаще, когда сам, скуля, поползёшь на брюхе,
нюхая каждый, как цветок, но чёрта в ступе
разберёшь в этой спутанной говорливой чаще!..
|
