Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2012, №3-4 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
Прозаики о поэзии
Сергей Соколовский, Андрей Левкин, Александр Ильянен, Марина Бувайло, Софья Купряшина, Дмитрий Дейч, Дмитрий Данилов, Алексей Цветков-младший, Павел Лемберский, Марина Вишневецкая, Денис Осокин

        Какие авторы, какие темы и сюжеты в современной русской поэзии Вам интересны? Встречаете ли Вы в сегодняшних стихах что-либо так или иначе созвучное Вашей собственной работе в прозе или как-то пригодное для освоения в ней? Видится ли Вам то, что происходит сегодня в русской прозе и русской поэзии, составными частями единого процесса — или же совершенно разными историями?


Сергей Соколовский

        Начну с последнего вопроса, он самый простой. Разделение на прозу и поэзию — вещь, в моём понимании, настолько условная и незначительная, что говорить о разнонаправленности развития можно лишь с дьявольской осторожностью. Кроме того, я уверен, что границы национальных литератур — вещь не менее условная: любой серьёзный процесс, касающийся свободных искусств, все и всяческие границы норовит смыть.
        Второй вопрос чуть сложнее. Дело в том, что я не очень хорошо себе представляю, какие стихи современные, а какие уже не очень. То есть на меня оказала определяющее, конституирующее влияние поэзия рубежа восьмидесятых-девяностых годов. Считать её современной я не могу: это вполне оформленный корпус, который явно отличается от того, что происходит сейчас. Он, в общем-то, и от того, что было десять лет назад, отличается весьма ощутимо. Все новые смыслы я вижу сквозь призму старых. Это чудовищно, но мне в стихах важнее всего отсылки к тому, что я уже знаю и понимаю. Так, у Елены Фанайловой в книге «Лена и люди» всё равно первым делом выслушиваю отголоски «Путешествия».
        Иными словами, созвучное своей собственной работе я нахожу в стихах примерно позавчерашних. Многие из них сейчас мне представляются не очень хорошими (а многие — напротив, непревзойдёнными), но это как раз не очень важно.
        Разумеется, есть исключения. Я бы и в самой формулировке первого вопроса — раз уж пришла его очередь — заменил «интересны» на «представляются исключительными».
        Рассмотрим несколько более или менее живых примеров.
        Вот Фёдор Сваровский. В стихах про очень плохую пиццу («от частых перемещений между мирами...») предмет у него вообще мой, точнее сказать, лично мной являющийся. То есть я без шуток отождествляю себя — в качестве повествователя — с героем данного текста. И пишу от его имени. Это касается, конечно же, не всей моей прозы, но определённого сегмента — однозначно. Нет никаких сомнений, что этот сегмент успешно существовал до знакомства со стихами Сваровского, но эффект мгновенного узнавания очевиден.
        Есть ещё поэма Дмитрия Строцева «Звероносец». С ней дело обстоит ровно наоборот: это вещи, от которых я своими текстами стараюсь заслониться, дистанцироваться, убежать — как от жизни, по той же самой модели. Причём я даже не могу эти вещи назвать.
        Далее следует упомянуть Андрея Родионова. «Я всегда вспоминаю Галыча / когда в районе Кузьминок / на асфальте что-нибудь увижу / или на заборе что-нибудь прочитаю». Герои моей прозы тоже иногда вспоминают Галыча — хотя этот факт, как правило, остаётся за рамками текста.
        Если отойти от поэзии, которая сама по себе содержит богатую повествовательность, то необходимо назвать Леонида Шваба и Алексея Верницкого. А если снова вернуться — Ирину Шостаковскую и Владимира Никритина. Взад-вперёд ходить придётся довольно долго, потому что огромное пространство, вход в которое расчищен Гертрудой Стайн и Владимиром Казаковым, освоено главным образом поэзией — в силу большей неуместности имитационных структур внутри стиха. Если речь не идёт о концептуализме, особенно младоконцептуализме (ещё одно исключение): так, в стихах из медгерменевтического романа «Мифогенная любовь каст» почти полностью демонтирована поэтическая составляющая, они выполняют сугубо техническую роль — в противоположность практикам, близким found poetry, где поэтическое «выщёлкивается» из реальности.
        Валерий Нугатов и Михаил Нилин, по моему ощущению, исключительно хорошо «выщёлкивают». Сложность первого вопроса — для меня непреодолимая — в том, что список получается воистину безразмерным.


Андрей Левкин

        В моём случае всё просто: я всегда профессионально работал/соотносился (работаю/соотношусь) с поэтами, а не с прозаиками (Парщиков, Драгомощенко, Кутик). Что касается сейчас, то тут тоже просто — литератур, в общем, несколько, и они разные. Скажем, story-telling и то, что можно считать вариантом арта, только словами. Во втором случае разница проза-поэзия не слишком велика. Безусловно, в «Воздухе» много людей, которые занимаются этим вариантом, ergo...


Александр Ильянен

        Интересны практически все, кто пишет (интерес надкритический, клинический (педагогический)).
        Созвучное — это прежде всего лиризм, эскапизм, — встречается у многих.
        То, что происходит сегодня в русской поэзии и прозе, можно рассматривать как единый процесс, а можно, для удобства анализа, считать разными историями. Я, честно говоря, об этом мало думаю.
        Моё кредо я бы выразил в таких тезисах: деление на прозу и поэзию весьма условно (здесь я солидарен с Виктором Соснорой, высказывавшимся в таком духе). Мои любимые стихи последних лет — это: Insolence или J'ai osé (названия туалетной воды или духов, прочитанные в витрине магазина). Кто их автор, не ведаю.
        И в заключение, мысль Достоевского о том, что философия — это та же поэзия, только высший градус её, мне почему-то понятна и даже стала родной.
        Постскриптум. Если бы кто-то вздумал меня отнести к лэнгвидж скул, я бы не стал протестовать.


Марина Бувайло

        Интересны очень многие, пишущие в самых разных формах — сонет, верлибр, белые, рифмованные, стихи-повествования (как у Марии Степановой) и открытия в одну строчку (как у Ивана Ахметьева)... Если нравится — естественно, это дёргает, даже если и не сиюминутно, за какую-то ниточку, к которой прикреплён пишущий механизм.
        Различия между стихами и прозой мне кажутся часто условными, так как во многом определяются автором. И, вероятно, это справедливо, название-заявка в других видах искусства тоже бывает решающим.
        Что касается меня лично, то переживание и проживание М.Jourdain — «мы говорим прозой» — включает ещё и процесс думанья (не мышления, а именно думанья), думанья стихами, то есть поэзия и проза взаимопроникаемы.


Софья Купряшина

        Какие авторы, какие темы и сюжеты в современной русской поэзии Вам интересны?

        Авторы: А. Добрович, С. Гандлевский, Е. Бунимович, И. Лёвшин, А. Орлов, Д. Быков, А. Ерёменко, Б. Рыжий, Н. Искренко, Д. А. Пригов (покойных можно?), В. Филатов, В. Смренов, Л. Рубинштейн, Т. Кибиров, В. Полозкова (ещё была какая-то молодая девушка, читала стихи на т/к «Культура», потом её обсуждали, как зовут — не помню). Темы и сюжеты — любые — от душещипательной лирики до концепт-пародий и абсурда, — главное, чтобы стихи были хорошие.

        Встречаете ли Вы в сегодняшних стихах что-либо так или иначе созвучное Вашей собственной работе в прозе или как-то пригодное для освоения в ней?

        Безусловно!

        Видится ли Вам то, что происходит сегодня в русской прозе и русской поэзии, составными частями единого процесса — или же совершенно разными историями?

        Видится, что это составные части единого процесса. Проза от стихов отличается только длиной строки (кажется, это сказал Битов, и он же говорил про «рифмы прозы»).


Дмитрий Дейч

        Какие  авторы,  какие  темы  и сюжеты в современной русской поэзии Вам интересны?

        Я способен бесконечно долго говорить о поэзии Леонида Шваба, знаю наизусть едва ли не половину им написанного: частенько повторяю про себя — в самых неожиданных и даже, казалось бы, неподходящих — обстоятельствах. При этом я никогда не любил и не умел заучивать стихи, а здесь это происходит легко, как бы само собой. И когда я задумываюсь о причинах, понимаю, что в этих текстах, возможно, имеется нечто вещественное, не имеющее прямого отношения к тому, что мы привыкли называть литературой или даже стихосложением (Михаил Айзенберг говорит, что стихи эти почти лишены вторичных стиховых признаков).
        Это исключительная способность Шваба — моментально, сразу, как бы «одним щелчком» — вывести восприятие читателя за рамки обычного поля «сюжета».
        На поверхности сознания — связка историй, которые мы рассказываем себе и друг другу ежемгновенно. Я являюсь собой только потому, что постоянно напоминаю себе о себе. Я — это история меня, сюжет состояния ума, собранный из миллиардов микроисторий, микросюжетов. Я способен сочинить себя в качестве наличествующего объекта, персонажа: так мы воспринимаем-сочиняем и себя, и окружающий мир. Вне сюжета, вне оболочки «рассказа» круговорот явлений исчезает из виду. Я исчезаю.
        Шваба интересует самый миг исчезания.
        Его тексты балансируют на границе есть/нет (неудивительно, что Мария Степанова пишет о наличии здесь воли к сюжету). У читателя может возникнуть своеобразное ощущение deja vu — подобным же образом ум балансирует между сном и явью. Но перед нами не онейрическая поэзия, воля к сюжету — червячок, приманка: стоит нам «клюнуть», внутренняя пружина текста срабатывает, и вот мы уже за пределами привычного пространства.
        Самый сложный элемент портрета — воздух, которым дышит персонаж. Черты лица, жесты, поворот головы, выражение глаз — всё это детали, песчинки, в основе угадывается нечто иное, нечто такое, что всегда большей частью остаётся за кадром. У Шваба воздух и есть — единственный возможный персонаж стихотворения. На мгновение мы узнаём самих себя в этом открытом пространстве, в этом воздухе, который есть дыхание, а не газ, дуновение, а не сырая пустота. Самый миг бесконечно краток, но его довольно, чтобы пересмотреть отношения с действительностью. Или хотя бы встрепенуться.

        Встречаете ли Вы в сегодняшних стихах что-либо так или иначе созвучное Вашей собственной работе в прозе или как-то пригодное для освоения в ней?

        В прозе я стараюсь руководствоваться принципом «всякое высказывание сводимо к исчезающе малой (притом — максимально значимой) форме». Разумеется, таким образом трудно написать роман или повесть, и это автоматически разворачивает меня боком к попутному ветру. Один мой приятель на вопрос о том, почему популярная русская проза не может быть короткой, ответил: «Русскоязычный читатель ищет в прозе утешения или спасения. А кого, скажи на милость, можно утешить одним абзацем или — прости госссподи — предложением?» Поэтому я не ищу попутчиков и наставников среди беллетристов, но довольно легко нахожу их среди поэтов или тех прозаиков, кто, подобно Андрею Левкину или Виктору Сосноре, пишет буквами и словами, а не абзацами и страницами.
        В одном из антропологических трудов упоминается племя аборигенов, которые не могли понять смысла кинематографа — как позже выяснилось, по причинам физиологического свойства: они видели расстояния между кадрами так чётко, что череда картинок не складывалась в поток, была разрушена иллюзия непрерывности. Возможно, по сходным причинам я перестал читать беллетристику и читаю преимущественно поэзию, научную литературу и то, что сегодня называют «non-fiction». Изменилась оптика чтения: я вижу прорехи, пустоты — там, где проза пытается угнаться за читателем, привыкшим утюжить страницу за страницей «по диагонали».
        Можно сказать, что я учусь писать прозу у поэтов и стараюсь перенимать у них, прежде всего, отношение к слову как таковому, его звучанию, его познающей природе.

        Видится ли Вам то, что происходит сегодня в русской прозе и русской поэзии, составными частями единого процесса — или же совершенно разными историями?

        Я думаю, если попытаться заглянуть за кулисы словесности или, так сказать, в машинное отделение литературы (неважно — «русской» или иной), выяснится, что не существует «прозы», а есть поэзия как таковая и поэзия для людей с аберрацией слуха, каковую и принято нынче называть «прозой». (Если смотреть на вещи ещё шире, окажется: всё, что происходит в мире, — и есть поэзия.) Поэтому я бы ответил так: поэзия и проза — не «составные части», а единый, нерасчленимый на части или составляющие процесс.


Дмитрий Данилов

        Какие авторы, какие темы и сюжеты в современной русской поэзии Вам интересны? Встречаете ли Вы в сегодняшних стихах что-либо так или иначе созвучное Вашей собственной работе в прозе или как-то пригодное для освоения в ней?

        Это магистральная для меня тема — художественное (поэтическое и прозаическое) освоение самых привычных, «посконных», неприглядных срезов современной русской повседневности. Здесь наиболее близок мне, наверное, Андрей Родионов — и не только потому, что мы с ним давние друзья — как раз так получилось, что я несколько лет практически не читал его стихов, написание моих новых книг происходило без какого бы то ни было его влияния, а недавно я прочёл сразу корпус его новых стихов (да мы с ним и не виделись очень давно) — и прямо пронзило ощущение невероятной текстовой и затекстовой близости. Такое ощущение, что был бы сам поэтом — написал бы что-то подобное (хотя это и невозможно).
        Ещё мне близок саратовский поэт Евгений Заугаров — тем же, что указано выше. Но я его в гораздо меньшей степени знаю как поэта (а как человека, в отличие от Андрея, и вовсе не знаю, к сожалению).

        Видится ли Вам то, что происходит сегодня в русской прозе и русской поэзии, составными частями единого процесса — или же совершенно разными историями?

        Если говорить о прозаическом мейнстриме — разумеется, нет, тут никакого единого процесса с поэзией быть не может. Но если брать нескольких особо близких мне авторов — Денис Осокин, Анатолий Гаврилов, Сергей Соколовский, — то да, тут уже вполне можно говорить о едином процессе.


Алексей Цветков-младший

        Если бы некая мудрая власть ввела такую новую форму наказания, как ограничение доступа к поэзии, и у меня была бы возможность оставить только 5 фамилий, это были бы Сен-Сеньков, Скидан, Родионов, из старой гвардии Лимонов (но имею в виду его новые постсоветские стихи), а из бардовской песни Михаил Елизаров, более известный всем как трэш-прозаик.
        За сюжетом в поэзии я обычно не слежу, предпочитая слушать, как она звучит, и смотреть то «дневное сновидение», которое она вызывает на заднем плане сознания, там, где живёт вся важнейшая для личности ерунда. Тематически меня волнуют больше всего стихи, в которых происходит трансформация человека, т. е. передаётся опыт внезапного изменения «я». Например (но не обязательно), когда самое личное вдруг показывает свою классовую сторону, персональное сталкивается с собственной историчностью, политическое обнажает сексуальную изнанку, и это приводит к тому, что заканчивает стихотворение уже не совсем тот, кто его начал. Т.е. в стихах меня пленяет наглядность диалектики.
        Саша Соколов когда-то полушутя ввёл термин «проэзия», и я всегда завидовал тем, кто может её делать. Но свою прозу я скорее воспринимаю как рамку к поэзии, т.е. мне часто хочется написать рассказик о человеке и обстоятельствах, которые могли привести к возникновению именно этого (чужого) стихотворения, о том «соре», из которого растёт то, что мне нравится в поэзии, но сами стихи в таком рассказике никак не упоминались бы. В этом смысле моя проза — это часто «результат» чужой поэзии, но вряд ли тут уместно говорить о «пригодности» или «использовании».
        В поэзии и прозе сейчас на разных уровнях массовости происходит столько всего, что заметить какие-то общие процессы я не в состоянии. Ещё недавно убедительно звучало наблюдение: проза активно превращается в киносценарий, а поэзия этому радикально оппонирует, занимаясь всем тем, что не может быть визуально изображено, — но сейчас появилось много новых авторов, которые сделали это противопоставление вчерашним. Если же брать тех авторов, которых я обязал себя читать, то проза и поэзия там расходятся всё дальше и имеют всё меньше общего. Но это, во-первых, ощущение, которое мне вряд ли удалось бы доказать в компетентном споре, а во-вторых, те прозаики, которых я читаю, гораздо более массовые авторы, чем поэты, и само их сравнение мало что даст для анализа ситуации.


Павел Лемберский

        В современной русской словесности мне интересны практики сближения и взаимопроникновения прозы и поэзии. В этих промежуточных пространствах время от времени я нахожу созвучия и с моей работой в прозе. То есть, речь и о прозаической поэзии и о прозе, к поэзии тяготеющей, при всей неточности этих дефиниций. Недавно, например, я усмотрел близкую мне сказовую интонационность в прозе Асара Эппеля. Как ранее рваностью стиля, скачкообразностью мысли, роднящей его прозу с поэзией, меня привлёк Павел Улитин. Если эти открытия поначалу способны заинтриговать схожестью с собственной литературной продукцией, то, вкусив радости узнавания, вскоре потребуешь от своих текстов большей строгости и линейности. Иными словами, обнаружив определённые совпадения со старшими современниками и предшественниками, в итоге устремишься в сторону большей от них дистанции. Так созвучия и соприродности вызовут к жизни интенции освоения новых территорий — проект, возможно, утопический.
        Привлекают и привлекали поэты, работающие также и в прозе. Для меня этот момент и является одним из подтверждений, что процесс един, по крайней мере, способен уживаться в пределах практики одного и того же пишущего субъекта. Читаю прозу Сосноры, эссеистику Парщикова. Как, впрочем, предпочту ранним стихам Пастернака его же раннюю прозу. И скорее сниму с полки томик прозы Жуковского или Мандельштама, нежели их стихи. В прозе Сосноры привлекает эстетически близкая мне калейдоскопичность смены мизансцен, синкопированностью напоминающая синопсисы, умеренное использование архаики. В прозе Парщикова тактильность и визуальность метафор подчинены задачам эксплицитного нарратива, что делает её более прозрачной и «юзер-френдли». За неимением лучшего определения, подобное темперированное барокко представляется мне вполне пригодным для освоения, но скорее опосредованно, через прозу поэта, чем через его или её стихи. Разговор, подчеркну, либо о случайных совпадениях, либо о потенциальностях, поскольку, в силу персональной географической отдалённости и некоторой экзистенциальной постороннести, перечисленные фигуры были открыты мною не так давно. Разумеется, речь не о Жуковском, Пастернаке или Мандельштаме.
        Если говорить о тематических сближениях, то совсем недавно я с интересом познакомился с поэзией Александра Кабанова и Фёдора Сваровского, по-своему работающих с поп-культурой. Прожив 35 лет в Соединённых Штатах, приходишь к выводу, что без поп-культуры, как без женщины из старой, неполиткорректной присказки, жить невозможно, как, впрочем, и с ней тоже. Но проработать и осмыслить это инвазивное присутствие необходимо. Чем иногда занимаюсь и я в моей прозе. Из непосредственного поэтического окружения русского Нью-Йорка назову Веру Павлову и Владимира Друка, афористическую чёткость которых высоко ценю. И, наконец, из близкого темпорально: читаю сейчас «Перса» Александра Иличевского — роман, прозопоэтические пассажи которого радуют необычайно. И этот последний пример призван закольцевать мои ответы в старых добрых традициях прозаических нарративов.


Марина Вишневецкая

        Какие авторы, какие темы и сюжеты в современной русской поэзии Вам интересны?

        Интереснее и удивительнее всего (не всего-всего, но в ряду той же чудесности, что и видеть собственных внуков, Землю из космоса или письмо из Нью-Йорка, нашедшее тебя в московской подземке) быть современником своих современников, поцелованных Богом, — о чём бы они ни писали. Быть с ними рядом в режиме реального времени на протяжении десятилетий и почти всегда ощущать, что написанное ими — про тебя и для тебя, или, наоборот, про те твои жизни, которые тебе не успеть прожить, а так бы хотелось. Искусство — ведь это всего лишь оптика, волшебные очки, которые ты надеваешь, чтобы увидеть мир глазами другого, а в нём, а за ним — то за-мирное, метафизическое, которое позволяют увидеть именно эти очки, именно эти стихи — Максима Амелина, Дмитрия Веденяпина, Сергея Гандлевского, Александра Кабанова, Инги Кузнецовой, Светланы Кековой, Инны Лиснянской, Марии Степановой, Веры Павловой, Елены Фанайловой, Алексея Цветкова, Олега Чухонцева, Олега Юрьева... Почему именно этих поэтов читаю, можно сказать, всегда, а иных, поцелованных с той же решительностью, — от случая к случаю, не знаю. Стихи так похожи на цепочки ДНК... И как угадать, почему именно эти цепочки внушают тебе чувство не только неповторимости проживаемой жизни, но и причастности к ней?
        Более отстранённо, именно с интересом, читаю тех, кого открыла поздней, — Михаила Гронаса, Андрея Полякова, Ивана Волкова, Линор Горалик.

        Встречаете ли Вы в сегодняшних стихах что-либо так или иначе созвучное Вашей собственной работе в прозе или как-то пригодное для освоения в ней?

        Созвучное — нахожу, безусловно. Недавно прочитанные верлибры Марии Рыбаковой, видимо, ещё и в силу их протяжённости (я имею в виду её, по-моему, совершенно замечательный роман в стихах) заставили меня заново ощутить, что есть ритм в моей собственной прозе. Смены в «Гнедиче» коротких строк длинными, порой зазоры между строками или вдруг строка длиной в одно слово — все эти растяжки и сбивы дыхания, когда ты буквально держишь у читателя руку на горле: сейчас дыши, теперь дыши глубже, а сейчас не дыши, — в «Гнедиче» мне доставляли особое удовольствие — общего дыхания то ли с автором, то ли с самим героем. В своей прозе я пытаюсь делать что-то подобное.
        Ещё одно очевидное совпадение — открытие современной поэзией существования Другого, когда лирический герой уступает место персонажу, часто чуждому автору. Это может быть монолог или поток косвенной речи, подслушанный диалог или сценка, увиденная глазами героя (не масочного, как у Пригова, а вполне портретного, индивидуализированного). То есть в поэзии всё чаще возникает эффект «как бы двойного бытия» автора и героя, любимый многими прозаиками (и мной в том числе), когда ты то приближаешься к персонажу, то от него отстраняешься, посмеиваешься над ним, а то вдруг пылко сочувствуешь, и постоянно существующим между вами натяжением играешь... А сегодня уже поэт, по словам Марии Степановой (правда, сказанным по несколько иному поводу) «затягивает на памяти узелок / и пресекает течение повествования, / оставив героя проявлять ещё неизвестные нам дарования».
        Третья точка отчасти пересечения, но, вероятнее, всё-таки асимптотического приближения — степень искренности, исповедальности, откровенности, на которую мои даже самые открытые герои оказываются не способны — но способны любимые поэты. При этом откровенности — ничуть не шокирующей, видимо, потому что поэтическая исповедь отстранена от читателя бо́льшим числом условностей — ритмом, рифмой, часто — иронией, обязательно — недосказанностью. У прозы, существующей в пространстве жизнеподобия, возможностей в этом смысле меньше, обилие подробностей тянет к земле. А так хочется, чтобы рассказ парил — неизбежно ниже стихотворения, но всё-таки ненамного. Тут-то в руках и оказывается книжка хороших стихов, и они не то чтобы выстраивают тебе рассказ, они строят тебя, а ты уже в правильном состоянии садишься и пишешь.

        Видится ли Вам то, что происходит сегодня в русской прозе и русской поэзии, составными частями единого процесса — или же совершенно разными историями?

        Когда у Шнитке спросили о его отношении к рок-искусству, он сказал: «Я убеждён, что пройдёт какое-то время — и общая картина музыкальной жизни нашего столетия будет выглядеть значительно более целостной, органичной, внутренне спаянной, нежели она представляется нам сегодня». И привёл в пример искусство миннезингеров и церковную музыку, между которыми когда-то существовала дистанция, казавшаяся непреодолимой, но прошло время, и люди стали воспринимать всё это «как единый звуковой мир, название которого — музыка XII века».
        Так и мы, пишущие сегодня, не можем не быть составными частями целого. Потому что не только «музыка — это подслушанные крики времени» (снова Шнитке), но и поэзия, но и проза. Другой вопрос: можно ли из сегодня различить то, что всех нас роднит?
        К сожалению или к счастью, я не умею переворачивать бинокль: для меня всё, что рядом, — близко, крупно, неповторимо. И всякий литературоведческий приговор, заканчивающийся суффиксом «-изм», заставляет тревожиться о выплеснутом ребёнке. Мы даже с префиксами ещё не разобрались, а они ведь всегда о главном: где мы и кто мы — пост-, нео-, прото-? Очевидно, что мы — на стыке эпох, всё остальное доскажут потомки.


Денис Осокин

        Боюсь разочаровать своими ответами, дорогой «Воздух»! — но я себя вообще не считаю человеком читающим. Процесс чтения мне чужд, очень далёк от меня. Чтение не вызывает ни большого, ни среднего интереса и повергает в сон. Приходится время от времени прорываться-бороться, — ведь замечательных авторов и книг в мире много — убеждён в этом. Так было, конечно же, не всегда — но в последние лет десять дело обстоит именно так. Чтению я предпочитаю, например, прогулки, или с кем-то бродить за руку, или тот же сон, или написание новых книжек. И если читаю — то чаще перечитываю что-то давно и хорошо известное и любимое. Или слушать пару десятков раз подряд какую-нибудь любимую песню. Или петь самому — не обязательно в голос, можно и про себя — во время прогулок! Я отношусь к тем авторам, которые просматривают литературные журналы исключительно для того, чтобы убедиться, хорошо ли завёрстан собственный текст. Есть такой механизм — и он ни для кого не обиден! Он — как явление в природе. Я бы хотел читать много — но не могу. Как не могу, например, добывать и продавать нефть — а чем плохая профессия?
        А по существу вопросов — я не слишком разделяю прозу и поэзию в смысле пути человека пишущего. Процесс и путь, конечно же, един. И так было всегда. И лично в своих работах — то же самое: не пишу — а пою, танцую и тку. А где стихи, где проза — вопрос трудный. Меня называют сейчас чаще всего сценаристом — и это меня раздражает. Потом прозаиком — за это огромное спасибо! Я же изнутри — если выбирать единственное определение — выбрал бы: поэт.
        Российские книги, потянувшие меня к себе и доставившие мне настоящее удовольствие за последние годы: это — романы Алексея Иванова («Географ глобус пропил», «Блуда и МУДО», «Золото бунта»), романы Елены Колядиной («Цветочный крест» и «Потешная ракета»), роман Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение». Эти книги я перечитывал и покупал по нескольку раз и рассыпал по друзьям-знакомым. Чем не поэмы, навроде «Мёртвых душ»?
        Простите, я мало читаю — и мало знаю о современных авторах!
        Есть очень дружественная мне литературный критик Ольга Балла — которая именует себя везде библиофагом. Ну а я тогда — библиофоб.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service