1. и ещё
если у тебя сердце с моторчиком
то когда ты умираешь оно некоторое время стучит
и если тот кто тебя любит положит голову тебе на грудь но это большая редкость Настя Денисова И вот, как всегда иногда получается, осень в чужом городе. Только начинается. Листья всё ещё недостаточно жёлтые и мёртвые, чтобы падать и чтобы можно было шуршать по ним ботинками. Очень тепло. Смерти нет, есть только ветер.
Виски-паб «Четыре друга», какие в жопу «Четыре друга», это откуда вообще? Три товарища знаю, четыре трупа возле танка знаю — четыре друга не знаю. Виски-паб «Четыре друга» ещё закрыт, ещё меньше часа дня, пить нельзя, идёшь на какое-то прекрасное культурное мероприятие с похмелья, мёртвый, мертвее не бывает, к гадалке не ходи, и там встречаешь, естественно, убедительнейшее обоснование временно жить дальше. Ну то есть понятно, что это твой организм в порядке самосохранения тебе подсовывает — он-то знает, что́ тебя, тварь, может вынудить хотя бы пожрать, а не выпить. Ничего не бойся, я с тобой.
Итак, на культурном мероприятии в рамках этой концепции сидит и фигурирует. Похмеляешься в результате под вопросы, которые не успевают задать, а ты уже отвечаешь. Организм, израсходовавший ключевые ресурсы на то, чтобы объяснить тебе дорогу к физическому спасению, отказывается функционировать, завтра, говорит, не парься, ты был хорош, хорош уже.
Завтра будет завтра, вот оно приходит, и оно действительно есть, утро в номере отеля, в ремонте одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года, сортир на этаже, курить с недавних пор нельзя, но есть тарелочка, которую можно превратить в пепельницу, и воняет так, что моё несчастное курево никто не заметит, в номере, напоминающем комнаты в мотелях, в которых скрываются от правосудия преступники из американских фильмов. В «Аптечном ковбое» под окнами такого однажды утром организуется съезд шерифов, мне однажды утром позвонят, и будет прогулка-прогулка, грусть моя, ты покинь меня, и вот посередине прогулки, хотя я и старался сразу при первой возможности ответить на все, ещё не заданные, вопросы, вопросы возникают новые, хочется их систематизировать, беседа идёт на старинном кладбище, даже за фотки на котором берут деньги, отворачивая голову от могил, когда умиротворённо улыбаешься, видишь вид, чем-то неуловимо похожий на вид со смотровой площадки Воробьёвых гор, кажется, что осень новее прочих осеней, и думаешь, что старая старуха, спросившая: «Мальчики, вы что ищете, кладбище?» — и, услышав в ответ да, сориентировавшая: «Вам прямо до самого конца», — была права.
Нет вопросов. Нас двое, а это значит, кто-то сверху спокоен. 2. Мы больше не кормили голубей.
Мы ели хлеб, размоченный дождём,
И помнили, что ничего не ждём.
Мы отдохнуть присели на дорогу.
Ведь всё уже случилось, слава Богу! Виталий Пуханов Когда ты заходишь в хату, тебе задают совершенно чёткий набор вопросов. Первый вопрос: «Сам откуда?». Поначалу не очень ясно, зачем это всё нужно, но поначалу всегда всё не очень ясно, но малейший, примитивнейший анализ — и ты понимаешь: это самый быстрый и надёжный способ не просто познакомиться, а расставить всё на свои места, никакие собеседования на работе так эффективно не работают, по крайней мере — в той части, которая состоит из как раз таки традиционных, схематичных, автоматических вопросов из книжек про управление персоналом. Потому что про то, чего бы вы хотели добиться в нашей компании, все отвечают вычитанным в тех же книжках и на том же сайте джоб точка ру ответом — принести максимальную пользу компании в первую очередь, научиться новому, заработать денег, прочее. Я, кстати, любил задавать претендентам вопрос: «Кто ваш любимый писатель?». Срабатывает отлично — врать не получается ни у кого, и человека по скорости ответа и по тому, кого из прочитанных он считает необходимым назвать именно тебе и именно сейчас, немедленно куда-нибудь определяешь. Ну, представьте — человек устраивается на работу в рекламное агентство и называет любимыми Коэльо и Кастанеду. Ну отвратительно же, обычно до приторности, хорошо ещё, что не Бегбедера с Пелевиным. Такой хорошим креатором быть не может, потому что креатор ответил бы что-нибудь совершенно неожиданное, типа Достоевского, был такой случай у меня, когда ответили Достоевского с комментарием «потому что он дико смешной» (что немедленно было мной идентифицировано как цитата из Довлатова), либо как-нибудь выебнулся с неопределённой степенью случайности выебона. Помню, назвали Виана, уточнив, что Виан ранний и совершенно точно Виан за вычетом Салливана.
Кстати, в тюрьме, точнее, в ИВС, неправильно говорить — в тюрьме, не тюрьма это, я случайно перечитал Ремарка. Была в камере книжка. Книжек было три — Ремарк, «Молодые годы Генриха IV» Генриха Манна и какой-то дамский детектив. Читать в неволе из этого можно только Ремарка, но теперь я его — хотя хули зарекаться — вряд ли когда-нибудь смогу читать, он мне отвратителен теперь, Ремарк со своим серым фильтром и со своими до животного уровня спокойными молодыми героями. Минус ещё одна юношеская любовь. Ещё я никогда по собственной воле, пожалуй, не буду жрать рыбу с кашей, хотя раньше, с работой в больнице девяностых годов в анамнезе, считал, что есть могу всё что угодно. Недавно увидел, как мужик есть ячневую кашу с рыбой по доброй воле, — чуть не вывернуло меня. Спросил — не сидел ли он, оказалось, да, три года за хулиганку, и он был крайне удивлён, что я догадался. А вот нельзя потому что показывать то, что ты не считаешь эти три года свои потерянными и чужими, какими они должны и обязаны восприниматься.
Так вот, когда заходишь в хату, спрашивают, откуда ты, кого знаешь и какая статья. Имя твоё никого не волнует, сам представишься, как захочешь, что ты сделал — вообще могут спросить только агенты ментовские, — они, кстати, существуют в природе, сам такого видел, рецидивиста по кличке Старый, якобы кусок колбасы укравшего, а откуда ты и в чём тебя пытаются обвинить — волнует. И для расставления всего на свои места, и для разговоров дальнейших. Разговоры там, как всюду, — о прошлом и о будущем. И все — состоят из вранья. 3. сколько оракула я своего ни спрашивал
по словарю гадал орфографическому
зачем она трубку среди разговора бросает
— вчера было дождь а сегодня четыре снежинки упало
так отвечает Алексей Денисов Все врут, как известно. И ты мне врёшь, когда говоришь, что всё нормально, наверное. Наверное.
И вот мы гуляем по старинному кладбищу, после утра в чужом городе, утра в прокуренной комнате, три часа разговоров о гомосексуальности и стереотипах, забыли о купленном билете с разрешением фотографировать, не фотографируем, и я не вру внезапно ни о чём, и новый мальчик, так не похожий на тебя, но с твоим именем, говорит, что старается никогда не врать, даже родителям. И спрашивает этот мальчик сначала о том же, о чём спрашивают все, девяносто блядь девять процентов натуралов, когда им говоришь, что ты гей, — спрашивает, во-первых: «А ты когда это понял/как это понял?». Он получит за это длинную речь о том, что таким умным и прекрасным мальчикам нельзя руководствоваться стереотипами и задавать вопросы, которые задают все. Пройдёт пара недель, и он задаст ещё один вопрос, которые задают все, об этом позже, сейчас о вранье, потому что правда — это свобода, искренность — это война, а враньё — это обычная жизнь, повседневность, уют и безопасность. Мне сейчас не до обычной жизни, можно было бы и не врать, как тот мальчик, но без уюта и безопасности человек не может, нервы не выдерживают, идёшь в виски-паб «Четыре друга» и там врёшь бармену внезапно в тельняшке до утра про бросившую двадцатилетнюю жену. Врать нужно, потому что воевать долго не может никто, потому что свободы каждому нужно ровно столько, сколько требуется ему самому, сколько привычно, вон, рецидивисту Старому свобода не нужна вообще.
Нет, здесь всё-таки про второй вопрос, который задают все, и который задаст новый мальчик дней через десять, задаст по скайпу, потому что «в социальных сетях — я могу нормально общаться и могу это сказать, а лично не смогу, я слишком эмпатичен» (вот почему я всё время нахожу настолько сложно устроенных людей?). Вопрос простой, я сколько раз отвечал. «Ты понимаешь, что я тебя не люблю?»
Конечно.
Это очень хороший вопрос, задавайте его. Ты тоже задавал мне его, и шёпотом, и после долгой косноязычной подготовки, и в ссоре на всю улицу Первомайскую. И я говорил — конечно, конечно, понимаю. А потом, когда, недавно, ты стал говорить, что любишь меня, я понял, что скоро всё ёбнется, не успеешь опомниться, и когда ты на веранде кафе при всех кричал «Я люблю этого старого пидора!» и целовал меня в губы, я понял, что кончится очень-очень скоро, и даже снял очки, как будто бы чтобы протереть стёкла, а на самом деле — чтобы ты запомнил мои глаза. 4. меня скоро склеит ласты от такой дальности —
наркоманы — не знаю, а самолёты туда летают редко —
в меня всадили ровно две радости и одну боль огромную,
ещё недостатков не счесть и хромую нежность Иван Кожин Про очки, кстати, важно. Открывается широкая волнующая тема стереотипных вопросов, которые задают именно вам лично. Стереотипных вопросов, которые модерированы не ситуацией и традициями, как в ситуации с тюрьмой, не принадлежностью к социальной группе или наличием специального опыта, как в случае с гомосексуальностью, а лично вашими особенностями. Зачем тебе борода? Почему у тебя длинные волосы? Откуда такая страсть у тебя к идиотской обуви? Не знаю, каждый может вспомнить. И у каждого обычно есть готовый лживый ответ на них, на эти вопросы. И каждому хочется, чтобы был человек, которому можно отвечать на такое честно, вот кстати снова о честности.
У меня таким человеком несколько лет был ты. Меня всё последнее время спрашивают — почему я сплю в очках. Я, конечно, отвечаю, что чтобы лучше видеть сны, и все радостно улыбаются, а некоторые даже смеются. А на самом деле я привык спать в очках, чтобы, просыпаясь ночью, лучше видеть тебя, чтобы убеждаться, что ты рядом, моя сбывшаяся мечта, потому что я знал, я точно знал, что это не может быть надолго.
И вот недавно проводница в поезде, остановившаяся прокурить со мной в тамбуре ночью и решившая поболтать с Гекльберри Финном, снова спросила меня, почему это я сплю в очках. Я, успев со всей возможной паранойей обдумать, зачем это ей, проводнице плацкартного вагона, созерцательнице голых ступней и вонючих носков, разглядывать спящего меня, традиционно ответил про лучше видеть сны. И призадумалась уставшая проводница, любимый писатель Донцова, сама с Пензы, а я не хотел уже никаких снов видеть, никаких железнодорожных огней сквозь пыльные стёкла тамбура видеть, никаких крашенных в медный цвет проводниц, никаких баров «Четыре друга». «Хотя сейчас я ничего видеть не хочу, — добавил я пресловутой честности никому не нужной. — Вон вчера увидел магазин товаров для рукоделия «Белый кролик», вспомнил песню про бежать за белым кроликом, ржать до коликов, жрать снег, вешаться наспех, чуть, бля, не умер, ходил по парку, и слёзы стояли прямо где-то в лобных пазухах, чуть ли не в мозгу, сдохнуть легче».
«А кто вы по профессии?» — предсказуемо спросила проводница, которая, показалось, считала до того момента, что разучилась на своей работе удивляться.
«Писатель», — ответил я честно. Жалко, что не дождался «расстреливать надо таких писателей».
|
