1. Есть ли у вас ощущение принадлежности к определённому литературному поколению, общности каких-то поэтических или культурных задач, стоящих перед теми, кто пришёл в литературу одновременно с вами?
2. В какой степени вы чувствуете себя равными при взаимодействии со старшими коллегами, в какой — младшими по статусу? В какой степени то или другое восприятие себя вам помогает или мешает?
3. Есть ли в работе непосредственно предшествующих вам, находящихся сегодня на сцене литературных поколений — будь то в области поэтики или в профессиональном поведении, в организации литературной жизни — что-либо, от чего вам хотелось бы решительно дистанцироваться? Что вызывает у вас желание сказать: «Мы пойдём другим путём?»
4. Полагаете ли вы, что сегодняшним младшим литературным поколением, дебютантами последних 7-8 лет, уже сделано что-то, что можно назвать состоявшимся вкладом в русскую поэзию? Если да, то с чьими именами этот вклад связан?

Андрей Черкасов

        1. Не вполне. Я не уверен, что в применении к пришедшим в литературу одновременно со мной уместно говорить о поколении как о некой осмысленной общности. Поколение в этом значении создаётся, как мне кажется, либо безусловным историческим событием, так или иначе влияющим на формирование всех представителей поколения и подводящим общее основание под все их последующие разнородные практики, либо наличием «большого стиля», набирающего силу или изживающего себя, — чтобы, соответственно, участвовать в его формировании или отталкиваться от него в разных направлениях (а само это отталкивание и будет общностью). Ни того ни другого у поколения, к которому я принадлежу, вроде бы не наблюдается. То есть ощущения принадлежности нет, так как, на мой взгляд, принадлежать не к чему.

        2. Для меня здесь вопрос больше о ситуации и контексте, чем о степени. Младшим — институционально, просто потому что «молодая поэзия» на современном литературном поле выделена в отдельную область, которая самим обособлением и наименованием противопоставлена всей остальной поэзии как младшая по статусу. Это не помогает и не мешает — просто воспринимается как данность. Младшим же — когда сталкиваюсь с очевидными для меня поэтическими вершинами, но это, скорее, про взаимодействие с текстами, а не с коллегами и не обязательно связано именно со старшинством по возрасту. Кроме того — в широко понимаемой ситуации «учитель-ученик» или во время получения, условно говоря, экспертной оценки. Это скорее помогает, чем мешает. Равным — примерно во всём прочем, если считать ощущением равенства то, что я просто не ощущаю в этих случаях собственного статуса и не задумываюсь о нём.

        3. От инерционного письма любого рода — но это касается не только поколений предшествующих.

        4. Наверное, не мне, как представителю этого поколения, судить, но я считаю, что сделано, и для меня это связано с именами Василия Бородина и Евгении Сусловой.

Александр Маниченко

        1. Конечно, есть. А дальше — сложности.
        Потому что границы этого поколения (по моим ощущениям) значительно меньше, чем в социологическом понимании. Никакие не 20 лет. Возможно, это связано с недавней историей — вполне логично, что есть ощутимая разница между поколением перед-, во время и постперестроечным, счёт идёт на какие-то пятилетия.
        Потому что задницей ощущается потребность в поиске, номинации и концептуировании общих «каких-то поэтических или культурных задач», но назвать их, объединить конструктивные усилия и солидаризироваться не только по принципу возраста (который многими ощущается так же, как и мной) не получается. Либо ещё не время, либо ещё молодо-зелено-глупо.

        2. Для меня всё выглядит так: есть вот этот «цех», в нём туча народу трудится на «общее дело», все этим хороши, близки и родственны. И, конечно, различаются по стажу, по качеству, по отношению к своей работе и к этому «общему делу». Но это почти семья или коммуна, иерархия рудиментарна, и мы все братья и сёстры. Такая вот — очень примерно и грубо — утопия. По большому счёту — все равны. Действительно возможно просто по-человечески говорить с разными зубрами и видеть, что они принимают тебя всерьёз и с интересом. То есть оба-все поколения нуждаются и заинтересованы друг в друге и легко это признают. Хотя по фактическим заслугам, естественно, формируется персональный пантеон, уважение и пиетет. Либо наоборот. Меня эта картинка вполне устраивает, всё удобно и уютно, в таком режиме получается адекватное общение и, скажем так, учёба (себя я всё-таки ощущаю чем-то вроде подмастерья, должного внимательно следить за мастерами и тырить производственные секреты).

        3. Если учесть, что и «предшествующие поколения» неоднородны и не едины, то вопрос становится непонятен. Наверное, есть желание уйти именно от этого часто агрессивного разобщения и закукливания. Но я ещё не решил, что больше способствует «общему делу» — дружественное сотрудничество и взаимоуважение или агрессивное отталкивание.

        4. Этот вопрос тоже требует корректировки. Что такое «вклад в русскую поэзию»? Не уверен, что явление миру примечательной индивидуальной поэтики (например, Чарыева, Корчагин, Корнева, Черкасов, Соколова, Ларионов) можно так назвать. Или так можно сказать про поэтику, перспективную для дальнейшего использования другими авторами? Впрочем, этот вариант сразу можно отсеять: сейчас, пока все живы и — о, ужас — молоды, такого не поймёшь и не оценишь. Короче, вам ясно, что я думаю по этому поводу, но мне не ясно, что вы хотели от меня услышать.

Игорь Гулин

        Принадлежность к определённому поколению я чувствую скорее де факто: в 2008-09 году в литературное пространство одновременно пришло много новых пишущих людей, было ощущение, что мы «появляемся вместе». Это поколение, спасительно институализированное «Студией Литкарты», — довольно условное: у авторов был изрядный возрастной разброс и, что важнее, кажется, не было никакого общего стилистического, жизненного, идентификационного модуса. Скорее — сеть тонких связей между поэтиками и личностями. И как раз некоторая эфемерность делает для меня это поколение очень симпатичным. Впрочем, благодаря ей сейчас его уже сложно разглядеть, увидеть что-то помимо отдельных приятельствующих авторов, вписавшихся (или нет) в общее литературное поле. Если сравнивать с предыдущим всплеском (2003-04 годов): у людей, пришедших в литературу тогда, была — об этом, наверное, многие здесь скажут — отчётливая преемственность по отношению к авторам круга «Вавилона». У «нас» её гораздо меньше. Это не выбор (отказ). Скорее, вопрос «как сейчас писать?» стоял уже немного по-другому: несмотря на возрастную близость самих авторов, между моментами этих двух групповых дебютов, кажется, что-то изменилось. Мир (временно? снова?) научился ускользать от людей, говорящих с ним лицом к лицу, и вопросы теперь приходится ставить косвенно, на других языках — «на птичьем, на продовольственном, на садовом» (Андрей Черкасов). Если говорить об этом (суб)-поколении, вклад оценивать явно рано. Есть авторы, за которыми надо пристально следить (для меня это, например, Ксения Чарыева, Степан Бранд, Станислав Снытко), есть, к сожалению, уже замолчавшие (едва появившись, затаилась замечательная Светлана Овечкина). Очевидна, конечно, значимость дебютировавшего в том же 2008 году Алексея Порвина, но это — совпадение: Порвин пришёл уже сложившимся, взрослым автором. Есть ещё один, дополнительный сюжет: я ощущаю себя частью небольшого критического поколения (Кирилл Корчагин, Денис Ларионов, Лев Оборин) — авторов, практически одновременно выдвинувшихся в критику изнутри «молодой поэзии», что, кажется, во многом определяет их аппарат и ценностную систему.

Лев Оборин

        1. Такое ощущение есть по отношению к нескольким вещам. Самая «поколенческая» из них — анализ и осмысление доставшейся истории, недавнего прошлого, которое мы застали только краем детства и впитывали из реликтов, из рассказов, из книг. Вероятно, с этим (но только отчасти с этим) связано и повышенное внимание к теме/оптике детства, которое можно наблюдать у самых разных поэтов, родившихся в 1980-х, — от Дины Гатиной и Андрея Черкасова до Ксении Чарыевой и Галины Рымбу. Есть и внешний ряд — это бытование текстов и литературного общения. Поколение родившихся в 1980-е — это последнее поколение, представители которого начали по-настоящему осознавать себя до интернета (а кто-то уже сознательно что-то делал). Мы жили в информационной плотности, которая всё сгущалась, но у нас ещё было в порядке вещей лето только с книгами и настольными играми (ну, тетрис ещё какой-нибудь) — а теперь мы постим стихи в ЖЖ и фейсбук. Это касается и людей старше, но людей младше — нет. Это амбивалентность опыта, для которой ещё нужно найти язык. В поисках адекватного языка мои коллеги порой обращаются к архаике и усложнённости. Иногда это становится и моей задачей. Честно говоря, я не знаю поэта своего поколения, который ставит перед собой отчётливую цель говорить несерьёзно. Разные безделки и стихи на случай, понятно, я здесь не считаю.

        3. Говорить о том, что опыт «громких», «стадионных» шестидесятников практически ничего не даёт моему уму и сердцу, — наверное, общее место. Тем более что они — не непосредственно предшествующие; тем более что я согласился принимать участие в съёмках программы «Вслух» в Политехническом музее (где, правда, читал не Рождественского, а Соснору).
        Вообще же, конечно, хочется избегать дрязг и склок, но это к поколениям имеет мало отношения.

        4. Да, конечно, — как на уровне отдельных текстов («Это живут и отходят ко сну...» Александра Стесина — одно из лучших стихотворений последних лет двадцати), так и на уровне поэтик (поэзия Алексея Порвина, задающая сверхтонкие, квантовые вопросы о мире и его восприятии; отстранённая, холодная, интеллектуальная — и при этом нецентонная ирония Кирилла Корчагина; готов назвать ещё несколько имён, к которым мне сложнее подобрать определения, но я просто знаю, что это замечательные поэты: Евгения Риц, Аня Логвинова, Анастасия Афанасьева, Роман Осминкин, Мария Маркова, Екатерина Соколова, Андрей Черкасов...).

Владислав Поляковский

        1. С одной стороны, в момент вхождения в литературу каждого нового поколения существует ряд тенденций, поэтик, эстетик, оказывающих на младшее поколение значительное влияние. Они могут быть просто яркими, с ними могут работать заметные и популярные представители более старших поколений, — так или иначе младшее поколение — в большинстве своём — окажется связанным с одной или несколькими из этих областей. Однако с течением времени, с раскрытием собственного потенциала авторы расходятся по контекстам и интересам, возделывая свои узкие делянки: широта охвата сменяется глубиной погружения. В тех случаях, где сохраняется именно «широта», она, как правило, является вариантом глубины. С этой точки зрения «литературное поколение» представляется мне понятием верным с социально-иерархической точки зрения, но никак не в области художественных задач. Лет шесть назад было правомерно говорить об определённом мэйнстриме среди младшего поэтического поколения, однако сейчас, мне кажется, очевидно, что наиболее заметные его представители окончательно разошлись и заняли собственные индивидуальные ниши. Определённый мэйнстрим, заметный среди младшего поколения «последних призывов», видится мне таким же временным, скорее социальным явлением.
        Лично я изначально ощущал себя частью «поколения» лишь с социально-иерархической точки зрения; интересовавшие меня художественные задачи всегда отличались от тех, что выбирали остальные, даже если со временем они и сблизились. Я в самом деле вижу ряд центральных задач, условно перед моим поколением стоящих, с другой стороны, я не вижу почти ни одной актуальной области, которую при определённой настойчивости нельзя было бы продвинуть вперёд. Посему я «верю» в литературное поколение как социально-иерархическое определение, но не очень «верю» в него в области художественных задач: какими бы влиятельными и популярными ни были тенденции времени, в конечном счёте всё сводится к индивидуальным художественным стратегиям.

        3. Мне в определённой степени повезло войти в литературу в тот момент, когда советская официальная литература была уже, в некотором смысле, мертва, а неподцензурная традиция, в свою очередь, медленно и постепенно стала занимать соответствующее ей место в истории. Тогдашнее поколение 30-летних, основное действующее литературное поколение в этот момент, в общем-то сформировало почти идеальную — с поправкой на реалии — среду: активно разрабатывался и исследовался неподцензурный архив, начался диалог с другими искусствами, литераторы этого поколения сформировали и предложили широкий ряд интереснейших индивидуальных поэтик, организованная культуртрегерская система прикладывала огромные усилия к поиску и продвижению молодых авторов.
        Понятно, что можно сетовать на недостаточное количество журналов, издательств, премий; ясно, что не так уж хороши дела с профессиональной критикой, не хватает хороших переводов, и всё же мне кажется, что, если оглянуться, скажем, на 25 лет назад, в 1987 год, — удивительно, насколько всё удачно сложилось: в рамках предлагаемых обстоятельств деятельность предыдущего моему литературного поколения привела к едва ли не лучшим из возможных результатам. Я не вижу ничего такого, от чего бы мне хотелось «дистанцироваться» (в осмысленном профессиональном сообществе; деятельность, скажем, еженедельника «Литературная Россия», критика Топорова или Литературного института относится к другому понятийному ряду).
        Разве что одно: современный литературный процесс в России чрезвычайно сосредоточен на самом себе. Не хватает актуального знания о том, что сейчас происходит в других местах, будь то художественное высказывание из других национальных культур или теория, гуманитарная наука: точки соприкосновения все наперечёт и жёстко закреплены за теми или иными авторами или группами авторов. И я искренне надеюсь, что моё поколение окажется в большей степени вписано в международный литературный контекст.

        4. За последние 7-8 лет «младшее» литературное поколение выросло: его основным представителям уже около 30. С моей точки зрения, это наименее удачный момент для подведения итогов: как раз после 30 на смену отдельным ярким идеям приходит их вдумчивая разработка. И я с сожалением замечаю, что многие авторы, представлявшие для меня неподдельный интерес всего 5 лет назад, исчезли из литературного пространства вовсе или взяли тайм-аут; некоторые кардинально сменили художественные ориентиры, а некоторые, напротив, из года в год повторяют одни и те же достижения 7-летней давности. И хотя лично мне представляется важной и значительной работа Марианны Гейде и Павла Гольдина, Ксении Щербино и Аллы Горбуновой, Василия Бородина и Анастасии Афанасьевой, Евгении Риц и Татьяны Мосеевой, — разговор об общем контексте современной русской литературы, без разделения её на поколения, кажется мне более плодотворным и более направленным на выход из «замкнутого пространства».

Василий Бородин

        1. То есть никто ещё не заметил, что это мы, именно мы с Настей Афанасьевой, спасли мир?!

        2. Очень робею перед теми, кто младше, — им что-то только открывается, и стихи у них получаются совсем чистые, совсем без вранья. Как на чудо смотрю на старших, у которых не исчезает эта первоначальная чистота: это действительно чудо, потому что каждому поэту даётся на всю жизнь как бы всего один чистый лист — огромный или маленький, но один, и чем дольше пишет просто-поэт, тем больше на таком листе клякс, помарок и просто лишних слов: скорее чернильных, чем живых. Копятся, вроде бы, «заслуги»: книги-премии-gloria-gloria-gloria, а в действительности — утомительные, унылые следы слишком-человеческого.
        Мне самому всё время хочется что-нибудь написать — а сказать, чаще всего, нечего; пройдёт ещё тридцать лет, и буду среди тех многопишущих мэтров, к которым относиться можно будет только с грустным сочувствием, как ко многим теперешним. А ведь каждый когда-то, плюс-минус в юности, спас мир: не забывать бы.

        3. Путь человека, пишущего стихи, — штука часто неопределённая до неопределимости (и всегда хоть в чём-то да трудная — трудная настолько, что отменяется «МЫ пойдём»: наоборот, на любого вдруг-попутчика хочется накричать: «Иди как-нибудь по-другому, не со мной! Я попросту ничего не вижу: иду иногда на звук, а в основном, в-тишине-по-убитой-весне, натыкаюсь лбом на таких же заблудившихся: Фонд Броуновского движения! Поэтому делай наоборот: как можно скорее найди себе невозделанное поле, остановись и всю жизнь возделывай»).

        4. «... не сужу, затем что к ним принадлежу» — а в действительности просто не знаю. Пришли люди: красивые и иногда умные мальчишки и девчонки, небезразличные самим себе и иногда друг другу, иногда невероятно точно схватывающие собственный внутренний звук — не столько «звук времени», сколько что-то вроде самоощущения городского деревца: не подъём на просторе, а усилие, затруднённость роста — и всё-таки рост, выстраданная и умная красота.

Анастасия Зеленова

        1. Честно говоря, иногда у меня возникало (в прошедшем времени) ощущение, что все мы так или иначе перетасовываем общую колоду карт, и текст, написанный «одним из нас», может иметь автором любого другого из нас. Скорее всего, причиной тому была «плавающая» интонация (или то, что мне ею казалось). При этом если и было чувство «принадлежности» (поколению), то воспринималось оно примерно так же, как некогда чувство принадлежности к математическому классу А средней школы номер такой-то, то есть чисто формально, просто потому, что мы все признаны (кем-то и/или собой) способными к сложению-вычитанию, и признание это произошло в один и тот же «учебный год».

        2. Мне всегда казалось, что взаимодействие потому и действие, что — взаимо, и что поэзия — это такая область, где возраст (и даже количество исписанных лет) не играет самостоятельной роли. Что касается восприятия себя: мне очень приятно, когда люди, чьи стихи мне очень нравятся, обращают внимание на мои стихи, тогда у меня хороший статус (смайлик, смайлик, смайлик); но я пишу стихи и тогда, когда «они никому не нужны».
        Вообще же людей в возрасте я, пожалуй, робею; и, наверное, более я робею именно поэта в возрасте, нежели, скажем, почтальона (но как я узнаю, что почтальон не поэт?!)...

        3. Думаю, мы просто все уже идём другими путями...

        4. Я могу быть неточной в рамках именно этого количества лет, но попробую немножко. Евгения Суслова (вклад под высокий, смею надеяться, процент), Мария Ботева, Андрей Черкасов, Ксения Чарыева, Василий Бородин, Александр Авербух... Нет, пожалуй, я не буду лучше перечислять, а просто — да, что-то уже сделано и останется, и пусть — будет.

Галина Рымбу

        1. Есть не то чтобы ощущение сходности целеполагания, но предчувствие неких намечающихся тенденций, характерных для «моего поколения», объединяющих невольно, может быть, очень разных авторов. Это несколько иное, чем у поколения 2000-х, переосмысление опыта авангардной литературы, опыта русского концептуализма и (уже) постконцептуализма. Несколько другие силовые позиции в отношениях автор — субличности — говорящее (со смещением в сторону последнего). Уход от барочной обильной образности к абсурду прямого называния, который может, разрастаясь или сужаясь, создавать иллюзию любого тропа; нарочный аскетизм в приёмах, вообще максимальный отход от любого существующего приёма в поэзии, явление «безоружной речи». Усиление некротических мотивов (но без возможной примеси ярко выраженного мистицизма, а — что страшно — самих по себе) при окончательном отмирании приёма нагнетания в поэзии. С другой стороны — возникновение новых синтетических отношений между той самой постмандельштамовской образной плотностью и эстетикой примитивизма, авангардной графической оснасткой и всё большим размыванием гендерных мотивов в сторону «оно» (особенно в «женской» поэзии — продолжение линий Горенко, Гейде, Скандиаки и др.). Происходит рождение всё более мутированных методов и форм поэзии, кривозеркальных ритмических структур (ямб представи́м, чего уж там, в комнате смеха). Но, может быть, именно через трансформацию-деформацию лирического тела через некоторое время (несколько поколений?) мы получим некое по-новому гармоническое тело стиха, придём к такому (чудесному-чудовищному) соотношению частей и пропорций, которого ещё не бывало. Всё вышесказанное иллюстрируется для меня — прежде всего — стихами Кирилла Корчагина, Дениса Ларионова, Ксении Чарыевой, Никиты Сафонова, Евгении Сусловой, Андрея Черкасова — авторов, для меня определяющих направления и силы нового поколения.

        2. По моему убеждению, общение такого рода имеет смысл, только если оно происходит в форме насыщенного диалога. Но сама форма продуктивного диалога предполагает положение на равных, без ущербности или стеснённости одной из сторон.

        3. У меня такое чувство, что силовой круг основных авторов даже поколения 90-х и нулевых на деле гораздо шире, чем я думаю. Сложно дистанцироваться от того, чего не можешь полностью обозреть, охватить. Гораздо проще дистанцироваться от авторов своего поколения. В области же профессионального поведения и соответствующей этики хотелось бы окончательно отстраниться от всяких сношений с архаичными литературными институциями, которые порою дают нам пример полной профессиональной невменяемости, но при этом продолжают каким-то образом претендовать на «широту» критических обзоров и яростную толерантность по отношению к авторам «разных поэтик». Хочется думать если и не о своих институциях (сама такая идея, может быть, и не сходится с самим скользким понятием «молодого поколения»), но о каких-то новых, иных способах самоманифестации, обращённой не к комитетам пухлых журналов и не к иерархическому аппарату, который так упорно выстраивают некоторые недальновидные премии, а — прежде всего — к самим себе.

        4. Из молодых авторов, активно работающих в это время, вкус «горестного напитка» меняют Алексей Порвин, Пётр Разумов, Анастасия Афанасьева, Василий Бородин, к этому же времени стоит приобщить работу Фёдора Сваровского, которого мы всё же относим к более старшему поколению. Интересно также, куда далее будут двигаться такие авторы, как Андрей Гришаев, Анна Русс, Алла Горбунова, Ксения Маренникова, Лев Оборин.

Елена Горшкова

        1. Если переформулировать этот вопрос, как бы «переводя стрелки», так: «есть ли ощущение, что мои ровесники плюс-минус сколько-то лет образуют некоторое литературное поколение», — то представляется, что такое поколение сформировалось. Но возникает вопрос о границах поколения, о признаках, в соответствии с которыми автора к нему принадлежит. Например, Андрей Егоров по биологическому возрасту ближе к Марианне Гейде, чем к Ксении Чарыевой, но первую числит среди своих «учителей в литературе», а воспринимается в контексте поколения второй. Как кажется, признак, по которому можно отграничить данное поколение от предшествующих, — это как раз восприятие непосредственно предшествующего поколения как уже сложившейся суммы поэтик, с которой так или иначе можно взаимодействовать. Взаимодействие может проявляться не только как очевидное влияние, но и как необходимость противопоставить что-то предшествующему поколению, вступить с кем-то из представителей в рамках какой-либо темы в порой достаточно сложно зашифрованный диалог; взаимодействие может быть неявным, но оно потенциально возможно — и это будет именно взаимодействие с чем-то устоявшимся и получившим определённый литературный и поколенческий статус. Читая Ксению Чарыеву, Андрея Черкасова, Кирилла Корчагина, Льва Оборина и других поэтов двадцати с чем-то лет, я не то чтобы вижу заметные влияния, нет, авторы вполне самодостаточные, однако ощущение того, что наследие поколения тридцатилетних ими прочитано и для них так или иначе важно, присутствует. Однако мне, например, непонятно, существенно ли сделанное в рамках поколения тридцатилетних для поэтики появившегося относительно недавно и очень быстро достигшего признания Алексея Порвина, и к какому поколению его причислять — к двадцатилетним по времени дебюта в литературе, к тридцатилетним по близости возраста, или он вообще «выпал» из поколенческой структуры?

        2. Если «старший» и «младший» понимать как обозначение возраста или времени пребывания, так сказать, «на виду» у литературного сообщества, то такое разделение на «старших» и «младших» представляется несущественным: если литератор старшего поколения высказывает нечто противоречащее здравому смыслу, едва ли возраст и литературный «стаж» заставят относиться к такому литератору с уважением. Иное дело — понимание оппозиции старшего/младшего как соотношение объёмов прочитанного, осмысленного, написанного — из того, что было достойно прочтения, осмысления, написания. Но при таком понимании старшего/младшего некоторые ровесники и более молодые люди «старше» меня — и это не только не мешает, но скорее побуждает к дальнейшему изучению современной литературы, истории литературы, организации критического высказывания различных видов etc.

        3. Так как в литературе и связанной с ней деятельности наблюдается достаточное разнообразие концепций, мне сейчас трудно представить, в какой области и каким образом можно от чего-либо дистанцироваться так, чтобы при этом не оказаться в сфере концепций другой группы представителей старшего поколения. Возможно, отсюда проистекает несколько пессимистическое восприятие литературной действительности, которое мне доводилось наблюдать у совершенно противоположных по всем остальным пунктам представителей своего поколения: дистанции уже расставлены, внезапные изменения возможны только как насильственное вмешательство в историю литературы (едва ли кем-то желаемое), роли уже расписаны, остаётся только выбрать — и хорошо, если такой выбор происходит тогда, когда молодой литератор уже достаточно сознателен для того, чтобы выбрать то, что ему действительно ближе, а не тогда, когда он, ещё не изучив всё имеющееся разнообразие, становится пешкой в чужой игре (могу предположить, что судьба некоторых моих знакомых сложилась бы совершенно иначе, не окажись они в начале пути обладателями какой-либо премии, авторами критических высказываний, написанных под сильным влиянием «старших», или просто «незрелых» публикаций, членами того или иного круга, повлиявшего на поэтику автора вплоть до полного её изменения). По этому описанию получается прямо-таки греческая трагедия, но, впрочем, есть нечто, что действительно отличает поколение двадцатилетних от поколения тридцатилетних, и это относится и к поэтике, и к поведению. Кажется, первым это заметил Данила Давыдов: «новое поколение — это люди такие взрослые, что мне страшно делается. Мы такими не были. Я смотрю на Дениса Ларионова, на Андрея Черкасова, на Кирилла Корчагина — они абсолютно взрослые. И взрослые изначально». Как кажется, в области поэтики это стремление противопоставить что-то некроинфантилизму предшествующего поколения, в области поведения, в той или иной степени на поэтику влияющего, — то, что я бы назвал «филологическим аскетизмом» (ни в коем случае не желая никого оскорбить) или «текстоцентричностью», имея в виду под этим готовность отдавать больше усилий и времени текстам, чем каким-либо явлениям, сопровождающим литературную жизнь, но не необходимым. Но, разумеется, это большое обобщение — среди тридцатилетних есть и вовсе изолированные от окололитературного бурления страстей авторы, хотя, судя по слышанным мною высказываниям некоторых тридцатилетних, у многих из предшествующего поколения была какая-то психологическая необходимость максимизировать такое «бурление» («аскетичность» воспринималась скорее как исключение) — необходимость, вероятно, обусловленная соответствующим этапом развития организации литературной жизни, практически отсутствующая у моего поколения (за редкими исключениями).

        4. Мне не совсем понятно, что есть «состоявшийся вклад в русскую поэзию» и исходя из чего он определяется. Если для меня не всё очевидно в истории литературы двадцатого века, то говорить о современной литературе и самом молодом из существующих в ней поколений в таких глобальных категориях мне ещё труднее. А некоторые имена интересных авторов уже названы, впрочем, далеко не все — авторов много, а будущее непредсказуемо.

Екатерина Соколова

        1. Для меня этот вопрос разбивается на два. Принадлежности к определённому поколению — нет, не чувствую, и более того — меня это, говоря откровенно, не интересует. Общность поэтических и культурных задач с кем бы то ни было — да, вероятно, она есть, но мало что добавляет к стремлению хорошо писать вообще. И мои ровесники, и поэты старшего поколения, конечно, хотят и этого, и того, чтобы написанное осталось. Так что и здесь, думаю, дело совсем не в поколениях.

        2. Всё в той же степени — делать своё дело, не присваивая себе права времени (истории?) судить о том, кто и в чём младше либо старше. Не мешает ничего, кроме сугубо личных, так сказать, поэтических проблем.

        3. Есть стремление не повторяться, не застревать в одном словаре, одной интонации.

        4. Нет, не полагаю. Состоявшийся вклад будет виден гораздо позднее, и разглядеть его — задача, выражаясь лингвистическим термином, не синхронии.

Ксения Чарыева

        1. Думается, единственное, что практически без исключения характеризует авторов, пришедших в литературу синхронно со мной, — порывистость эволюционирования, судорожность «закрепления». Это связано как с тем, что возрастной отрыв от нас поэтов, чьи книги выходили в серии «Поколение» в начале двухтысячных, сравнительно невелик (в свете чего попытаться максимально быстро выстроить соизмеримую нишу представляется логичнее, нежели множить иерархические ступени), так и с отсутствием чувства причастности к какому бы то ни было целому.

        3. То из свойственного некоторым предшественникам, от чего в первую очередь хочется дистанцироваться, — фиксация на каком-то одном принципе, на системе (схеме), отвечающей определённому набору задач и ограниченной определённым же инструментарием. Страха позволить себе ошибку также хотелось бы избежать.

        4. Говорить о вкладе в русскую поэзию не рискну, но назову имена тех, кто, как мне кажется, открыл некоторое количество новых / хорошо забытых старых окошек: Евгения Суслова, Кирилл Корчагин, Игорь Гулин.

Павел Банников

        1. Очень поколение наше разнородно в смысле поэтической генеалогии, круга чтения. Я чувствую себя, скорее, в родстве с авторами поколения «предыдущего», для которых язык, речь и реальность, разрыв между ними, — возможно, самое важное переживание: Канат Омар, Андрей Сен-Сеньков, Арсений Ровинский. К этому прибавляется очарованность битниками, лианозовской школой, Геннадием Алексеевым. Другой автор одного со мной поколения (как самого близкого, возьму Ивана Бекетова) генетически будет тяготеть к европейской (в особенности — французской, скандинавской, польской) поэзии и философии; третий, осознанно или нет, оттолкнётся от наследия ОБЭРИУ, от футуристической традиции или от импрессионистской, для четвёртого главным откровением стала политика, а не поэтика. Мы голодали духовно и набирали опыт чтения в разных источниках, подчас охватывающих лишь малую часть пространства поэзии, не имея доступа ко многим текстам, затем узнали Сеть и бросились насыщаться, но новый материал становится пристройкой к основе, созданной за время голода. Может, в этом и есть наша поэтическая общность. Другие объединяющие поколение задачи, на мой взгляд, в меньшей степени связаны собственно с поэзией, в большей — с образованием, попытками осознания пространства, влияния на него, популяризацией чтения, поиском возможностей в пограничных жанрах (на стыке с музыкой, искусством, дизайном), в конце концов — с вечным вопросом: «как заработать денег, чтобы работа не мешала писать?». В целом, больше задач непоэтических, вообще не литературных, а просто характерных для образованного молодого человека, пытающегося удержаться на плаву в точке пересечения больших потоков информации. Это может создавать и поэтическую задачу и наверняка стоит отдельного изучения.

        2. Возраст и статус поэта — в его текстах. То есть следует начать с вопроса: «как я отношусь к тому, что пишет другой поэт?». Если меня это интересует, вдохновляет, я перечитываю его тексты, проникая каждый раз в строки, будто в первый раз, цитирую в разговоре о поэзии, то неважно, старший коллега или младший, он — поэт, и я его уже люблю. Хотя, скорее всего, со старшим коллегой у меня найдётся несколько дополнительных тем для беседы, чтобы выпытать его секрет, украсть его и использовать. Разговор поэтов — всегда либо диалог равных, либо диалог ученика с одним из учителей, высокий диалог, подразумевающий примат разумности и красоты над разницей в возрасте (с оттенком восхищения другим, восхищением той разностью, которая позволяет любить и ценить поэтов, находящихся порой в противоположных точках культурного пространства, разностью, позволяющей узнать учителя и принять ученичество). В иных случаях — разговора или иного взаимодействия просто не будет.

        3. В местном казахстанском пейзаже более всего хочется дистанцироваться от Союза писателей республики, отличающегося от СП Казахской ССР лишь тем, что теперь маразм прогрессирует по доброй воле (автоматически?). Хотя, подозреваю, с союзами писателей всех постсоветских стран происходит примерно то же самое: спрут пожирает сам себя, в агонии стараясь дотянуться щупальцами до того, кто поближе. У нас поближе оказываются молодые казахские писатели, которым, в отличие от русских/русскоязычных, практически негде публиковаться без благословения аксакала — и ещё меньшая, чем у русскоязычных, аудитория (ввиду долгого отсутствия казахского языка в поле чтения). Это сильно мешает налаживанию связей между теми, кто пишет по-русски и по-казахски (они часто просто не подозревают о существовании друг друга), и вообще хоть какой-то осмысленности общего культурного ландшафта.
        Что же касается всей русской поэзии, то, помимо лежащей за гранью добра и зла борьбы с нерусскими и неправославными и прочих очевидностей, более всего претит постоянно возникающее в любой полемике avant toute chose: «искренность прежде всего», «гражданственность прежде всего», «музыка прежде всего». Если Николаю Оцупу в 1921 году всякое утверждение «прежде всего» представлялось лишь показателем «неклассичности» поэта, то сейчас это, похоже, показатель нежелания взглянуть в лицо эпохи, и в том числе — речевой реальности, что для поэта — смертельно.

        4. С уверенностью сказать «да» не могу: разобраться в текущем поэтическом процессе гораздо сложнее, чем в отдалённом хотя бы на двадцать лет. Важные для меня имена моего поколения — Антон Очиров, Андрей Черкасов, Екатерина Соколова, Эдуард Лукоянов и Ксения Чарыева. В разное время возникали и ещё несколько имён, но сейчас они незаметны на литературной сцене: ранние старты часто не имеют продолжения. Нынешний Рембо уезжает в Африку, так и не написав своего «Пьяного корабля». Тем важнее для меня названные поэты, очень разные, работающие с разным веществом, — их стихи я постоянно читаю уже более четырёх лет.

Никита Миронов

        Если говорить об ощущениях, то скорее ощущаю свою причастность к постмодернистской — в широком смысле — платформе, а категорию поколения применительно к творческим задачам ощущаю как ложную и сбивающую с толку; поэтические и культурные задачи не изменились со времён Катулла. Чувства же обыкновенно обманывают: иной раз кажется, что между тобой и «старшими коллегами» непреодолимый барьер (в тысячи прочитанных ими и не прочитанных тобой книг, посещённых фестивалей etc.), младшие же всегда воспринимаются как равные. Но мы же понимаем, что стоит выпить пару рюмок водки со «старшим коллегой», и любой барьер исчезает, всё напускное и формальное.
        Поэты — в том, что касается социальной психологии и социологии, — мало чем отличаются от других групп людей, профессиональных сообществ. И вот тут я подхожу к тому, что неизменно представляется самым важным: есть тексты, которые мне интересны, а кто их написал, сколько ему лет, когда он «вошёл в литературу» — не имеет никакого значения.
        Все контексты, от которых я бы хотел дистанцироваться, меня уже давно не замечают, так что мне повезло. «Держаться подальше» хотелось бы от любых заигрываний с «толпой», попыток развлечь публику тем, что написано для иного: вдумчивого чтения, например.
        Вклад молодых для меня очевиден. Среди имён, которые заслуживают внимания, — Денис Ларионов, Кирилл Корчагин, Иван Соколов, Настя Денисова и Григорий Гелюта. То, что делает Павел Арсеньев на стыке поэзии и актуального искусства, тоже представляется крайне увлекательным.

Сергей Огурцов

        1. Общее понимание процессов и задач есть, но объединяет оно не поколение, а определённые практики. Последние не локализованы ни во времени (кто-то из авторов только «пришёл в литературу», кто-то уже ушёл из жизни), ни в пространстве (языка, страны), ни в поэзии (преодоление видового деления искусства — одна из «общих задач» таких практик). С другой стороны, существуют определённые проблемы, методы и теория, объективно характерные именно для современности. Поэтов, которые понимают их, в моём поколении куда меньше, чем визуальных художников.

        2. Статус — это критерий корпоративных взаимодействий, он иррелевантен в поэзии. Если же говорить об искусстве, то вопрос в понимании тех самых объективных задач и методов современности, а не в возрасте взаимодействующих. Подчас взаимодействие складывается продуктивнее с умершими или отсутствующими коллегами.

        3. Профессиональное (а с ним и личное) дистанцирование происходит автоматически в силу различий художественных методов, когнитивных сфер и этики — три данных комплекса едины в произведении искусства. Проблема современной литературной сцены в критически низком уровне рефлексии и институционализации: неосмысленность отдельных практик и вынужденность их сосуществования (публикаций, чтений этц) формируют атмосферу псевдоединства, эдакий культ поэзии с племенными плясками вокруг божка медиума, текста. Быть вне этого само по себе является формообразующим действием.

        4. Если ограничить вопрос «русской поэзией», то необходимо упомянуть Дину Гатину, Нику Скандиаку и Илью Кригера. Но, повторюсь, видовое деление искусства и его национальная локализация представляются концептами, не адекватными современности (да и модернити как таковой). Судить же о роли автора в общей истории искусства можно по объективным критериям влияния его мысли на художественные и вне-художественные процессы. Скорее всего, таких поэтов не появлялось со времён концептуализма, и даже их исторический вклад весьма скромен. Связано это, прежде всего, с тем, что поэзия не отрефлексировала исторические изменения функции своего медиума. Это привело к девальвации роли поэзии в культуре, и те, кто отрицают или находят в этом трансъисторическом существовании поэзии-как-средства личный покой, способствуют превращению поэзии в объект культа или хуже, ДПИ — нечто подобное произошло с иконописью. Известно, как исчезали отдельные жанры, как отдельные формы угасали в медиуме; единственный способ избежать этого — мыслить и практиковать поэзию как лишь один из медиумов внутри искусства, с общей историей, теорией и институциональной структурой.

Алла Горбунова

        1. Я не чувствую себя представителем определённого литературного поколения, я для этого слишком большой индивидуалист. Но я не считаю это достоинством, скорее, особенностью своего внутреннего склада. Для меня общие годы рождения — ещё не повод говорить «мы». Хотя иногда мне бы очень хотелось, чтобы была какая-то группа людей, от лица которой я могла бы сказать «мы», и это желание находится в постоянном внутреннем конфликте с полной неспособностью влиться в какое-либо общество, коллектив. Но, хотя я и не могу почувствовать себя частью поколения, я не сомневаюсь, что перед теми, кто пришёл в русскую литературу недавно, после перестройки, после девяностых, в начале ХХI века, стоят какие-то общие поэтические и культурные задачи, что есть что-то новое, что, скорее всего, принесут и уже приносят в мир люди именно этого поколения. Мне думается, что то, что у нас может быть общего, — не предмет выбора, это общность тех исторических и культурных заданий и вопросов, которые оставило нам прошлое, а способом ответа на них, внимания или, наоборот, уклонения от них определяется современность, внутри которой этот ответ есть возможность нашей свободы. Её нельзя с кем-то разделить, в ней только можно случайно совпасть и встретиться.
        Понятие «современников» шире, чем понятие о поколении или даже о всех живущих в данный момент поколениях. Есть современники и в другом смысле — как те наши собеседники, которые принадлежат не нашему времени и поколению, а, скорее, той «метафизической вечности», в которой, как писал Гессе, есть только современники. Впрочем, их современность — не пир счастливых, объединённых обладанием вечным кладом. Скорее, им принадлежит не клад, а ящик Пандоры, ящик вопросов, на которые как раз в вечности и нет ответа, так как на них в истории нужно всякий раз отвечать заново. И пусть эти вопросы для нас по-прежнему актуальны, попытка ответить на них — мученичество. Зная об этом, уже не можешь уютно грезить о возможности причастности их кругу, о соприсутствии на этом пиру, о «современности» с ними. Ведь, прося об этом, мы сами не понимаем, о чём просим. Но, тем не менее, вопросы и вызовы ящика Пандоры, всякий раз иначе поставленные и найденные как клад или трагедия своей эпохи, остаются, и представители нашего поколения также могут не уклониться от них, и в том, как мы себя поведём, есть возможность и нашей встречи друг с другом.

        2. Меня учили уважать старших, и я стараюсь это делать. Поэтому некий аванс уважения любому старшему коллеге, как и просто любому старшему человеку, у меня присутствует. Но это не имеет ничего общего с какой-то иерархией значимости, от рассуждения в терминах которой я вообще стараюсь воздерживаться. Никакой формальный статус человека не может заставить меня почувствовать себя ниже или выше его. Другое дело — когда при общении с человеком естественным образом чувствуется что-то, что заставляет смотреть на него с восхищением. Но этот взгляд — с восхищением — возможен и в отношении старшего, и ровесника, и младшего.

        3. Есть. В области литературной жизни — это негласное разделение на своих и чужих, которое имеет место в самых разных литературных кругах. И — тоже в самых разных литературных кругах — претензия на позицию «хозяина дискурса», когда то или иное лицо начинает полагать, что оно заведует областью современной поэзии и решает, какой она должна быть, кого казнить, а кого помиловать. Такой своего рода культурный цензор, который пришёл на смену политическому цензору. Это очень ярко проявляется в некоторых дискуссиях, которые видишь иногда в интернет-пространстве. Я думаю, что такой потенциальный «хозяин дискурса» сидит в каждом авторе как продолжение его авторской экспансии. Не поймите меня неправильно, ничего негативного в наличии «хозяев дискурса», которые становятся таковыми естественным образом, нет. Точки силы нужны, и в определённом смысле они вырастают, как цветы. Интересный поэт или яркий культуртрегер естественным образом становится властителем дум и своего рода «хозяином дискурса», и это нормально. Смущает, скорее, не сама позиция, а претензия на неё — желание судить, опережающее желание понимать.

        4. Я думаю, что есть молодые авторы, о которых уже можно сказать, что они значимы для русской поэзии. Чтобы оценить, насколько это состоявшийся вклад, нужна всё же временная дистанция, но в общих чертах я полагаю, что из тех, кто пришёл в поэзию в начале ХХI века, это, в частности, Марианна Гейде, Анастасия Афанасьева, Алексей Порвин, Василий Бородин. Из совсем молодых авторов очень ярко дебютировали Алексей Афонин и Ксения Чарыева.

Кирилл Корчагин

        1/4. Отвечать на первый вопрос мне в чём-то легко, а в чём-то вовсе нет. Подозреваю, что некоторые из читателей этих строк помнят, как чуть больше года назад мы с коллегой Александром Мурашовым (находящимся ныне за пределами моего зрения) подготовили и издали альманах «Акцент», предпослав оному предисловие полуманифестарного характера, в котором «поколенческая» оптика была поставлена во главу угла. Идея «поколений», связанных между собой и выстраивающих самим фактом своего существования некую схему, показалась нам оптимальной для описания собственных опытов, родственных, как мы думали, некоторым старшим современникам (призрачный пунктир от Аркадия Драгомощенко к Марианне Гейде и Ирине Шостаковской, а от них, скажем, к Кириллу Корчагину и Эдуарду Лукоянову). Конечно, такая игра в литературное наследство увлекательна сама по себе и подходит для первичного упорядочивания действительности, однако не вполне ясно, как дальше использовать эту структуру. Нужна более жёсткая вторичная контекстуализация — за пределами поколений, но её трудно изобрести ad hoc — скорее, она сейчас вызревает, отсеивается от лишнего, очищается от шума. Именно поэтому для меня сейчас важна и поучительна стратегия альманаха «Транслит», в котором элиминированы любые намёки на поколенческую модель, а общий контекст каждый раз творится заново, ризоматически оплетая то одно, то другое явление.
        Относительно второй части вопроса замечу, что общность оснований мне кажется важнее общности задач: контекст соседних искусств, даже в их вырожденной, субкультурной форме. И с этим связано осознание границ собственного искусства, которое никогда не будет столь же действенно, как постпанковские песенки рубежа восьмидесятых-девяностых. Всё это, естественно, ближе и понятнее, чем поэзия многих представителей старшего поколения. В любом случае эти поэты всегда будут надстройкой, в то время как базис остаётся иным.
        С другой стороны, и в моём собственном поколении не всё благополучно: чего стоит доводящая неокрепшие умы до безумия премиальная система (всем памятен поучительный пример одного молодого донецкого поэта), которая оказывается чуть ли не единственным механизмом легитимации юного дарования. Или возросшие на хорошо унавоженных полях питомцы КСП и «Литературной газеты». Боюсь, что тут не до общности задач. Но в то же время я могу говорить о каком-то более или менее широком (или, напротив, узком) круге, с которым так или иначе соотношу себя, — это, к примеру, Денис Ларионов, Лев Оборин или Павел Арсеньев при всей (радикальной) разнице их взглядов на словесность и её raisons d'être (впрочем, список неполон). Но всё же я бы не стал преувеличивать наши достижения — даже если они есть, ничто не мешает им остаться случайной (и, возможно, не самой привлекательной) страницей истории отечественной словесности (но при таком исходе и нашим противникам вряд ли светит что-либо иное).

Иван Соколов

        1. Конечно, нет. Не знаю. Может быть. Идея «поколения» как некоторой общности всегда представлялась мне некоторой натяжкой. Взять «потерянное поколение» — что, Паунд пишет, как Олдингтон? А поэты «разбитого поколения» — неужели можно перепутать Гинзберга с Керуаком? Или, как пишет автор учебников по английской поэзии XX века В. Ивашёва: есть поколение 20-х, во главе с Т. С. Элиотом, и 30-х, во главе с У. Х. Оденом, и вторые начинали именно с того, что пытались «дистанцироваться» от поэтики предшественников. Ну, были одни «правые», вторые «левые», да. Но интерференция стилей была куда сильнее, чем нарочитое фрондёрство. Декларирование тех или иных культурных ценностей на уровне группы всегда в той или иной степени художественный конструкт (хотя вот говорить о рецепции поколения, как это делает Р. Якобсон в статье «О поколении, утратившем своих поэтов», наверное, имеет смысл). В моём «поколении» (а это, кстати, тоже — кто? двадцатилетние? те, кому до 30? малоопубликованные? студенты? русскоязычные?) единственной группой, которая так или иначе проартикулировала свои практики, оказываются авторы, сконцентрировавшиеся вокруг альманаха «Транслит»: Павел Арсеньев, Роман Осминкин и др. Но и то, я смотрю на тексты Арсеньева и Осминкина — разницы иногда не меньше, чем между теми же поэтами «оденовской школы». Да, есть схожие эксперименты, но как только ребята перестают транслировать опыт зарубежной перформативной поэзии, у каждого появляется свой, совершенно особый голос. Что до меня, критикам, конечно, виднее, но я сам не чувствую какого-то генетического родства со сверстниками. Не потому, что делаю что-то радикально новое, просто результат — он какой-то иной. Вот взять стихи Александры Цибули, мне в них так тепло, так «по-моему», читаешь, и плачешь, и мечтаешь писать такое же — но такое же писать никогда не будешь; нипочему. Или, скажем, Никита Миронов (хотя полно, моё ли это «поколение»?), — тексты, которые тебя всего преображают; но попробуй только на дюйм приблизиться к этому тонкому миру, начать писать «туда», в ту сторону, — и происходит ровно то, что он сам описал в тексте «иногда вдруг начинаешь писать чужие // стихи...». У сверстников я могу учиться, многому, но ровно в той же степени, в какой и у тех, кто работал на нашем поле до нас; для меня эта разница в конечном счёте не принципиальна.

        2. Ну вот читаю я стихотворение Александра Уланова «голова на плече не голова на плечах...». Раз читаю, два читаю, три читаю. Все три раза мир оборачивается вокруг меня. Я выхожу из вод, которые навалились на меня, другим. Что, это потому, что он меня старше, и опытнее, и, как говорится, «лучше» пишет? А между тем, это самое важное взаимодействие с каким бы то ни было автором. Да, вопрос, наверное, про другое, про то, как я вижу Ольгу Седакову на творческом вечере, вживую, воочию, и мне хочется целовать ей руки. Какое там «равный». Но мне сложно объяснить это. Это не потому, что она так многого достигла, и кавалер французских орденов, и т. д. Это в равной степени потому, что она мыслит-чувствует-видит — вот так, вот прямо так, как оно показано в тексте «Пруд говорит...», и ещё потому, что она держит себя — вот так, по-королевски, с истинным величием на челе. Это те драгоценные эмоции, которые даёт мне современная литература и над которыми потом долго и мучительно рефлексируешь. Конечно, «как можно писать стихи после», скажем, «Прозы Ивана Сидорова»? Но, мне кажется, именно «после» неё и можно. «Старшие коллеги», да и «младшие коллеги», да и всё накопленное наследие мировой поэзии — вот всё то, «после» чего можно писать, после чего нельзя не писать. Не только, конечно...

        3. Мне неинтересна политическая тема в поэзии. «Массовые» и популистские проекты, вроде Верочки Полозковой, Али Кудряшевой и, в чём-то, Лёхи Никонова — это любопытно, и с этим надо работать, но лично мне, наверно, это сейчас не нужно.

        4. Я внимательно слежу за текстами Тимофея Дунченко, Никиты Миронова, Григория Гелюты, Кирилла Корчагина. Очень большой потенциал, по-моему, в том, чем занимается Алексей Порвин: всё-таки, сколько я могу судить, регулярный стих среди тех, кто только-только вышел на просцениум, в общем и целом терпит крушение. Далеко продвинулась уже названная выше Александра Цибуля, прочно увязывающая линию Мандельштам-Целан с русским духовным стихом. Среди тех, кто занимается авангардными формами вроде фларфов и google-poetry, следует отметить Юлия Ильющенко. Кроме того, большой вклад молодые авторы делают и в плане поэтического перевода: Лев Оборин, Екатерина Кондратьева. Опять же, я не могу сказать, что я воспринимаю это в отрыве от того, чем занимаются старшие коллеги. Скажем, я не могу разделить по «иерархии» тексты той же Марии Степановой и Елены Горшковой — или, к примеру, Дины Гатиной и только-только нащупывающей себя Елены Шаталиной; сегодня это вещи соположенные — по крайней мере, мне они кажутся такими. К несчастью, мы отрезаны от того, что происходит за рубежом в том же «поколении», — а без того картина неполная.

Руслан Комадей

        1. Моё поколение полно этакого «мальчишеского максимализма», когда предпочтительнее позиционировать себя как носителя своей личной идеи и своего индивидуального пути. Для молодёжи на Урале (как мне кажется) гораздо важнее эгоистично удержаться на плаву самому, нежели... По крайней мере, большинство моих поэт. ровесников (и я с ними) слабо ощущают общность культурно-поэтических задач. Объединяют нас, скорее, человеческие взаимоотношения: дружба, ругань, ненависть, зависть и непреднамеренная нежность. Ну и география, конечно. Не то чтобы она сильно сближает наше лит. поколение, но зато периодически сталкивает на улицах уральских городов.

        2. Ощущение равенства и неравенства с тем или иным поэтом всегда мимолётно и зависит у меня лишь от стечения обстоятельств. И в таком случае совершенно неважно: старше ли, младше ли. Хотя... разница в жизненном опыте всегда заметна. Она-то, пожалуй, и важнее всего. Поэтический опыт можно ещё при желании симулировать, а жизненный — вряд ли. А опыт восприятия со стороны чьей-то проживаемой судьбы помогает мне писать.

        3. В области поэтики хотелось бы дистанцироваться от текущего лит. процесса (от обломков метареализма, остатков таг. школы, от опыта УПШ хотя бы). В профессиональном поведении хочется избежать чрезмерной тусовочности и зависимости от постоянного общения с недругами и приятелями.

        4. Ими что-то сделано: ими написаны стихи, продлевающие (деформирующие) судьбу русской лит-ры. Но какие они? — я пока не подвожу статистику и не обобщаю, но с удовольствием дождусь появления очередных «измов», которые уж точно войдут в русскую поэзию хотя бы номинально.

Евгения Суслова

        1. Поколение — это два-три собеседника. Можно говорить не о задаче поколения, а о задачах времени: 10-е годы связаны с определёнными вещами: с увеличением меры символического, с обновлением тропеической системы, с другим типом развёртывания смысловых констелляций. Происходит «научение чувственности» — неотделимой от мышления того, что «ранее казалось немыслимым». Есть острое чувство нарождающегося языка и тотальной завершённости предыдущего этапа. Но общность задач всё же связана с вертикальным движением во времени: если расслышал смертельную чью-то точку, то подхватываешь оборвавшееся движение — и длишь. Сложно говорить о поколении, точнее — о пространстве голосов: что-то можешь продолжить. Всё только тогда и начинается, когда ты эту связь в себе обнаруживаешь, тогда возникают собеседник и поколение.

        2. Точнее было бы сказать, что кого-то ты слышишь, а кого-то нет. И когда ты слышишь, то пред тобой разворачивается путь, который прошёл автор. Это похоже на вспоминание. И не может мешать. Есть чувство родства, которое не связано со степенью знакомства или дружбы. Ни с чем вообще это не связано. Про статус не могу ничего ответить.

        3. «Мы пойдём другим путём» — и это не связано с отторжением конкретных поэтических или социальных практик. Просто это единственное, что можно делать.

Наталья Артемьева

        1-4. Не принадлежать, не отстаивать в уме призрачную синхронность входа.
        «..сообщество, сопротивляющееся в недрах всяческой коллективности..»
        «..я на краю этой толпы, на её периферии; но я и принадлежу ей, я привязана к ней конечностями моего тела, руками или ногами..»
        «Поколение» как объект — лишь один из многих конструктов, задерживающих взгляд, лишь «сборка», вязкая эстетика. Нужны же (авторам и их цитатам) — события касаний в череде общих мест, сов-местные попытки мыслить, например, «своё поколение», жесты, проясняющие (вычерчивающие) пейзаж, в котором всегда чуть внезапно оказались те или иные «мы».
        Да, и это желание более шероховатых «сборок», соприкосновений со старшими, снятия слоя атмосферы — давления хотя бы возрастных границ.
        Частный случай — обнаружить себя в поэзии изначально как в местной поэзии, в сообществе-как-манифесте. А именно, аскетичный в объектах мышления (далее — в формальных паттернах), христианствующий, иронизирующий, тяжёлый и плотный Урал. Само обнаружение попало на мощную фестивальную волну, с её изобилием «да», огульной инициацией младшего поколения, с интенсивностью присутствия, где лишь вскользь — о правомерности, о стыде. (Поле закона — мертвящее, утишающее.)
        Однако «сборка», совместность возрастов опять же недейственна сама по себе, так же, как и актуальный опыт — внеразмерен, не сопоставим с прожитым напрямую, он всегда — познание, горизонт. И упомянутое в вопросе № 3 желание дистанцироваться — это не о том, чтобы «усомниться в значимости», «вычеркнуть», наборот — это о стремлении отойти и осмыслить самые родственные поэтики, различить путь, вынести на свет голоса. Несогласие же, ситуация внутренней выключенности — не социального поведения, но опять же поэтики (любая — неотменимо этична), являет возможность и остроту. Неожиданная, например, Мария Степанова с «Киреевским» или выскользнувший из затверженного образа Завъялов в «Речах». Вообще траектории праксиса, его (не)заметные повороты видятся более насущными, чем «вклад?». Наблюдение за ходами письма некоторых молодых авторов — так же, да, с особой болезненностью. И здесь характеристика «ты внёс вклад» стала бы, скорее, требованием быть ещё, давлением ожидающего взгляда.