Воздух, 2012, №1-2

Атмосферный фронт
Статьи

Погибель pе́nible. Об Андрее Родионове

Виктор Iванiв

Андрея Родионова называли последним футуристом, завершителем традиции Маяковского. Татьяна Щербина вписывает его поэзию в стадиальный путь русского общества после революции 1917 г. и связывает феномен Родионова с общим разложением республики в России. Если брать этот ход рассуждений за основу, то стоит отметить, что гангрена на личном жизненном примере была испытана ещё Хлебниковым. Таким образом, страшная смерть поэта совпадает с рождением советской республики, а конец этой истории может оказаться не менее страшным, чем её начало.
Если говорить о генезисе Родионова, помимо Маяковского, футуризма, советской поэзии военных лет, то важный субстрат его лирической драматургии — это Егор Летов. Летов тоже был футуристом, только в стадии какой-то чудовищной разморозки. Летов был игроком большого вуду и в качестве куклы-медиума использовал мавзолей. Родионов словно бы пропускает Маяковского сквозь Летова и обратно.
Олег Дарк отмечал, что плакатные персонажи Родионова, «торгующие водкой таксисты, убийцы, насильники, грабители, менты, проститутки, уроды и дебилы» — «чистейшая литература». Скорее, однако, герои Родионова словно бы балансируют на грани реальности и вымысла: они не менее реальны и портретны, чем литературны и персонажны. Этот авторский театр (а всё творчество Родионова, не только последний сборник «Новая драматургия», насквозь театрально) ещё не вынесен с площади на сцену, неразрывно связан с сиюминутной жизнью. Мы застаём его героев в тот момент истории, в котором живём сами. В основании пьес Родионова лежит повседневная история, биография, исповедь, которая может быть рассказана в товарном вагоне поезда, когда рассказчик снимает обувь свою и передвигает её руками по кругу.
Рассказанная история ложится на определённую основу, болванку, как серая шёлковая ткань платья одной из родионовских героинь. У этой болванки несколько слоёв. Первый из них — это циклическая память, в которой стёрта персона того, о ком вспоминают. Каждый герой драмы Родионова несёт в себе тысячи неизвестных биографий, которые попадают, дробясь, перетекая друг в друга, — в одну канву, под один резец, под одну иглу швеи, на одну звуковую дорожку. Это как будто одна монументальная голова — идол, который поэт вполне ницшеански разбивает молотом. Превращение, задиктовывание, переполнение памяти и её параллельный перенос в видимое пространство — предмет его искусства. Эта голова, идол, монумент — строится и саморазрушается, как какая-то (Передвижная) Хиросима, тоже героиня его стихов. Передвижные Хиросимы — так назывался проект томского музыканта Вячеслава Шатова. Шатов и его КамАЗ — принадлежат той части бэкграунда, с трудом вычленяемому личному опыту, родионовскому кругу общения, в котором первоначально возникают эти вполне магрибские устные предания.
Родионовская Хиросима нежна — а сам его спектакль, когда поэт расставляет самолётом руки и выговаривает свои надиктованные и зашитые слова — всякий раз заново, всякий раз с неповторимой пластикой, со смещённым лицом, с разъезжающейся улыбкой, — этот спектакль обнажает тени, стоящие за спиной, обнажает раздор нечеловеческого человека, мёртвое тело, загробный и погромный мир, мясо и фигуру вечного распятия.

                                           Теперь, когда нежность над городом так ощутима,
                                           когда доброта еле слышно вам в ухо поёт,
                                           теперь, когда взрыв этой нежности как хиросима,
                                           мой город доверчиво впитывает её.

                                          <...>

                                           В чуть стоптанных туфлях приходит прекрасная нежность
                                           и мягко, почти не касаясь твоей головы,
                                           погладит тебя и тебя дозировкою снежной,
                                           мы нежной такою и доброй не знали Москвы.

Второй слой, ключевой для Родионова-поэта, — это колея претерпевания, испытание препаратом: дезоморфином, циклодолом, терпинкодом, метадоном и проч., иногда растворёнными в алкоголе. Вагонетка препарата катится полностью туда и назад, оболочка таблетки наполняет капсулу тела до краёв. И циклическая память «садится» на препарат и свергается вниз с горы, со вспышками полной потери, бесчувственной, но живой утраты. Используя препарат как метафору скуки, Родионов говорит нам буквально следующее: есть только иллюзия флэшбэка, а возврата к реальности, опыту, прошлому — такого возврата нет. Нет возврата, но мир уже сквозит до самого своего дна, с самой своей высоты. Мир Родионова так смикширован, что фигура идола и двойник человека стоят рядом и почти находят друг на друга.

                                           из гроба встаёт здоровенный калека
                                           лоскуты кожи к рукам пришиты ниткой
                                           ни дать, ни взять — картина художника Дейнеки
                                           первый русский летун — Никитка

                                          <...>

                                           но чтобы мне в комментах не писали — подонок,
                                           в сказках беспросветных почернел твой ум — 
                                           у них растёт совершенно нормальный крепкий здоровый ребёнок,
                                           Никитка... Никитка. Будущий летун

Театр Андрея Родионова — это театр Брехта, и театр Арто, и театр Понизовского. Сейчас гигантская драма поэта почти дописана и годится для полной демонстрации — об этом свидетельствует целый ряд постановок в Театре.Doc, радиопьеса «Нурофеновая эскадрилья». Эти спектакли во многом строятся по принципу монодрамы, напоминают, в частности, трагедию «Владимир Маяковский» по гипертрофированности метафоры и даже развёрнутой метаморфозы — так персонаж Родионова в одной из частей «Нурофеновой эскадрильи» превращается в аэробус, «попутавший» себя с истребителем. Но этот персонаж — не обычная маска, не alter-ego поэта: это некая общность чужого опыта, и общность опыта пустоты, которая, однако, предъявлена в виде тела, в виде жеста, так или иначе воплощена. Драма Родионова обретает сверхсюжет, и это отличает её от рассказа обычного циклоида, потому что, несмотря на единство выбранной формы, она постоянно нюансируется, перетекает, видоизменяется, наезжает и наплывает. Это сюжет о человеке, вобравшем в себя жизнь других людей и не помнящем, откуда они взялись. Когда же эта драма будет готова окончательно, возможно, такой человек и идол в ней, в этой драме, сольются.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service