Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2012, №1-2 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Стихи
Под клеменцией простой

Линор Горалик

* * *

                              А. В.

Под жасминовым кустцом
тварь целуется с Творцом,
заячьей губою
трогает Его лицо больное:
пьяное, помятое, пионервожатое.

— Боженько родное!
Не труби Ты «зорьку» надо мною.
Мы ж с Тобой обое
с заячьей губою,
с глазками на брюшке,
с рожками на ушке:
у монаха за кустом колхицин на мушке.

Той весною наш отряд
ехал в Гомель на парад,
как вдруг, равнину оглашая, далече грянуло, —
но в Ч-подобный час Ты не покинул нас.

С тех пор Тебя и убывает:
то метастаза здесь, то метастаза там,
то лёгкое, то грудь отхватят, то желёзку
пришпилят на стальную доску,
а то ещё где узелок найдётся —
и сердце кровью обольётся.

А я, прости, и рад:
когда б не этот ад,
не шрамы и рубцы, то Ты, мой милый Боже,
покраше бы нашёл моей ушастой рожи.

А так —
над нами куст, на нём жасмин с кулак,
и с тыкву яблоки, не слопаешь за так,
и троеручица-лиса
на ветке развалилася,
«зорьку» играет
и нежно напевает:

— Дай нам, милый Боже, что Тебе негоже:
Припять, Чажму, по сто зивертов каждому
да почесать Твою чешуйчатую спину,
из сучья вымени хлебнуть цитотоксину.


* * *

— Где была твоя голова?
— Склонялась к бегству, трещала о новостях,
пухла за Охтой, болела за ЦСКА,
выдавалась пленными за своего.

— Где были твои глаза?
— В Твери на затылке, в Москве на лбу;
косили камни, ели чужих,
ходили по воду в военкомат.

— О, глупые твои глаза!
Ах, завидущая твоя голова!
Зачем ты, чёрная твоя рука,
огниво служивому отдала?

У нас глаза — как мельничные жернова,
у нас голова трещит от ума, —
а мы несём во рту медяки,
куда нас родина высекла.


* * *

                    Маше Степановой

В царстве неги и покоя,
под журчанье тёплых вод
время мирное, незлое
выедает нам живот.

Не по-скотски пожирает, —
наслаждается куском,
все поджилки подбирает
аккуратным языком.

Мы-то знали, мы-то ждали, —
мы боялись не клыков,
а засаленной эмали
и окопных котелков.

Повезло нам, повезло нам, —
не урчит и не когтит:
нежно прыскает лимоном
и крахмалиной хрустит.

Соль искрится, чан сияет,
и над каплющим мясцом
лишь добро слюну роняет,
только мир блестит резцом.


* * *

От самыя, Дарьюшка, смерти —
и до Патриарших палат
обходит дозором владенья
холодный московский солдат:

— Я страшно силён и растерян:
мой рот начинён серебром,
я весь в жемчугах и алмазах, —
а здесь ледники-ледники.

О, свившийся кольцами город!
У нашей пропавшей связной
акцент его первопрестольный
был спрятан в коронке зубной.

Слепые богатств не считают, —
но звёзды в моей бороде;
я видел Челябинск-шестнадцать, —
а здесь холоднее меня.

Я с треском ступаю по крышам,
а Даша застыла внизу
и ждёт от меня утешенья
последним теплом ледяным.

Прости, терпеливая Даша, —
бессильна моя булава:
мы в этом лесу не хозяин —
мы сердца холодный замет.

Ступай, терпеливая Даша,
под мужем остылым лежать, —
а я тут прилёг по-московски,
к ногам булаву уронив.

Я таю на тёплой решётке
от страсти к отеческим льдам, —
и тают: звезда жестяная,
алмазы, жемчуг, серебро.

И сердце течёт в подземелье,
где полк мой так жарко поёт:
«Прощайте, сибирские руды, —
окончен наш славный поход!..»


* * *

В парке, под бобыльником простым
умирает старый молодым:
гордо, молча, с каменным лицом, —
словом, умирает молодцом.

Рядом, под клеменцией простой,
умирает старым молодой:
стонет, плачет, дёргает лицом, —
тоже умирает молодцом.


* * *

Жалко тихого дурака, жалко громкого дурака, —
у последнего бивуака
мы им щедро плеснём пивка.

Жалко умного подлеца, жалко глупого подлеца, —
у последнего бивуака
пусть от пуза пожрут мясца.

Жалко подлого крикуна, жалко честного крикуна, —
у последнего бивуака
поднесём им по три блина.

— До свидания, повара, — наши добрые повара,
наши умные,
наши честные,
наши тихие повара!


* * *

Нам ни к чему аллеей роз в толпе фланировать, —
пойдём-ка, Наденька, допрос
протоколировать.

Поверь, рыданья соловья про ночь беспечную
забудет душенька твоя,
а это — вечное.

Послушай, Надя, как поёт, как слёзы плещутся!
Какое сердце не замрёт,
не затрепещется?

Пускай же подписью твоей на веки вечныя
скрепятся бедный соловей
и ночь беспечная.

(А что разбойника сгубила малолеточка, —
так мы ж на то и осторожны,
моя деточка.)


* * *

                                Хаюту

Приходит Катя из сада
(два года).

— Катенька, что вы делали в садике?
— Били Вадика.

Вадикова судьба началась-началась, —
вон, покатилась.
Катенькина судьба вот-вот начнётся, —
стоит, покачивается.


* * *

                              А. Барашу

Как можно писать стихи после четырнадцатого января 1942 года?
После 6 февраля 43-го? После 11 марта 1952-го?
Как можно писать стихи после 22 июня 1917-го?
После июля 1917-го? После марта 1984-го?
Как можно писать стихи после 6 ноября 1974 года,
11 сентября 1965 года, 1 августа 1902-го,
9 мая 1912-го?
Как можно писать стихи после 26-го числа прошлого месяца?
После 10 июня прошлого года? После 12 июня?
После 14 декабря 1922 года?
После этого четверга?
После того, что случилось сегодня в три?
Ужасней, наверное, было только первое ноября 1972 года.
Только 12-е апреля семьдесят третьего было, возможно, ещё страшнее.
Или шестое августа 86-го. 4 сентября 1913-го. Или, скажем,
двадцать пятое июля 1933 года. Или двадцать шестое.
Кто-то наверняка упал с передвижной лестницы в библиотеке,
сломал позвоночник, никогда не сможет двигаться.
Кто-то, наверное, погиб,
по ошибке подорвав себя вместе с заложниками.
У кого-то, скорее всего, ребёнок побежал за мороженым,
буквально за два квартала,
и никогда не вернулся.
Нет, буквально за угол. Нет, буквально в соседний дом.
Нет, вернулся восемнадцать лет спустя, 25 марта.
Или двенадцать лет назад, 24 ноября, в 15:00.
Умер 26-го числа прошлого месяца.
Написал одно-единственное стихотворение, очень плохое.


* * *

Разве водобоится боец ВДВ, вдоль какой-нибудь улицы сельской
(опустевшей)
мечась осовело, кружась между сбитых обочин
со своей вопиющей гармонью
(костяшки белеют)
ослепленно мотая то влево, то вправо застывшим лицом полосатым?

Нет, клинически всё хорошо, —
просто праздник на улице нашей,
на Песчаной на нашей.

За закрытыми ставнями, кстати, и мы потихоньку себе веселимся.

Мы ничуть не боимся
ни подбеска блаженного с пеной пивною у пасти,
ни братишки его и ни тяти,
ни русалков его зубоскальных, плывущих от пота
по мохнатым чернильным волнам,
по волнам по чернильным мохнатым
(между скатом сосковым и чёрным спинным живоглотом), —

и поющих, поющих, поющих плачевным фальцетом:

          — Поглядите на нас, на безногих!
          Пожалейте-ка нас, ветеранов, солдаты-матросы!
          Не робейте,
          согрейте,
          купите отцам и невестам
          поплавочков из Курска, колечков из северостали!
          Предлагаем недорого,
          дарим практически даром.
          (Нет, клинически всё хорошо —
          просто праздник на улице нашей,
          на Песчаной на нашей.
          О-о-о-о, просто праздник на улице нашей.)

Вон как он, моя рыбка, русалков когтями терзает, —
так, что лица у них опухают, глаза багровеют,
и гармонь фронтовую, подругу его плечевую,
плющит так, что костяшки немеют.

Не боись, моя рыбка, его изумлённого воя.
Просто вспомнил он: их было двое.

И теперь, — не клинически, нет, — он кружится, визжит и хохочет, —
А Господь наш его из фонтанчика мочит, как хочет.

Для того-то и нужен нам праздник на улице нашей,
на Песчаной на нашей.

(За закрытыми ставнями, кстати, и мы потихоньку себе веселимся.)


* * *

Что ж ты Родине на кровь не подашь?
Что ж ты, курочка, бычка не родишь?
Вон коровка барсука принесла,
поросёночек яичко снёс,
а сохатый кошку выносил,
лошадь зайцем разрешилася,
а джейран его воспитывает,
а кабарга у станка стоит,
а сохатый паровоз ведёт,
а сибирский крот пописывает,
а крыланиха подрачивает,
вятский хорь ломает зубров по углам,
а муксун на лысуна попёр,
а порешня лахтака ебёт,
а харза нарвалу пасть порвала,
а тевяк дамрану волк низовой,
а ворыльник люське дядюшка,
а синявский ваське дедушка, —
только ты одна, кудахчущая блядь,
не умеешь ради дела умереть,
ради Родины родить мудака,
ради Господа одуматься.


* * *

Что ты скажешь, шетлендский мой братец, сестрице своей фалабелле,
выползая ползком из забоя,
волчьей сытью забойщику в ноги валясь
поперёк травяного мешка, тебе бывшего братом?
Что ты скажешь тогда?
«Воевал я».

Что ты скажешь ей — шелковогривой, в ненашенской сбруе,
диве светлой и коротконогой,
когда братьев твоих скаковых мимо крючьями крючник протащит
по избитой траве ипподрома?
Что ты скажешь?
«Они воевали».

Что ты скажешь сестрице своей мягкогубой и гладкой,
когда вдруг на Кузнецком, игрушечным шагом считая
несерьёзный булыжник, копыто её золотое
заскользит — и блестящий от блёсток бочок
разорвёт тротуарная тёрка?
Что ты скажешь тогда?
«Что сказать? — Поздравляю, сестрица.

Полежи, не спеши: воевать — не за сахаром бегать.
Полежи, отдохни, — под лежачего кровь не течёт,
под упавшего крюк не подсунешь.
Ты теперь со своими, сестрица, —
нам сладко у ямы лежится;
не от извести око слезится,
а просто я рад повидаться,
в нашей общей крови в этот ласковый вечер погреться.

A теперь, слава богу, уже и копытная близко,
по-семейному близко.

Слушай, милая, цокот её драгоценный, подковы её неземные,
а не слушай того, как она захрапит надо мною,
ухмыльнётся, губами коснётся уздечки моей самопальной —
и внезапно устами моими какой-то савраска запальный
исповедно во тьме заорёт:
— Икабод! Икабод!..»


* * *

                              С. Л.

Наша Аня всё кричит через свой стафилококк, —
красноморденький щенок, сердца жилистый укус.
А он качает колыбель
(ну, какую колыбель? — трясёт разъёбтую кровать) —
и бормочет, борбормочет,
и видит красными глазами,
как исходит на крик кошка;
от боли вертится собака —

а наша Аня распускает побелевший кулачок.

О, эти кошка и собака.
(О, эти кошка и собака!..)

...И вот проходит пара лет
          (ну да, совсем немного лет).
Умирает человек,
душу высунул в окно.
Обирает белый пух с ворса жухлых одеял.
Часто дёргает душой — сероватой, небольшой.

          А псоглавцы возле Врат
          ждут, пока она падёт, (смотрят вниз)
          и говорят:
         
          — Ливерная. Не берём.

...Аня, Аня, Нюшечка моя.


* * *

Милая, мы видели воочью,
как подходит к берегу регата,
капитан люстриновый искрится,
вервия гудят в истоме.
                    (Вервия простые.)
Белым дымом изошёл оракул,
и теперь квартирные хозяйки
бьют копытами в тимпан причала,
полные прекраснейших предчувствий.

То-то будет встреча.

Милая, мы слышали гудочек.
Разве мы не слышали гудочек? —
Слышали, не надо отпираться.
Нет, это не лебеди кричали,
нет, не дуб ломал берёзку,
нет, не девки хором по наказу
пели нам со дна Ильменя, —
это был гудочек, натурально.
                    (Боже мой, так это был гудочек!..)
Ну, да что теперь-то.
                    (Дочери листовки зашивают
                    в худо скроенные юбки;
                    второпях исколотые пальцы
                    оставляют маленькие пятна
                    на партийной переписке;
                    дуры, нигилистки,
                    нежные, слепые перепёлки,
                    несъедобные, как чайки).
Вострубили септиму у сходен,
в ожиданьи сладостном застыли
юные натуралисты —
ждут морской занятной мертвечины.

То-то встреча будет.

Милая, мы чуяли подшёрстком,
как поют подводные матросы
белыми глубокими губами.
                    (Боже, Боже, как поют матросы!..)
Сладко ли дрожали наши губы
в такт басам придонным батальонным?
— Признаёмся: сладко.
                    (Гусляру жена в Северодвинске
                    говорила: «Не женись на мёртвой», —
                    в воду, чай, глядела).
А теперь у самой у водички
мы стоим, готовые к лишеньям,
чуя за плечами автоматы
с лимонадом, солью, первитином
                    (Сладкие лишенья предвкушая).

То-то будет встречка.

Милая, зачем сдавило горло?
Небо-то с батистовый платочек, —
то совьётся, то опять забьётся, —
всё ему неймётся.
Говорят в толпе, что две юннатки
в нетерпеньи сплавали за метки —
и теперь рыдают, рыбки:
гладко море, волны пустогривы,
винт не плещет, не маячит мачта, —
но на дальнем берегу мысочка,
по-над рельсов бледною насечкой
вроде вьётся беленький дымочек...
...Точно — вьётся беленький дымочек!
                    (Милая! Мы видели воочью!)

Ах, в пурге глухой и многогорбой
снова сердцу делается невтерпь.
Гарпии намордниками пышут,
дочери закусывают нитки,
у перрона шавка озорная
вдруг застыла, что-то вспоминая...

А твои предчувствия, родная?
Что твои предчувствия, родная?


* * *

Наступила осень.
Пожелтели листья.
Улетели птицы.
Почернели травы.

Потемнело небо.
Набежали тучи.
Опустела пашня.
Замерла деревня.

Занялась рябина.
Запылали ветки.
Загорелись кроны.
Что те люди хочут на своём немецком, Яша?
Что они там выкрикают?


* * *

Даже не знаю, Катя
Может быть, и назло, такой возраст
Но никогда же раньше
Почти медалист
Не поняли даже, когда
Видимо, прогулял школу
А домой пришёл уже в форме
Сказал — сделал свой выбор
Павлик так кричал, такой ужас
«Тупорылый», — говорит, — «мечтатель»,
«пустосвищ», что-то такое, слов не хватало
А он слезами давится, у меня аж на сердце взвыло
Вцепился в фуражку, как маленький в одеяло
Что сказать тебе, Катя
Может, ещё одумается, такой возраст
Павлик, — говорю, — он потом поступит
Даже будут льготы, и с возрастом учатся лучше
Ну, и наслушалась, конечно, в свой адрес
Ну, и тоже, конечно, наговорила
Маленький был такой мягкий, всё кушал, что ни поставишь
На улице смотришь на них — всегда недокормыш
Вечно грязь под ногтями
Замученный, как собака
Думаешь: был, наверное, троечник или хуже,
рабочий ребёнок, клякса, какой-нибудь отщепенец
Смотришь и думаешь: может, мать и довольна
Всё же не вор, не шулер, а ингибитор
обратного захвата серотонина
Но ведь почти медалист, такой математик
Не понимаю, ничего не понятно
Три поколения антисептиков, Катя
Кроме, конечно же, бедного Николая
Но ведь и он был антипиретик


* * *

Ночью,
в самом начале удивительно тёплого марта,
он обошёл и разбудил всех остальных.
Кто-то был предупреждён, большинство — нет.

Сначала он боялся,
что их выдаст
испуганный недоуменный гомон,
дребезжание пыльных шкафов,
истерический перезвон ножей.
Потом это стало неважно.

Перепуганно причитали длинные старые селёдочницы,
плакали ничего не понимающие маленькие рюмки,
утюги столпились в дверях
осоловелым, покорным стадом.
Тарелки метались,
не понимая, как можно бросить
весь этот затхлый скарб —
потемневшие скатерти,
грязные кухонные полотенца,
священные бабушкины салфетки.
Жирная утятница, воровато озираясь,
быстро заглатывала серебряные ложечки.
Солонка трясла свою пыльную, захватанную сестру,
истерически повторявшую:
«Она догонит и перебьёт нас!
Она догонит и перебьёт нас!..»

Он неловко ударил её
деревянной засаленной ручкой.
Она замолчала.

Когда они, наконец, двинулись вниз по пригорку,
вся околица слышала их,
вся деревня смотрела на них из окон.
Когда они добежали до реки,
топот Федоры уже отзывался дрожью
в его тусклых от застаревшей грязи
медных боках.

Задние ряды проклинали его,
скатывались в канавы, отставали.
Средние плакали, проклинали его, но шли.
Передних не было, —
только он,
на подгибающихся старых ногах,
в молчаливом ужасе
ответственности и сомнений.

Когда они всё-таки добежали до реки, —
измученные, треснувшие, надколотые, —
он обернулся и сказал им: «Вот увидите,
мы войдём в воду — и выйдем из неё другими».

Но тут река расступилась.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service