СТАНСЫ тебе и Гарри Олдмену Я перепутала тебя с Гарри Олдменом, кто из них — ты? Голос: ваш, твой, или мой, но ты позвони. Вздрогнул девочкой с белыми волосами сквозняк осени ранней, прошёл приоткрытую дверь, его и твою худощавость, его и твои бесконечные руки, длинный торс, обречённость переводному ницшеанству, обречённость на мужеский пол — Господи, так кого же люблю. Да, конечно... В этом хаосе благоустроенных пьяниц больно гаснуть окурком, но посмотри, что за звёздочка бродит во мраке, твоя. ...не ройся в помойке и не поднимай вещи с пола... а если еда? Не по приколу ништяк-чебурек, а на десять дней двести рублей... Шкаф, хельга зовут его, Ницше, слишком мы все человеки. под стол не спрятаться. В беспределе счетов тысяча суток не весят и сотни рублей — как стрелы — тысяча слов, ожидание дистиллированной грёзы (Бог не стерилен) Ницше смётся и плачет, он третий — где Олдмен и ты, где — Некто, темноволосый сармат, крутобровый, древний, с глазами — что всем нам вот тут провалиться . . . а ты правда бесчеловечен! Ты настоящее чудище. Как всякий ребёнок. Как Олдмен — орудие мести — всему против всех. Но как же прекрасны сушёная вишня, золотой имбирь и медовая груша, уснувшие в прозрачном сахаре — ты принёс в жаркий канун Преображенья Господня. Постой, Олдмен, кажется, должен быть в Штатах, почему он — и ты . . . Вишня горела, груша исходила мёдом, имбирь острым золотом тонким лежал на ладони огромной. А ты улыбался. Было счастье в этих фруктах и в этой улыбке. Так дуло орудья украшено цветами, как видела я в девяносто первом. АНТИОХИЙСКАЯ ОДА
Александрия прекрасна, царица. Однако во всякой фразе есть «но» и «затем». Вот соборище православных книжек, что хранятся на антресолях и ждут моих рук. Вот плешивый хозяин, городской духовитый упрямый тополь — ему бы работать в военкомат. Его старые ветви скоро обрежут, он в клейких слезах, он предчувствует накипь листвы. Александрия прекрасна, как салициловый запах: он избавляет от дурноты. Если встать лицом в средоточие вербных ветвей, что купила у ворот кладбища, станет видно во все концы мира. Начало Страстной. Поднимается пыльный подросток-ветер, панк, городской земли чудо-дитя. Любой город, царица, нынче Иерусалим. Не покидаю Александрии — но в Антиохии душой. Антиохия! Девочка! Сколько раз в тесноте аналойной, в бездонном отчаянье ты утешала меня. Сколько раз в безвоздушном пространстве живого потока твои волосы трогали щёки мои. Кто кроме тебя озарит эту землю, которой уже не вместить ни зерна, ни капли росы? Кто даст ей новое лоно и новые косы деревьев, новые очи прудов? Вот поклонник твой, может быть, и жених — притихший от жара бессонного ясного неба. Екатерина! Мария! Твоя чистота разве в преданьях бывает, но без неё этой земле больше не жить. Стерпишь ли мiра разверстый зев, овраги надежд и оползни бед, боль и житейскую гарь, преодолеешь ли силой священного девства ярость и смех, глумление и гоньбу. Что за вопросы я задаю. Да, на всё — только да. Для того ты Антиохия. Для того твои диковатые взоры простой бедуинки и волосы, будто овечье руно, для того крепкий твой рост и алмазные зубы твои в цикламеновом рту. Ты есть жизнь. Александрия прекрасна, царица, но земле её нас уже не вместить. Обверни нас другою землёй. Или дай мне в дочери Антиохию. Однако уж заполдень. Вопль ослиный угас. А толпы растут, и растёт их: осанна, осанна! Лазарь с ужасом смотрит на побледневшее солнце. Могила его исчезла, как исчезает почва царственной Александрии. МУЗЕ
Всей-то вины, что жива. И не более. Что с тобою пока ничего не случилось. Радуйся, благодари — да радуйся некому речь. Все твои улицы города золотисто малолюдны, все твои — будто шёлк и облака Вознесенья. Так что же ты плачешь, коль ты не нахлебница, не медной горы хозяйка, не снежная королева, не таешь, не умираешь, да что ж ему делать с тобой — а ты пламя. Ты оставляешь невозвратимые пятна, к чему прикасаешься. Говорят, это сажа. Не верь. Даже если ты копоть и гной, если ты пятна предсмертного пота, запомни: не ты просишь любви, а ты носишь её, она через край в тебе. Ты была всем: домохозяйкой, наложницей, хамкой трамвайной, феей и продавщицей. Нет, ты никем не была, а ты пламя. Закон твой созрел. Благодать возвышает его. Рядом с тобою счастье любое темнеет. О скорее бежать туда, где ты не горишь, не живёшь, где тебя просто нет! Но как представить тот мир, где все мы не знали тебя? Там лишь утлая лодка возможного счастья несёт изнемогшее тело. Не ты ли стояла в ногах опустевшего гроба Христова?
|