|
Михаил Айзенберг. Случайное сходство
М.: Новое издательство, 2011. — 80 с. — (Новая серия). В новой книге Михаил Айзенберг обращается к своеобразной критике «нового застоя», характерного для путинской России конца двухтысячных, и в этом смысле перед читателем — глубоко политические стихи. И хотя конкретные события почти всегда вынесены за скобки, порождаемое ими экзистенциальное напряжение сгущено в особо рода мизантропический концентрат. Все предметы, обнаруживаемые на страницах этой книги, словно что-то злоумышляют («Даже лесная тишь потеряла доброе имя»), а действительность обретает предапокалиптические черты: окружающий мир стремительно сжимается, а бытие утрачивает остатки осмысленности прямо на глазах поэта. Мир оказывается устроен таким образом, что каждая сущая вещь толкает его к пропасти — просто потому, что такова её природа, и, следовательно, существование как таковое оказывается не более чем движением к близкому коллапсу. Это мир в ожидании близкого конца.
нет ничего в руках / нет и сил у руки / всё замечает страх / у него глаза велики // Страх, посмотри в глазок. / Там никого. Там близка, густа / сделана темнота / из одного куска. // Да и что ему твой песок — / он и сам из песка. Кирилл Корчагин Анна Альчук. Собрание стихотворений
/ Предисл. М. Рыклина; сост. и коммент. Н. Азаровой и М. Рыклина. — М.: Новое литературное обозрение, 2011. — 352 с. Первое и наиболее полное на данный момент собрание поэтических текстов Анны Альчук (1955-2008) — плод труда поэтессы Наталии Азаровой и мужа автора, философа Михаила Рыклина. Здесь представлены и ранние стихи 70-80-х годов, написанные в духе русского модернизма, с регулярным метром и традиционным визуальным обликом, зрелые же и поздние тексты Альчук, предельно герметичные и ёмкие, стоят на грани речи и молчания, стремятся к самопоглощению, к нулевому пределу. Поэт дробит и сращивает слова, выделяет отдельные морфемы и буквы, заключая в скобки смежные сегменты слов. Подобные стихи на первый взгляд напоминают тексты футуристов, в особенности А. Кручёных и В. Каменского, но, в отличие от своих предшественников в области авангардного искусства, поэзия Анны Альчук стремится не к нигилизму, эпатажу или патетике, но, наоборот, к медитативному спокойствию, не теряя при этом своей перформативности.
осВОЮ страх // осВОЮ У // ЖАСмином упою ЖЕСТО // КОСТЬ выпала кому // играть? // влачить // коМУКАлёный окос? // заБУДЕМ // чертвливо! // заБУДЬ И // НЕБУ ДЮН // прости... Денис Безносов Избранное безвременно ушедшего поэта. Благодаря хронологическому подходу читатель может отследить, как Альчук в конце 1980-х годов отказалась от «усталой лиры» в пользу поставангардного словотворчества циклов «Словарево» и «Простейшие», а затем, после семилетнего перерыва, предстала совсем новым поэтом, смешивающим языковой эксперимент, культурологические медитации и — в текстах двухтысячных годов — «социальную воспалённость».
сталь / а не латекс / стекло / а не пласт / масса взлетела на воз / дух превознёсся яснея / конструктивистская мысль / словно короб стеклаklarheit / барокко укор — / красота? Денис Ларионов Собрание сочинений поэта и художника Анны Альчук включает как её ранние, так и поздние стихотворения, что позволяет проследить интересную эволюцию автора от более или менее традиционной к экспериментальной поэзии. И там и там, впрочем, самая основа стиха является одинаковой — это тесно связанные с природой переживания сентиментального характера, которые постоянно меняющаяся форма акцентирует совершенно по-разному. Сборник дополнен статьями, посвящёнными поэзии Анны Альчук. Эти статьи придают опубликованным стихам дополнительное аналитическое измерение и помогают понять одну из значимых тенденций в развитии современной русской поэзии.
море трав влекомых / одиночество туи / керамическая улитка в пепле / ползёт по растениям комнаты / нарастающих флейт / скрипичных / чистое небо Анна Голубкова Насколько я понимаю, полное собрание стихотворных текстов Анны Альчук: здесь представлен путь поэта от, как уже отмечала критика, продолжения «тихих» традиций модернизма («Мы начинали зыбкие почвы, / Пение в зарослях птиц длиннопёрых, / Рыб колебание в воздухе пёстром») к радикальным опытам (цикл «Простейшие», фокусирующийся на графической эстетике буквенного ряда) и стихотворениям, где работа с тканью слов ведётся на микроуровне, а фонетика и графика открывают возможности для присоединения новых смысловых слоёв. Известны поэты, доводящие этот метод до экстремума (Александр Горнон, прежде всего), но в относительной умеренности Альчук есть безусловный плюс: её эксперименты не заслоняют изначально рождённого лирического движения. Проще говоря, тихий, всегда немного удивлённый, ищущий голос остаётся с поэтом до самого конца. В книге напечатаны примечания, биографические данные и статьи о поэзии Анны Альчук — в том числе тексты Всеволода Некрасова, Сергея Бирюкова и Кэти Чухров; хочется также порекомендовать недавнюю рецензию Кирилла Корчагина на сайте OpenSpace.ru.
В свободном ПА / ДЕНЬ ИлИ ночь / о дно всё // дни-ща-лодок / зарывшихся в песок... // косе присуща ширь / река шары волны? / раскатит... // мы вольны / прощать-ся / навсег(да ль)? Лев Оборин Антология Григорьевской премии 2010
СПб.: Лимбус Пресс; Изд-во К. Тублина, 2011. — 336 с. Петербургская поэтическая премия, инспирируемая Виктором Топоровым (он же — составитель нынешнего сборника), названа в честь поэта Геннадия Григорьева (1949-2007). Лауреатом премии за 2010-й год стал Всеволод Емелин; помимо него, в сборник вошли подборки лонг-листеров и финалистов. В сборнике соседствуют представители (по преимуществу, второстепенные) пассеистической поэтической линии и авторы провокативно-радикального направления. Разброс участников антологии — от Дмитрия Веденяпина до Евгения Лесина, от Игоря Караулова до Андрея Родионова.
... Пидор гнойный, гусь хрустальный, / Луг духовный, торт миндальный, / Клён кудрявый, лист резной, / Гроб комфортный заказной. (Шиш Брянский) Владимир Аристов. Имена и лица в метро
/ Предисл. А. Таврова. — М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы, 2011. — 72 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»). Новая книга известного московского поэта. Андрей Тавров в предисловии отмечает, что «Аристов с большим вниманием относится к формам, которые позволяют вместить в себя всё, причём более явно и опознаваемо, чем глубинное созерцание буддийского мастера». Это верно, но верно и то, что стихи Аристова остаются одним из самых ярких примеров (наравне, быть может, с Аркадием Драгомощенко — работающим, впрочем, совсем иным способом) поэтического разговора не о предметах, но о соотношениях, взаимодействиях, способах притяжения и отталкивания явлений. Казалось бы, это чисто метафизическая позиция (хотя, отметим, на деле совпадающая с главными семиотическими постулатами), — тем интересней видеть вторжение в визионерское пространство Аристова профанного материала, который обретает у поэта совсем новый смысл.
... Неужто здесь в Любляне / Главный её житель / Определяется по жребию? / Возможно, лишь на день один? / Ты будешь делать своё дело / свободно / Не опасаясь, что за заслуги / тебе воздастся непомерно / Ты можешь пройти рядом с утренним фонтаном / и в воду заглянуть / Не опасаясь, что увидишь в волнистом отраженьи / голову дракона иль ничего — / лишь небо / дымное / Особый цвет его сиреневый среди гор Д. Д. Павел Арсеньев. Бесцветные зелёные идеи яростно спят
[СПб.: 2011]. — 56 с. — (Kraft: Книжная серия альманаха «Транслит» и Свободного марксистского издательства). Павел Арсеньев не пишет стихов, он создаёт поэзию. Его марксистские центоны и иронические ситуационистские медитации не принадлежат просодическому корпусу русской лирики, а, скорее, похожи на экспонаты музея нонконформистского искусства: такие лингвистические бомбы или булыжники, призванные стать оружием в социальной борьбе за бытие. При этом они не лишены традиционных для лирической поэзии атрибутов: иронии и меланхолии. «Возвращайтесь в аудитории» звучит как мантра и как кавафианский плач, это мудрый коллаж из штампов и трогательных нюансов, пронизанный любовью к человечеству и жертвенным ему служением.
Ведь пожар в одной голове / всегда может перекинуться на другую, / И тогда полыхнёт весь город. Пётр Разумов Знаменитая фраза, ставшая предметом спора Якобсона с Хомским, тут, увы, ни при чём. Это просто маркер образованности. А сама книга разделена на две почти равных по объёму части: СОЦИОЛЕКТЫ и READY-WRITTEN. Первая — типовые верлибры, из тех, что американцы называли «университетской поэзией», порой украшенные фотографиями акций «Лаборатории Поэтического Акционизма». И впрямь, где-нибудь на ступенях действующего кафедрального собора или в сутолоке супермаркета — через мегафон! — они могут заинтересовать или хоть эпатировать. Вторая забавнее, поскольку не всегда можно понять, где ready-made, где авторская речь. А сам Арсеньев пытается спастись иронией, но это удаётся ему лишь так:
На примере данного стихотворения / Мы снова увидим, как / Политические декларации, / Включённые в произведение искусства, / Распрямляют, / Упрощают / И выводят произведение / Из эстетического пространства, / Переводят его в некую иную плоскость. Дмитрий Чернышёв Павел Арсеньев сосредоточен на работе чужой речью, балансируя на грани между found poetry и прямым высказыванием (если предположить, что у них вообще может быть общая грань). В стихах первой книги поэта в очередной раз доказывается невозможность индивидуальной речи, но делается это несколько иначе, чем в классическом концептуализме: неважно, каково именно происхождение того или иного высказывания, навязано ли оно внешней дискурсивной матрицей или по естественному праву принадлежит поэтическому субъекту — риторическая структура речи принципиально не изменится, ведь по природе своей она лжива и всегда работает на «хозяев дискурса», но особо приготовленная выжимка из этой лжи способна заставить риторику «показать себя», а стоящую за ней идеологию отступить под напором холодной иронии.
Сокращение контингента, / Голод, падение / роли денег, / открытие общежитий, / появление неожиданных форм / коллективной жизни. // Долгосрочный характер тенденции («1914-1922») Кирилл Корчагин Будучи поэтом-акционистом, создателем поэтических фильмов, лидером левых студенческих движений и академическим филологом, Павел Арсеньев также автор концепции серии «Крафт», которая недавно пополнилась второй «обоймой». Серия поэтических «брошюр», отпечатанных на обёрточной бумаге, призвана в негероическую эпоху поздних нулевых с их политическими и культурными консенсусами напомнить о двух героических традициях — о футуристической книге времён революционного авангарда и о советском самиздате. Именно поэзия, следуя логике серии «Крафт», обладает сегодня потенциалом протеста и неизрасходованным авангардным импульсом. Первый выпуск серии (куда вошли книги Кети Чухров, Романа Осминкина, Антона Очирова и Вадима Лунгула) ставил вопрос, как приравнять поэзию к открытому политическому высказыванию, перерастающему в непосредственное прямое действие. Вторая обойма (в ней собраны книги самого Арсеньева, Кирилла Медведева, Валерия Нугатова и Никиты Сафонова) заостряет проблему: как превратить поэзию в конкретную социальную практику, придать ей статус социального исследования или социальной миссии, сделать её социально необходимой. Книга Арсеньева (да и остальные книги в этой серии) будто пытается испытать поэзию на прочность, расширить границы поэтического или даже выйти за его пределы, в сферу злободневной социальной критики, репортажной журналистики или художественного акционизма. Арсеньев парадоксально сочетает два противоположных понимания поэзии: поэзия как материал для ситуационистского уличного перформанса («Религия — это стоматология», «Поэма товарного фетишизма» и т. д.) и поэзия как результат историко-филологического анализа, как поле столкновения культурных риторик и стилевых приёмов. Наверное, в дальнейшем его манера будет эволюционировать либо в сторону политического перформанса, либо в направлении утончённого филологического письма. Многие тексты Арсеньева пронизаны непримиримым поколенческим пафосом: например, в стихотворении «Марионетки самих себя» он обвиняет предшествующее поколение, «людей девяностых», в том, что они упустили исторические шансы, которые им были предоставлены перестроечными реформами. Любопытно, что поколенческая оптика, заданная в книге Арсеньева, содержит в себе одновременно и романтическое бунтарство, и очень чёткое, трезвое осознание своего места и назначения в сегодняшней социальной реальности.
а в конце понимаешь, / что все эти разы, когда ты высказывался, / лучше всего тебе удавались пассажи, / в которых говорящий то ли сам не вполне понимает, / по какую он сторону баррикад / и какую партию исполняет, / то ли оставляет возможность это решить тому, / кто это прочтёт или услышит. Дмитрий Голынко Владимир Бауэр. Terra Ciorani
СПб.: Центр актуального искусства; Изд-во журнала «Звезда»; Изд-во RK-Publishing, 2011. — 68 с. Издателям пришлось решать массу проблем. Печатать в одном месте, сшивать в другом, вырубать блоки (на обувном оборудовании!) в третьем. Третьим местом была колония УИН под Форносово, часть тиража украли заключённые, остальные экземпляры в какой-то момент конфисковало начальство: «за порнографию». Но результат, действительно, хорош. Новая книга стихов Владимира Бауэра напечатана на чёрной бумаге в форме покосившегося, закруглённого сверху могильного камня и украшена 17-ю листами графики (художник скрылся за инициалами А.К.). Все тексты снабжены эпиграфами из работ Эмиля Чорана, самого загадочного и мрачного европейского философа XX века. В соединении с эпатажными стихами это производит сильное и неоднозначное впечатление. Так, после эпиграфа «Эйфория, бедная родственница экстаза», читаем:
Когда капризного кондома / колечко враз не раскрутить, — / как между Сциллою / истома / сдувается и / «н е ч е м к р ы т ь» / картёжника...// Прости, чуть спортил наш неприну́жденный гламур. / Но совладал. / Успехов в спорте желает на ушко амур. Дмитрий Чернышёв В сборник петербургского поэта вошли тексты, каждому из которых предпослан эпиграф из философа-мизантропа, чьё имя дало название книге: лирические герои Бауэра, дошедшие до отчаяния в своей текстуальной жизни, испытывают посткоитальную грусть, о которой писал Гален. Как и некогда Тиняков, Бауэр стремится предъявить животную сторону чувственности, помноженную на особый, петербургский колорит, — но общая инерционность поэтического письма Бауэра приводит к тому, что либертены и маниаки, возникающие на страницах книги, несколько отдают архивной пылью.
...а старость провести в блаженной хуете / как эти не смогли и не сумели те / вреда не нанося кружащейся среде Денис Ларионов Terra Ciorani — оголтелый концепт, весьма некрофильского содержания (всё про смерть да беспорядочные половые сношения), третья книга Бауэра, а ещё это надгробие, которое можно установить на могилу своей развратной барби, или кошке... Лирический герой книги сбежал из фильма студии Troma, правда, без кальмара-убийцы, и метнулся месить фарш по чёрным страницам данного издания. И всё это под правильную готику — румынский философ-пессимист Эмиль Чоран, все эти изуродованные девы и прекрасно сохранившиеся скелеты. В обкислоченной поэзии Бауэра нет музыки, как под землёй, водой и тяжёлыми наркотиками, зато есть визуалочка (ну, девы и скелеты) и персонажи, непонятно откуда, зато эффектно, залезающие в кадр.
Любовь регулярная мука... / Помысли ж о жизни моей / и в спальню ввалился без стука — / с разбухшим бревном муравей! Вита Корнева Антон Бахарев-Чернёнок. Живи сюда: Стихи
Пермь: Сенатор, 2011. — 184 с. Книга молодого пермского поэта весьма разнородна: среди постпочвенных стихотворений, кстати, в рамках своей поэтики вполне убедительных, попадаются образцы весьма тонкого и безжалостного, довольно брутального, но самоироничного письма, отсылающего не столько к Рубцову или Рыжему, сколько к Божневу.
Растворю окно, / Растворюсь в окне. / Ты смотри кино / И не плачь по мне. // Но не так, не так, / Чтоб сказали — чё, / Вот ещё мудак, / Типа Башлачёв... Денис Безносов. Заулисье
Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011. — 40 c.
Денис Безносов. Разгром луны
Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011. — Без пагин. Ещё две книги молодого московского поэта и филолога. Безносов создаёт поэтику, так сказать, проективного поставангарда, реконструируя модальности авангардной классики, а не конкретные её стилистические линии. Тем не менее, книги разнятся: «Заулисье» — собрание парадиалогов, деконструирующих диалог как таковой, наполненных наделёнными правом говорить псевдосущностями; «Разгром луны» — текст на грани неодадаизма, в немалой степени отсылающий к предшествовавшим визуальной поэзии графическим опытам.
... мои улицы больше не чешские / собаки не разговаривают / только псалом на спине чешется / а нога расковыривает / мне сегодня исполнилось 100 / я залез на стол / у меня растёт эйдос / за ним растёт логос / из самого признаться неприличного места. / развивается близорукость / и рукоблизость... Сергей Бирюков. Полёт динозавра
Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011. — 52 c. Очередная книга признанного лидера русского неоавангарда. Сергей Бирюков ёрничает, сталкивая игровые, чуть ли не иронистсткие конструкции с пафосом трансформации мира. Перед нами провокативная работа, взлом очевидных обыденному сознанию концептуальных рядов; в то же время авангардизм Бирюкова представляется скорее закрывающим дискурсы, нежели открывающим (как то было в историческом авангарде).
по мнению учёных / обезьяны понимают / концепцию смерти // если другие обезьяны / им её объясняют / доходчиво // например играют / в то что умирают Д. Д. Вениамин Блаженный. Верлибры
/ Ред. Д.Строцев. — Минск: Новые мехи, 2011. — 72 с. — (Минская школа). В обширном поэтическом наследии Вениамина Блаженного верлибры занимают достаточно скромное место — около семидесяти текстов, — и почти все они вошли в этот сборник. Большая часть из них написана уже под конец творческого пути, в 90-е годы прошлого века, когда такая форма стала достаточно распространённой. Это довольно обычные по технике, хоть и яркие миниатюры. Тем более удивительно прочесть свободные стихи 1940-го года, настолько свежие, будто созданы они только сегодня. Вот из первого сохранившегося верлибра Вениамина Блаженного, названного «Добрые мертвецы»:
...Капля из крана / Словно девочка, / Ступившая каблучком на звонкую ступень. // Дрёма приходит — / большой слон, / В вазелине / Нежного сырого тепла... // Голова кружится... // Быстрый стук, / Словно девочка, / Поскользнувшаяся на ступени... // Девочка, где ты?..
С каждой книгой этот загадочный, ещё недооценённый автор открывается нам по-новому. Дмитрий Чернышёв Эту тонкую книжку можно воспринимать как своего рода приложение к более объёмному тому «Сораспятье», по каким-то странным причинам оставившему за бортом все «нерифмованные» стихотворения поэта. Представленные верлибры, пожалуй, могут удивить читателя, знающего только силлабо-тонику поэта (если такой читатель существует): в этих стихах часто возникает эротическая тема (может быть, подспудно связанная с «Песнью песней»), они подчёркнуто ироничны, существуют словно на грани с наивным искусством и почти лишены характерной для Блаженного эсхатологической оптики. Ожидаемая отечественная параллель Блаженному-верлибристу — Ксения Некрасова, но в то же время можно вспомнить и поэзию битников (конечно, не Аллена Гинзберга, но, например, Гэри Снайдера): мир здесь осознаётся через телесное и ограничен телесным, а возвышенная тематика почти не допускается — видимо, потому, что связывается с возвышенной — рифмованной и обладающей размером — речью.
Жеребец утолил горячку желанья, / Животные утомились божественной работой, / Они возвращались одним путём / (Зовите Природой — зовите Любовью), / Могучий круп жеребца нервно подрагивал, / Всё кругом пахло музыкой. // Пели цветы. / Пела река. // Всё это пахло гениально. Кирилл Корчагин Из поэтического наследия Вениамина Блаженного (Айзенштадта) до сих пор издана лишь небольшая часть, значение его творчества пока ещё не осмыслено во всей полноте, и, как пишет У. Верина в послесловии к данному изданию, «уже складывается парадоксальная традиция писать о Блаженном каждый раз как впервые». В новом сборнике представлены 53 стихотворных текста Блаженного, написанные верлибром — способом, к которому автор обращался в разные периоды жизни, но который стал его, так скажем, специальным методом достаточно поздно. Многие отмечали, что стихи Блаженного суть один большой текст — молитва, страстный вопль, претензия, жалоба, объяснение в любви, направленные от экзистенции уведённого в неизбывный галут, в сиротское изгнание, человека — к Богу, возлюбленному и мучителю, собеседнику и непостижимому Великому Глухому; верлибры оттеняют эту ситуацию принципиальной лёгкостью, формальной незавершённостью, отсутствием в концовке стиха, по словам составителей, «сцементированной до афоризма формулы», характерной для силлабо-тонических вещей Блаженного. Эта маленькая красная книга — несомненный подарок для всех ценителей творчества Вениамина Блаженного, чья поэзия родилась из откровенной страсти и нежности «всего человека», как страстный и любовный крик к Богу первого хасида родился из крови младенца, заживо вырезанного из чрева матери во время еврейских погромов.
Самоубийца повесил мать, отца, / Братьев, сестёр, / Затем повесился сам, / И не знал, / Что все они остались живы / И бродят / С обрывками верёвок на шее. Сергей Круглов Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы
/ Вст. ст., сост., подг. текста и прим. Л.В. Лосева. — СПб.:Изд-во Пушкинского Дома; Вита Нова, 2011. Т.1: 656 с.; Т.2: 576 с. — (Новая Библиотека поэта). При разговоре об издании, вышедшем в Большой серии «Новой библиотеке поэта», — издании, между прочим, знаковом: много лет читающая публика ждала выхода этого тома (появившегося в результате двумя томами), — благодаря подготовке его поэтом и филологом, другом и биографом нобелиата Львом Лосёвым, ныне тоже покойным, — странно было б обсуждать собственно поэтику Бродского. Странно было б и оспаривать значимость фигуры Лосева — не только как поэта, прозаика, эссеиста, но и как литературоведа, в том числе — «бродсковеда». Известна важная роль Лосева в независимой культуре второй половины ХХ века; и отношение Лосева к Бродскому, конечно, завораживает. Самое главное здесь чтение, конечно, лосевские комментарии (предисловие всё-таки — сокращённый вариант книги Лосева, вышедшей в «ЖЗЛ»). Редко когда комментарии читаются с не меньшей радостью, нежели комментируемые тексты (тем более, они давно знакомы наизусть). Лосев был блестящий стилист, что видно даже в этом анонимном жанре. Но сухой остаток — именно разочарование. Читатель ждал открытия тайн, прояснения неведомых контекстов, глубинных интерпретаций. Перед ним же, увы, весьма тонкие, но часто произвольные заметки, подчас избыточные, подчас недостаточные (многие укажут на явственные контексты, в комментариях не обозначенные). Тончайший мыслитель о культуре и литературе, Лосев всё-таки был художником. Его статьи замечательны тем, что в них предъявлены вещи, действительно автора занимающие. В такой же системной работе, как тотальное комментирование, увы, сказывается своего рода «высокий дилетантизм». Будь эти комментарии изданы под заглавием «Лосев. Мой Бродский» — вопросов бы не возникало. Но «Новая библиотека поэта» претендует на академизм, а в результате у нас так и нет научного тома Бродского. Что касается собственно публикуемого корпуса — спорно отсутствие многих значимых ранних текстов (впрочем, здесь вступают в работу авторские права). Ценно зато появление некоторых на редкость ярких «домашних» текстов, либо публиковавшихся в редких изданиях, либо вовсе напечатанных впервые.
... Когда бы уложить я мог / Америку в два русских слога, / я просто написал бы МНОГО. / Всего — людей, автодорог, // стиральных порошков, жилья, / щитов с летящим «Кока-Кола», / скайскрэйперов, другого пола, / шмотья, истерики, жулья... Дмитрий Быков. На самом деле
М.: Эксмо, 2011. — 320 с. — (Поэзия XXI). Том избранных стихотворений известного журналиста, поэта, прозаика и общественного активиста. Пронизанные глубинными экзистенциальными переживаниями и притчевой образностью ранние стихи Дмитрия Быкова (особенно важнейший цикл баллад) сходны с нынешними быковскими фельетонами, пожалуй, лишь мастерством нарративного мышления и неизбывностью т. наз. здравого смысла.
У нас военный переворот. / На улицах всякий хлам: / Окурки, гильзы, стекло. Народ / Сидит по своим углам. / Вечор, ты помнишь, была пальба. / Низложенный кабинет / Бежал. Окрестная голытьба / Делилась на «да» и «нет». / Три пополудни. Соседи спят. / Станции всех широт / Стихли, усталые. Листопад. / В общем, переворот... Д. Д. Борис Ванталов-Констриктор. Речка
Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011. — 102 c. Новая книга поэта, прозаика и художника «Речка» написана в «соавторстве» двух псевдонимов: Борису Ванталову принадлежат проза и стихи, Борису Констриктору — графические работы. Книга тесно связана с петербургской топонимикой и так называемым петербургским текстом. Написанные по большей части в традиционной манере, стихи Ванталова вступают в диалог с авангардной полуабстрактной графикой Констриктора, формируя единое синтетическое высказывание и создавая образ загадочного Петербурга, населённого призрачными фигурами, посреди которого, по словам автора, «поэт шевелит губами в пустой комнате».
Живи, как земляной червяк, / не поддаваясь чарам мысли. / То электричества пустяк. / Заразы-мифы вдруг прокисли. / Сижу, лишившийся всего, / на ветхом стуле. / Похоже, Господи, того, / меня надули. Денис Безносов Андрей Василевский. Плохая физика
М.: Воймега, 2011. — 44 с. В третью книгу Василевского вошли не только новые стихи за время, прошедшее с выхода второй, но и (судя по проставленной автором дате) вещи более ранние, предшествующие появлению первого сборника «Всё равно». Вровень с уже привычным мотивом тотального неизъяснимого ужаса перед смертью (гибелью) встаёт проблема определения культуры, культурного пространства, литературы и истории. И вытекающее отсюда ощущение, что поэтическим поводом может стать всё, что угодно.
Россия это ледяная пустыня / по которой ходит лихой человек / ходит ходит да и обернётся / боится падла / потому что Россия это Александр Маниченко В отличие от второй книги «Ещё стихи», демонстрировавшей поиски своего поэтического стиля и темы, третья книга Андрея Василевского показывает, что из всего многообразия точек зрения автор всё-таки выбрал слегка иронический взгляд на вещи с оттенком стоицизма и подчёркнутой сентиментальности. Причём читателю в первую очередь предъявляется именно сентиментальность, а об её ироническом подтексте приходится потом уже догадываться, сопоставляя содержание разных стихотворений. В этом отношении книга «Плохая физика» сама по себе представляет очень целостное и хорошо выстроенное произведение.
потрогал стену / обои шершавы // тактильные / ощущения // линзы увеличивают / резкость изображения // слух отрегулирован / обоняние ослаблено Анна Голубкова Третья книга стихов Андрея Василевского вполне оправдывает своё «недоброе» название: за каждым стихотворением чувствуется смутная, исходящая из внешнего мира угроза. Течение времени иногда вызывает существенные изменения в декорациях этого мира («из тех баснословных времён / когда барышни не носили пирсинг»), но за этими декорациями всегда чувствуется безжалостное движение истории, ничуть не расположенное к человеку (как в жутком, но исторически достоверном стихотворении «Несорокин»). Василевский-поэт словно останавливается перед невозможностью что-либо противопоставить этой стене надвигающегося мрака и готов лишь описать в двух-трёх словах фрагмент возникающей перед глазами опустошённой реальности за мгновение до того, как он окончательно скроется под его завесой.
андрей вознесенский / привозит в ЦКБ / томик мандельштама / <с предисловием дымшица> // борис леонидович / говорит спасибо / откладывает в стопочку / понимает почти всё («Жить долго. 1974»)
в ночь перед рождеством чёрт говорит Вакуле / держи держи меня за хвост / секи меня крепче / мы сладкая парочка // кузнец плюётся / хохол / гомофоб Кирилл Корчагин Андрей Василевский продолжает работу с концептуалистским наследием, прививая к нему личную интонацию: в результате собственная его мрачная ирония смыкается с ироническим потенциалом выбранной методики. Приметы современности здесь увязываются с ощущением надвигающейся всеобщей катастрофы — эсхатологической или коммуникативной, а штампы, даже и совпадающие с этим ощущением, моментально разрушаются (много раз уже процитированное стихотворение 2004 года: «Россия это ледяная пустыня / по которой ходит лихой человек / ходит ходит да и обернётся / боится падла / потому что Россия это»).
очевидного нынче мало / раньше больше бывало // а теперь и очами видное / недостаточно очевидное // а заочное / вроде как подзамочное // или для групп друзей // вы не можете видеть эту запись // а эту //эту пожалуйста Лев Оборин Мария Ватутина. Ничья: Стихотворения
СПб.: Геликон Плюс, 2011. — 220 с. — (Созвездие). Новая книга московского поэта. В «Ничьей» Мария Ватутина развивает свой метасюжет, связанный со стоическим переживанием здешнего бытия, с попыткой нахождения смысла в бессмысленности текущего и происходящего. В стихах последнего времени Ватутина всё более обращается не к переживаниям конкретного лирического субъекта, но к обобщённому субъекту, «всем нам» («мы» всё чаще возникает вместо «я»). При этом для Ватутиной остаётся важнейшим сохранение стержневого «я», пусть и растворённого в потоке однородных метафор.
... в конце войны как на конце иглы / смерть сходит на нет а теперь услад бы / мы заходим в город заглядываем за углы / занимаем соборы госпитали усадьбы Марат Векслер (Картмазов). Шаг в сторону
М.: ОГИ, 2011. — 384 c. Сборник поэта Марата Векслера (1930-2009), близкого к диссидентским кругам врача-психиатра, участвовавшего в процессе реабилитации репрессированных. В СССР Векслер публиковался под псевдонимом Марат Картмазов. Наиболее близкие по стилистике к Векслеру авторы — Наум Коржавин и Владимир Корнилов; первый из них, между прочим, участвовал в подготовке настоящего издания. Без учёта имени Векслера нельзя представить себе картину «правого фланга» независимой поэзии советской поэзии.
Колдующий на пне, / Дотоле ты не дока, / Пока не скажешь мне, / О чём шумит осока. // Ты знаешь назубок / Живой язык растений. / Его придумал Бог, / Его усвоил гений. // Нашёптано листвой, / Что нам велит природа / Не верить в гений свой, / Но ждать его прихода. Вечность камня и неба ночного: Альманах
/ Сост. М. Иверов. — М.: Воймега, 2011. — 116 с. Сборник поэтов-традиционалистов, идеологически свой традиционализм подчёркивающих: «Скромная задача альманаха — свидетельствовать о том, что остаются ещё литераторы внятные, не захваченные духом века сего» (из предисловия составителя). Среди авторов сборника — Антонина Калинина, Игорь Меламед, Александр Закуренко.
Ласточки твои пропали, / Афанасий Фет. / Бабочек, что здесь летали, / и в помине нет. // Похоронена в сугробе / песня ямщика. / И истлела в тёмном гробе / нежная щека. // С корнем выдернуты розы, / вытоптан лужок. / Остаются лишь морозы./ Холодно, дружок. (И. Меламед). Д. Д. Дмитрий Воденников. Обещание
М.: Эксмо, 2011. — 288 с. — (Поэзия XXI). «Обещание» Дмитрия Воденникова включает стихи из предыдущих сборников (начиная с первого «Holiday», 1999 года издания) и небольшое количество новых, известных преимущественно по журнальным и сетевым публикациям. Отчётливо прослеживается эволюция автора от многими любимого барочного неоромантизма к хрестоматийному выхолощенному постконцептуализму прямого высказывания (одновременно личного и обезличенного) и — далее — к откровенно позёрскому лирическому дневнику. Очевидна рефлексия метода над самим собой, своими истоками, целями, вариантами последующего развития.
... — Если где он и был, этот дом, превратившийся в дым, / то он был только там, где сквозь сердце моё проходил, / через бывшее сердце моё — серый ветер и розовый ветер. Александр Маниченко Новая книга Дмитрия Воденникова — его избранное или даже полное собрание сочинений — ещё раз говорит о том, что, о чём бы человек — любой человек — ни писал, он всегда пишет свою биографию, в стихах ли она или в сборнике задач. Чужая душа — всегда потёмки, и самый яркий луч способен лишь очертить круг, но не осветить её всю, со всеми дальними уголками. Жизнь любого из нас — совершенна и неподсудна.
От долгой совместной жизни родственники друг от друга / устают как нога от обуви — / и думают ночью, что смерть / когда-то их выдернет нежно (а может быть вырвет грубо) / из старческого слабоумия / небесной морковкой — вверх. Евгения Риц Зюзель Вульф. 12
СПб.: Своё издательство, 2011. — 2-е изд., испр. — 28 с. Первое издание тиражом 1 экземпляр было главным и единственным призом проведённого проектом СпбЛитГид конкурса «Майская книга», в котором игрушечный тюлень Зюзель Вульф победил таких поэтов, как Андрей Пермяков, Иван Соколов и Дмитрий Чернышёв. Жюри, состоящее из молодых петербургских филологов, решило, что «12» ближе всех к недосягаемому платонову архетипу поэтической книги. Хозяева тюленя Лидия Чередеева и Вячеслав Крыжановский значатся в выходных данных авторами фотографий и оформления. Каждому из двенадцати стихотворений, до некоторой степени пародирующих техники русского поставангарда, соответствует фотоснимок, на котором есть некий текст или маркировано его отсутствие. Концовкой, что логично, стал «Перечень фотографий», его хочется цитировать и цитировать: «Стр. 5. ГРАЖДАНЕ! ПРОХОД ЧЕРЕЗ МОСТ ЗАКРЫТ! МОСТА НЕТ! Предупреждающая табличка. Ул. Беринга возле Ново-Андреевского моста, временно отсутствовавшего. Фото В.Крыжановского; Стр.6. ПРОРУБ. Надпись мелом на кирпичной кладке, Петропавловская крепость, внутренняя стена потерны...» И т.д., и т.п. Поэзия, в общем-то, никакая, но книга изумительно интересна. Дмитрий Чернышёв Дина Гатина. Безбашенный костлявый слон
/ Предисл. А. Глазовой — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 144 с. — (Серия «Новая поэзия»). В книгу включены как относительно новые, так и уже известные по предыдущей книге стихотворения, дополненные несколькими фрагментами короткой прозы. По довольно свободному совмещению этих текстов можно увидеть, что творчество Гатиной — не только, возможно, наиболее цельная и последовательная на данный момент реализация так называемой «некроинфантильной поэтики», но и один из наиболее убедительных вариантов развития той линии неподцензурной поэзии, что восходит к речевым и дискурсивным экспериментам Всеволода Некрасова (и так или иначе стоящему за ним Лианозову). Речь поэта строится на обрывочном внутреннем монологе, среди которого будто сами по себе выделяются своего рода «болевые точки», поддающиеся исследованию при помощи специфической оптики: поэт словно поглощает причиняющие боль вещи мира, исследуя их уже как часть собственной личности, впрочем, часть не менее болезненную.
они умирают — / — ты повторяешься — / — каждый день / повторяй за мной / и ничего // ты повторяешься каждый день и ничего // умирай за мной / каждый день, / летние скидки, / повторяй за мной: // летние скидки // кричи громче Кирилл Корчагин Книга «Безбашенный костлявый слон» включает несколько стихотворений из предыдущей «По кочкам», но в основном это — новые стихи и движение к новой стилистике. Звук здесь сохраняет важность, но отступает с первого плана, чтобы дать дорогу выращенному им синтаксису. В попытке перейти к, например, социальному высказыванию («Текст чудовищной силы») сама попытка и её анализ оказывается важнее высказывания: книга Гатиной, по существу, о том, как непросто говорить по-другому. Но важно и то, что это осознание автор обращает не только к самому себе: другим концом оно коснётся читателя. Здесь совершенно не случайна сквозная тема детства: ребёнок совершает открытия впервые и для всего мира, а закрывая глаза, он полагает, что погружает весь мир во тьму. Всё внимание отдаётся ситуации, которой достаточно, чтобы из неё — благодаря фонетическим и синтаксическим ассоциациям, моделирующим этот свой мир, — что-то проросло.
напрямо пойдёшь — / дождь / и китай прошёл почти / а вон и лондон тож / вон и вена — / во всё время — / прочь, прочь, мгновенья / синие / висельные / все в любви / в узлах, глазах // пощади, всесекундный / не обращай вниманья Лев Оборин Ирина Горюнова. Шаманская книга
М.: Вест-Консалтинг, 2011. — 64 с. Новая книга московского поэта и прозаика. В новых стихах Ирина Горюнова всё более работает с письмом на грани расшатанной тоники и свободного стиха; при этом её опыты в этом направлении идут от абстрактных лирических медитаций к сложным напластованиям разных форм субъектности.
... Затяжная весна свихнулась вместе с нами, / Солнечными зайчиками бросается в лицо, / Рыдает капелью бесстыжая, хохочет, / Взрываясь трелями сумасшедших соловьёв... Д. Д. Дмитрий Григорьев. Новые сказки: Стихи
Таганрог: Нюанс, 2011. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»). Десятая (или одиннадцатая, если считать затопленного «Неторопливого гребца») книга известного петербургского поэта и прозаика включает стихи разных лет, как вошедшие в издания 1992-2010 гг. или публиковавшиеся в периодике, так и совсем новые. Все они связаны с интерпретацией мифов и легенд. При составлении таких сборников, где главное не поэтика, а тема, перед автором встаёт чрезвычайно сложная задача: как сделать книгу единым целым. Григорьев справился с ней блестяще, перед нами действительно книга, а не случайная тематическая подборка. А его голос, как всегда, узнаваем.
Собаки лают наперебой, / за деревьями небо с разорванной губой, / Илья-пророк рассыпает горох / и электричество вырубает по всей деревне. // Он едет мимо нашего дома / на телеге, полной застывших слёз, / он засеял уже всю дорогу, / и нам целый мешок привёз. // Молоко превращается в простоквашу, / дорога становится глиняной кашей, / мешок лежит у порога, / открывать его страшно... Дмитрий Чернышёв Николай Звягинцев. Улица Тассо
/ Предисл. М. Нилина. — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 96 с. — (Серия «Новая поэзия»). Книга одного из самых «тёмных» и в то же время привлекательных современных поэтов. Поэзия Николая Звягинцева, чей фирменный приём — эллипсис, пропуск смысловых звеньев (которые иногда подлежат читательскому восстановлению, чаще — нет), обращается, с одной стороны, к реконструкции внутренней речи с её пробелами, лакунами и сопоставлениями отдалённых предметов и явлений (в отличие от Всеволода Некрасова, твёрдо-ритмичной и полнозвучно рифмованной), с другой — к, казалось бы, отодвинутым на обочину построениям «метаметафористов» (в какой-то момент эта линия показалась прерванной, или даже тупиковой, дошедшей уже в стихотворной практике отцов-основателей до полного и даже несколько гипертрофированного совершенства). Именно благодаря синтезу этих стратегий (не столь полярных, как это кажется на первый взгляд) Звягинцеву удалось воскресить — а точнее, создать — новую метаметафору; таковой — при успешной расшифровке — оказывается уже не только отдельный троп, но целое стихотворение. Тропов как таковых, впрочем, тоже достаточно — как правило, они работают на неожиданном смысловом сдвиге, кунштюке («Подружки ловят свои букеты, / У них предложный всегда падеж»; «Все на свете перелётные Наташи»; «Каждый охотник желает знать <...> где сидят его семь патронов»; «Татьяна Ларина, 22 года. / Может стать причиной пожара. / Есть инструкция по уходу...»). Вот одно из самых прозрачных — и потому самых известных, вернее, популярных стихотворений Звягинцева:
...В городе твоего пистолета / Целая улица птичьих клеток. / Сейчас он выключит ваше лето, / Выбросит ключ и пойдёт налево. // Когда ты любишь — дрожишь, как заяц. / Когда не чувствуешь — замерзаешь. / Вот сидишь посредине зала, / Такая серая и с глазами.
В своём предисловии-эссе Михаил Нилин возводит поэтику Звягинцева к Пастернаку — напрямую, как бы проезжая без остановки станцию метаметафористов: тоже своего рода эллипсис, пропущенные звенья, лакуны, подлежащие при желании восполнению. С Пастернаком (минуя «холодноватых» метафизиков-метаметафористов) поэзию Звягинцева сближает и почти подростковый оголённый и в то же время неуловимый, как бы рассыпанный по тексту эротизм, и столь же едва уловимая, но ощутимая ироничность, сниженный, но не «снятый» пафос...
P.S. Тассо — как сказал Звягинцев, представляя свою книжку на вечере в «Билингве», — по-итальянски «барсук». В книжке и правда много Италии — полнокровной и живой, очень плотской, предметной, хотя и странно-предметной — равно как и странно-приимной, — как и мировой культуры вообще. Воды в том или ином агрегатном состоянии тоже много — Звягинцев вообще очень текучий, «ртутный» поэт. Маленьких пушистых животных (в том числе и женщин как кошек и кошек как женщин) — тоже много. Даже очень много. Это такая фирменная фишка Звягинцева.
P.P.S. Кстати, первая его книжка, вышедшая в 1993 году, называлась «Спинка пьющего из лужи». Мария Галина Анастасия Зеленова. Тетрадь стихов жительницы
N.Y.: Ailuros Publishing, 2011. — 114 c. Первая книга стихов молодого поэта Анастасии Зеленовой вышла в молодом же нью-йоркском поэтическом издательстве. Обложка книги, воспроизводящая школьную тетрадку со стихами ребёнка, — точный образ всего творчества Зеленовой, записывающей (как сказано о ней на сайте премии «Дебют» — стихи Анастасии входили в шорт-лист этой премии в 2006 году) стихи и «мемуары» с восьми лет; слово и сопряжённый с ним образ мира автор перекатывает на языке как животворящий леденец. Эта поэзия прикровенно и несомненно пронизана токами христианства, но христианства, скажем так, дошкольного возраста: мудрая агнчая жертвенность взирает на бездонную трагедию этого мира упоённо, во всю ширь распахнутыми изумлёнными глазами.
по синему / самому синему / голому / по голубому / глубокому Богкому Небу / ходимые — / МЫ / чающие / пресмыкопитающие / можжевеловопалые / и / светающие! Сергей Круглов Обаятельно изданная первая книга нижегородского автора состоит из двух разделов: «Мягкий ребус» (хочется сказать, «тихая постобериутская лирика» — хотя и постаронзоновская, например, тоже) и «Неточки незваные» (где непосредственность лирического отклика на чудеса мира и чуть ли не их прямая трансляция, свойственные первой части, дополнены авторской — или лирического героя — рефлексией). В целом «Тетрадь стихов жительницы» стилистически, интенционально и интонационно развивает линию, которая в ближайшем к Анастасии Зеленовой старшем поколении представлена, например, Яной Токаревой.
Пришёл садовник со стремянкой А. / Полез на яблоню и яблок б набрал. / Проехал мальчик, дыбя велик В. / Фонарь невидимо Горел в конце аллеи. / Над домом Д дымился дымоход. / Ежихе с ёжиком / рогатый Жук-олень / перешагал тропинку. / Прохожий близоруко разглядывает месяц З. Юрий Цаплин В ранних стихах Анастасии Зеленовой отчётливо видны ориентиры поэта — с одной стороны, Леонид Аронзон, с другой — лианозовская школа. Метафизичность и религиозность мировидения сочетались в них с иронической дурашливостью и ненатужным приятием реальной, бытовой жизни. Причём речь идёт не о подражании, но именно об ориентировании. Вполне самостоятельные оригинальные стихи Зеленовой оказывались как бы укоренёнными, причём весьма органично, в советский поэтический андеграунд — не исключено, что составлявший в то время основной круг чтения молодого поэта: Незвана-непрошена / прикатилась горошина. / Не то чтобы страшная, / но странно окрашенная. / Размером — с клуб, / а формой не куб. / Хозяйственный люд — вокруг похаживает, / бока ея шшупат, поглаживает. / Астроном ухмыляется, хитрит: / скрывает, что это ценный метеорит. В 2006-2007 гг. Анастасия Зеленова дебютирует как публикующийся и выступающий автор, и включение в контекст текущей поэзии, да и вообще течение жизни, взросление естественным образом расширяют рамки её поэтики. Она становится мягче, мелодичнее, минус-приём и прямое высказывание не исчезают вовсе, но уходят в тень, место тотальной иронии занимает скрытая усмешка, метафизические же настроения оказываются выраженными даже тоньше и индивидуальнее, чем раньше. Из стихов не уходит детская очарованность миром, умение ему радоваться и удивляться. И прекрасное, на уровне уже отдельного искусства, состоявшегося бук-арта, оформление книги — в виде тетради, подписанной школьницей Настей, — ещё раз говорит об этом.
нежные, нежные сбривают они лепестки / с лобка / ничего, впрочем, не загадывая / наверняка / говорят, это слишком яблочный / год / Ньютон в больнице / у Адама болит / живот / маковые росинки сами стекают / в рот / если лежать вот так / облака / сбегают / и обнажают / лоб Евгения Риц Как ни странно, эта книга — первая у Анастасии Зеленовой, при том, что её творческая манера сформировалась довольно давно, а стихи известны многим ценителям современной поэзии. Чувствуется, что для поэта важен опыт русского аванграда, обогащённый влиянием обэриутов, что в сумме приводит к доминированию в этих стихах так называемой «некроинфантильной оптики» — как у Дины Гатиной или раннего Виктора Иванiва, но в несколько ином варианте, связанном с нехарактерной для этих поэтов минималистичностью и отрывочностью: не покидает ощущение, что всё время говорится что-то случайное, озвучивается какой-то внутренний монолог, который должен продолжиться уже за пределами печатной страницы.
Говорят, будто под водой тоже кто-то живёт. / Двое с одним камнем на шее ищут, где брод. / По пятам идёт Прошка, он ищет Сашу / и не узнаёт. / Маленькая чужая кошка проходит по спящим / и мнёт им живот. / И река течёт, а озеро — нет, / лежит. / Жизнь проходит, а смерти нет, / она её сторожит. Кирилл Корчагин Книга нижегородской поэтессы, в которую входят стихотворения последних лет, удивляет тонкостью работы с «квазидетским» письмом. Приём этот, судя по всему, осознанный — он подчёркивается оформлением книги (обложка, как у зелёной школьной тетради) и открывающим стихотворением, написанным явно детской рукой: «Помню детство своё, / Вспоминаю его, / И хотелось бы мне / Обратиться в него»). Для поэта с такой позицией естественно обращение к опыту обэриутов — и это опять-таки, со всей честностью, проговаривается: «тебе, Яков Семёнович Друскин, / щеку подставляет слеза». Сплавленные детство и обэриутство для Зеленовой — не поэтическая маска, а одно из естественных состояний; другое, впрочем, связанное с первым / не мешающее первому, — размышление-медитация.
Мы были смешными богами / и болтали ногами, / сидя на облачках. / А такие же, как мы сами, / с обгоревшими волосами / посылали нам оригами — / журавлей на бумажных клочках
Ещё, давно любимое:
так мы читаем лист куста, / на цыпочки над ним привстав, / как ежегодный палимпсест, / иной неопалимый текст, / и анонимного писца / весь выдаёт его устав / и с нами общие места, / ведь мы читаем лист куста Лев Оборин Мариам Кабашилова. Вода
М.: Эра, 2011. — 84 с. В поэзии Мариам Кабашиловой, — преимущественно монологической лирике, — подкупает внимание не столько к ситуации с лирическим «я», сколько к формам его проговаривания, к некой своеобразной риторической самоиронии. Поэтесса в лучших своих текстах работает с «косвенными доказательствами», скорее с обстоятельствами, нежели с дополнениями.
Как-то летом, дело было на даче, / Ты сказал: «Всё пустое и жизнь ничего не значит. / Только слушать, как ветер перебирает складки шторы, / Будто берёт аккорд, превращается в шорох. / Только смотреть, как отражения домов уносит с собой река, / как лохматое небо щедро расходует облака». Юрий Казарин, Евгений Касимов. 70: Стихи
Екатеринбург: ТО «Уральский меридиан», 2011. — 88 с. Совместный сборник двух известных уральских поэтов. В столкновении двух довольно близких авторов на страницах одной книги заметнее, что поэзия Юрия Казарина более жестка и отстранённа, в стихах Евгения Касимова больше иронического наблюдения и приятия мира. Для обоих важны визуальные образы, однако у Казарина здесь именно метафора бытия, для Касимова — чистое созерцание.
Медленно, медленно ваза, / выпав из левого глаза, / бьётся. / На звук и на свет / вся распадается. Нет, / и на цветы, и на воду, / на пустоту и свободу / полного небытия... / Вечная ваза моя. (Ю.Казарин)
Жаркий огромный полдень, / пыль на тропу ложится, / тропа разрезает поле, / слева стоит пшеница, / справа пустая пашня, / и позади остался / мельничный скрип нестрашный. / Тень волоку устало. (Е.Касимов) Ирина Ковалёва. Стихотворения 1977-2007
/ Послесл. С. Завьялова, Г. Гусейнова, А. Нестерова. — М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы, 2011. — 260 с. — (Мемориальная серия «Русского Гулливера»). Собрание стихотворений Ирины Ковалёвой (1961-2007), московского поэта и переводчика, составленное ею самой незадолго до смерти. Прорыв сквозь дискурсивные слои к архетипическому пространству определял путь Ковалёвой как поэта: отсюда сложные «блумовские» переклички с поэтикой Ольги Седаковой, отсюда столкновение фольклорного, наивного — и максимально интеллектуально-рафинированного рядов. Культура перестаёт в стихах Ковалёвой быть материалом, но становится способом существования, естественным языком. Особенно сильное впечатление производят последние стихи поэта.
Мы пьём с тобой кофе / в белом коридоре больницы / поджидая очереди / в кабинет в котором известно что скажут / и я вспоминаю / ветер дующий на Кикладах / день рожденья потерявшийся на переполненной палубе / морских ежей под перцовку и другие / домашние чудеса того лета / когда впереди была только жизнь / только жизнь и ничего больше. Д. Д. Виктор Коваль. Особенность конкретного простора
М.: Новое издательство, 2011. — 160 с. — (Новая серия). Долгожданная книга московского поэта, больше известного своими великолепными выступлениями «вживую» и весёлыми меткими двустишиями вроде: «Проснувшись с бодуна в Твери, / Что дрянь Тверь — ты не говори!» Михаил Айзенберг писал о соединении у Коваля абсурда и фольклора, к этому стоило бы добавить, что многие стихи этого поэта уже и сами стали фольклором. Впрочем, даже в этой небольшой по объёму книге Коваль необыкновенно разнообразен. В его стихах мир одновременно предстаёт как праздник и как сумасшествие. Любая бытовая зарисовка может развернуться в притчу и предложить читателю глобальное экзистенциальное обобщение. Однако самая главная идея этой поэтической книги, как мне кажется, сочетает убеждение в забавном несовершенстве мироздания и в стоической необходимости переносить все неприятности и неудобства не совсем удавшейся творцу реальности.
Вид сверху: в трещинах паркет. / Вид снизу: потолок протёк. / Вид сбоку: выцвели обои. // Давно, усталый раб, замыслил я побелку, / Оклейку и циклёвку. Анна Голубкова Предыдущая книга Виктора Коваля вышла десять лет назад, и можно говорить об относительном отсутствии этого автора в пространстве текущей поэзии (разумеется, со всеми оговорками). Коваль извлекает из социального абсурда (или даже из абсурдности быта) своего рода энергию неустойчивости, которая помогает ему «расшатать» язык, свести его к чистой глоссолалии: не стихи оказываются формой социальной критики (как, скажем, у раннего Тимура Кибирова), а социальная действительность — инструментом для критики языка (и в этом смысле Коваль сопоставим, скорее, с Владимиром Строчковым или Александром Левиным). Почти треть объёма книги занимает короткая проза, где социальный абсурд выведен на первый план, в то время как характерное для стихов звуковое начало скрыто. Впрочем, нельзя не отметить, что поэтика такого типа практически не нашла последователей среди более молодых поэтов, поэтому и новые стихи Коваля нередко воспринимаются как своего рода «привет из восьмидесятых».
Я буду врать — и не солгу / А правду расскажу — едва ли. / Не зря конфетную фольгу / Мы золотцем именовали. <...> Тогда — ужасные инфанты, / Теперь — отцы во цвете лет, / Мы закопали наши фанты / И застеклили наш секрет. Кирилл Корчагин Сергей Королёв. Повторите небо
М.: Воймега, 2011. — 56 с. — (Серия «Приближение»). Посмертный сборник вологодского поэта, погибшего в 2006 году. Традиционная просодия у Королёва выступает как переносчик трагической меланхолии. Попытки отыскать литературных «родственников» Королёва, видимо, следует оставить: подобное бывало у многих, но здесь собрано как в линзе.
Нет земли — назвать своею. / Ночь. Бездомный скрип телег. / Звёзды корчатся над нею... / Будет старость, будет снег — / И вглядится, не мигая, / В наползающую тьму — / Всё ещё не постигая / Смерти вечную тюрьму. / Только время ковыляет / Без заботы и труда. / — Птичка Божия не знает? / Замолчите! Ерунда. Д. Д. Кирилл Корчагин. Пропозиции
М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2011. — 48 с. — (Серия «Поколение») Первая книга поэта, который также хорошо известен как критик, филолог, издатель альманаха «Акцент». Стихотворения Корчагина, выдержанные в одной, весьма цельной стилистике, происходят из отстранённых наблюдений, подчёркнуто удалены от современных/»злободневных» контекстов: для них сконструирована неявная вселенная, где архаическая мифология сносится иногда с постапокалиптическим будущим, иногда с мифологизированным прошлым («весна эллинская в партийной ячейке», «земля трясётся под мурманском под магаданом / вмерзая в грунт позолоченными сваями / и кричит от боли в тисках меридианов»). Если говорить точнее, то эта вселенная — язык, обеспечивающий подобные связи; мы наблюдаем здесь знание его законов и понимание, несмотря на всю отстранённость, того, что язык (и это, по большому счёту, трагично) — нечто гораздо большее, чем «a merely conventional / system of a sound symbol». Холодная ирония сопровождает иногда саму работу над текстами (одно из стихотворений, «цветные развешаны полотна...», по признанию автора, примерно на четверть «состоит из синтагм, взятых из собрания стихотворений комсомольского поэта Михаила Светлова» — цитаты эти на слух различит разве что знаток означенного поэта, никакой «Гренады», — следовательно, ирония центона здесь не поверхностна, а несёт в себе и некую постгуманистическую задачу: «дать этому тексту прививку молодящейся старости»). Я слышал мнение: «Корчагин как никто пишет о войне», и нужно понимать, что речь идёт главным образом не об экспрессии конфликта, а о жизни внутри него — или безрадостных, но необходимых попытках его урегулирования («перевоевать по-своему» — такой заголовок у корчагинского блога).
скрежет зубовный в эфире но на этот / раз вещание не прервётся привет тебе / с этих мёртвых но земляничных полей / магнитных вместивших дворцы и заводы / в сердцевине праздника расщеплённого / ветром на соль и воду на ионы конечно Лев Оборин Первая поэтическая книга хотя и вполне молодого, но уже хорошо известного поэта, критика и редактора. В стихах Кирилла Корчагина в первую очередь привлекает, на мой взгляд, чистая рациональность. Сам поэт признаётся, что старается полностью убрать из стихотворения свою авторскую позицию. И если в плане содержания это, естественно, не совсем удаётся, то на уровне формы данная поэтическая интенция реализуется просто безупречно. Поэт сталкивает в стихах различные мифологемы и, как бы отходя в сторону, холодно наблюдает за их дальнейшим существованием. Момент личного выбора, скорее всего, проявляется лишь на стадии предварительного отбора материала. В остальном же стихи Кирилла Корчагина — это идеальная рациональная конструкция, предлагающая любому интерпретатору массу интересных возможностей.
зияющая высь марксистских глаз / память о них их выраженье / мы мир насилия разрушим / пока весна эллинская в партийной ячейке / расправляет крылья Анна Голубкова Кирилл Корчагин — антитрадиционалист, вернее — его традиция трудно уловима. Он, как и многие прогрессивные авторы, отказывается от русской просодии. Но вместо неё предлагает едва различимую при переводе романтико-экспрессионистскую линию. Без хорошего знания немецких оригиналов может показаться, что это модный верлибр с установкой на тотальный эксперимент. На самом деле его хрупкие и одновременно очень точные словесные построения зиждутся на культурном избытке, на вкусе, который сведён к чутью и интуиции. Даже без рифм такой стих оказывается перенасыщен образами и ассоциативными сдвигами, что создаёт ощущение прикосновения к тайным пружинам европейского фантазийного мира.
смотри как мир проникает в тебя / каплями дождя на коже / мокрыми волосами / царапинами и синяками / жаром июльского солнца / разрывающимися от ветра лёгкими / теплом сухих губ Пётр Разумов Юрий Кублановский. Избранник
Иркутск: Издатель Сапронов, 2011. — 456 с. Новое избранное известного поэта, подобранное им самим. В томе соблюдён хронологический принцип, что позволяет проследить эволюцию Юрия Кублановского от смогистского архаизирующего поставангарда до пассеистических медитаций позднего творчества, в которых, впрочем, так же ощущается стремление поэта выступать с языковой стихией сотворчески.
Я часто улетаю / в соседние миры / и сверху озираю / медвежий крен горы, / стогов хибарки рядом, / савраску вдалеке / и дом — с заглохшим садом, / с серпом на чердаке, / где я тебя на сене / когда-то целовал, / там наклонились сени, / зарос репьём подвал... Наталия Кузьмина. Последовательности
М.: Гуманитарий, 2011. — 112 с. Третья книга московского поэта. Основная часть сборника Наталии Кузьминой — лирика. Свободные стихи (хотя есть в книге и регулярные опыты) Кузьминой встраиваются в срединную линию отечественного верлибра, восходящую к поэзии Владимира Бурича, Арво Метса, Геннадия Алексеева. Соединение иронии (как правило, не слишком категоричной) и пафоса, возвышенного слога и простоты языка — всё это характерно и для стихов Кузьминой. Неизбежны сопоставления с дзенским мировидением, особенно в миниатюрах. Впрочем, как раз среди них немало вещей экспрессивных, построенных на изломе образного мира, тяготеющих к развёрнутой метафоре или афоризму.
Речь младенца — // песнопение влажной сирени: // многократно исходящие из соцветий / хрустальные / «а...у...» Виктор Куллэ. Всё всерьёз: Стихотворения 2001-2008
Владивосток: Альманах «Рубеж», 2011. — 112 с. — (Серия «Линия прилива»). Всего лишь вторая книга известного поэта — как и первая, «Палимпсест» (2001), составленная из «конспектов» неизданных авторских сборников. Виктор Куллэ ощущает себя наследником всего космоса отечественной неподцензурной поэзии, однако его лирические медитации, связанные с проблемами времени, поколений, памяти, в наибольшей степени диалогичны по отношению к «ахматовским сиротам». Одна из главных задач Куллэ-лирика — реабилитация пафоса; в этом смысле он парадоксальным образом близок позднему творчеству Евгения Рейна.
... Можно лишь благодарно втерпеться / в бред биографии произвольной, / где еле слышен вопль псалмопевца, / перевираемый переводом. // Нужно смириться с ним, как с болезнью, / лишь совершенствуя страшный навык / в этом занятии бесполезном — / главном, единственном этом занятьи... Д. Д. Ольга Логош. В вересковых водах: Книга стихов
Киев: Птах, 2011. — 68 с. Первая книга петербургского поэта и переводчика создаёт удивительное впечатление эстетической целостности текста и графики. Простые травы и листья Николая Симоновского конгениальны стихам молодого автора, миниатюрам, созданным на одном дыхании и так же, на одном дыхании, произносящимся. Прозрачные, почти призрачные верлибры Логош обманчиво просты, но за ними стоит суровая школа: переводы и оригиналы Элюара, тексты Арво Метса, поэзия «синкагэ-рю». Вот из цикла «Финские стихи», посвящённого С. Завьялову:
Вижу, влетает / в радугу / птичий клин / меняет очертанья. // Коты / владеют сонными дарами. / Просто, что ли, / охмурять / Кукушкин Остров?
...И ведь мы знаем имена этих котов, если и не их самих, то их предков! Кот Бот и кот Ват обитали в Келломяки у Елены Гуро, а сейчас живут в её стихах, кот Тотти из Райволы скрашивал одинокие дни Эдит Сёдергран. Эти три поэтессы, воспевшие неяркую прелесть Карелии, — Гуро, Сёдергран и Логош — может быть, и в первый раз упоминаются вместе, но точно уж не в последний. Дмитрий Чернышёв Первая книга петербургского поэта, критика и редактора представляет читателю, в основном, пейзажную лирику. Автор предстаёт здесь не аналитиком, а, скорее, сентиментальным созерцателем, с доброжелательной заинтересованностью отмечающим сезонные изменения природы и разнообразные погодные явления. Впрочем, пейзаж в стихах Ольги Логош имеет не только самостоятельную ценность, он ещё и намекает на то, что происходит в глубине души поэта. Предисловие Андрея Нитченко подчёркивает особенности содержания, а послесловие Юрия Орлицкого описывает суть поэтического метода Ольги Логош: «показать красоту и нежность своего тонкого мира».
Цветные шары / бросают цветные тени, / когда сквозь них / проходят лучи солнца. // Они наполнены / цветным воздухом, / который рвётся наружу, / готовый / проявить себя чем угодно Анна Голубкова Алексей Макушинский. Море, сегодня
М.: Воймега, 2011. — 76 с. Второй сборник стихв поэта, прозаика, филолога, эссеиста, ныне живущего в Германии. Поэзия Алексея Макушинского интеллектуальна, насыщена аллюзиями, нацелена не на непосредственное восприятие, но и не на выстраивание новых форм ментальной действительности; перед нами, скорее, осознанный опыт сопереживания традиции в эпоху её невозможности.
... Громады Батыевых орд бытия, / пол-Азии возле вокзала. / Куда-то я еду, наверное — я, / всё было, прошло и пропало. / И всё начинается, знаешь, сначала, / как воздух, и воля, и век, и земля. Надежда Мальцева. Навязчивый мотив. 1990-2001
М.: Водолей, 2011. — 160 с. Вторая книга поэта. Надежда Мальцева продолжает полуисчезнувшую поэтическую линию, восходящую чуть ли не к Марии Шкапской и Вере Меркурьевой, — не случайно М. Л. Гаспаров, уделивший много сил восстановлению памяти об этих поэтах, фигурирует в книге как автор одобряющего стихи Мальцевой письма. Перед нами конструирование женской субъектности, производимое в современной языковой ситуации, но с оглядкой на наследие постсимволизма.
... А что своя-то лямочка — / так это просто меточку / поставило скончание / судьбы на тормозах... / Зелёной туи веточку / несу тебе я, мамочка, / и музыки молчание, / как слёзы на глазах... Маршруты полтавской поэзии
Полтава, 2011. — 200 с. Сборник поэтов Полтавы. Помимо широко известного в Москве Валерия Нугатова, представленного ранними стихами, и трагически погибшего Дмитрия Бурлаки, в сборнике опубликовано ещё пятнадцать авторов — как русско-, так и украиноязычных.
лбом в стекло / поделом / кошкин дом / рассвело / за окном / за душой / хоть шаром / хорошо! (Д.Бурлака) Д. Д. Кирилл Медведев. Жить долго умереть молодым
[СПб.: 2011]. — 60 с. — (Kraft: Книжная серия альманаха «Транслит» и Свободного марксистского издательства). Небольшая, написанная раёшником (и интонированная почти как рэп) (квази?)документальная поэма, описывающая, как Кирилл Медведев и художник Николай Олейников в качестве левых активистов берут интервью у знаменитого кинорежиссёра-документалиста Клода Ланцмана (за плечами которого, в частности, опирающийся на устные свидетельства фильм о холокосте «Шоа»). Этот текст, как и все последние произведения Медведева, пропитан холодной иронией, никогда не позволяющей однозначно выяснить отношение автора к происходящему: это ироническое о(т)странение становится в новых стихах Медведева основным способом взаимодействия с измерением политического, позволяющим избегнуть ловушек той или иной уже сформировавшейся дискурсивной машины.
режиссёр устал, / пора отдохнуть. / «коммунисты? знаю ваш путь: / революция и лубянка». // предупреждает нас атташе — / ваше время / заканчивается уже, / сейчас, последний вопрос, / и будет предельно прост / наш вывод над стариком / седым, // ему, чтоб умереть молодым, / мгновения остаются. // но что нам сказал туман / этих глаз, / заоблачные обрывки фраз, / неприятный сухой отказ? // держитесь парни будьте / крепкими ещё раз // красные не сдаются. Кирилл Корчагин Поэма Кирилла Медведева приравнивает поэзию к документальному репортажу с чрезвычайно сильной агитационной и пропагандистской составляющей. Сюжет поэмы основан на реальных событиях: во время визита Клода Ланцмана в Москву «представители левых сил» Кирилл Медведев и Николай Олейников (художник-оформитель книги, превративший её в объект графического дизайна) берут интервью у автора «Шоа». Интервьюеры намерены выведать точку зрения режиссёра насчёт индустрии Холокоста, т.е. «использования памяти о катастрофе евреев во время Второй мировой войны, в частности, для легитимации государства Израиль». Ланцман откровенно уходит от ответа, он не собирается занимать чью-либо сторону в историческом конфликте и выносить кому-либо моральную оценку; его интересует сложнейший репертуар психологических переживаний, комплексы вины, искупления и прощения (свойственные и жертвам Холокоста, и нацистским преступникам). Постепенно поэма перерастает в обвинительный акт против Ланцмана: Ланцман обличается в том, что он не готов за многообразием человеческих переживаний разглядеть однозначные идеологические смыслы. Причём его позиция характеризуется как «позорная и лицемерная», как нежелание персонально нести этическую ответственность за историческую катастрофу («вот, мол, я тут наколбасил чего-то»). Поэма Медведева выглядит красноречивым подтверждением частого взаимонепонимания между русским и западным левым искусством. Русское политическое искусство требует жёстких и статичных идеологических конструктов, рациональных объяснений и монументальных форм; западное политическое искусство (особенно кинематограф, в котором работает Ланцман) сегодня сосредоточено на осмыслении тонких психологических нюансов и мельчайших эмоциональных состояний, типичных для человека в условиях кризиса (расцвета?) неолиберализма. Начиная с книг «Всё плохо» и «Вторжение» Медведев разрабатывает поэтический жанр документальной хроники, описывающей жизненные модели и этические поиски молодой творческой интеллигенции (в ситуации постсоветского неолиберализма она объединяется в активную протестную среду). Предназначенная для скандирования, рубленая ритмика в поэме Медведева служит самым объективным выражением той этической программы, которую разделяет эта молодёжная среда; для неё «политика в сердце жизни как истории рана». И поэзия здесь претендует если не целить, то выявлять и документировать раны истории.
политика в сердце / жизни как истории рана. / в несводимости их сведенье, / аполитичность ведёт /к маразму. Дмитрий Голынко Московский счёт 2003-2011. Поэтическая антология
/ Сост. Д.П. Дмитриев. — М.: ОГИ, 2011. — 528 с. Во внушительный том собраны стихи лауреатов премии «Московский счёт» за всё время её существования. Эта сугубо профессиональная внутрицеховая премия (с гордой отсылкой к «Гамбургскому счёту» В. Шкловского) присуждается московскими поэтами за лучшую поэтическую книгу года, изданную в столице, и лучший дебют. В конкурсе участвовало от 58 книг в 2003 до 176 в 2007-м году, и каждый раз голосовало около полутора сотен поэтов, вручались Большие, Малые и специальные премии. Всего в антологию вошли тексты тридцати шести авторов-лауреатов от М. Айзенберга до О. Чухонцева, представляющих самую широкую палитру поэтических техник и направлений. Помимо несомненной эстетической ценности — её приятно читать! — эта книга имеет ценность и социологическую. Чрезвычайно интересно наблюдать, как от года к году меняются пристрастия массы московских поэтов (каждый может голосовать за три книги из списка, в том числе и за себя). Ведь недаром ещё в 2006 году, когда премия приобрела современный формат, Е. Бунимович смущённо отмечал, что имеет место и голосование «по партийным спискам». Дмитрий Чернышёв Премия «Московский счёт» присуждается по результатам опроса поэтического сообщества. Каждый из без малого двух сотен опрашиваемых должен назвать три лучших по его мнению поэтических книги из числа изданных за год в Москве (список изданного скрупулёзно составляют организаторы). В антологию вошли стихи из книг лауреатов и призёров премии за девять лет. Как всегда в случае супербольшого жюри, лауреатами становятся, по большей части, бесспорные, признанные имена, то есть наиболее известные представители поэтического мейнстрима (Максим Амелин, Сергей Гандлевский, Ирина Ермакова и так далее). Хотя спецпремии (второе-третье место) и Малая премия (за дебютную книгу) зачастую выявляют новые, порой только лишь формирующиеся явления и направления: их в разные годы получали Фёдор Сваровский, Борис Херсонский, Марианна Гейде... Таким образом, премия «Московский счёт» представляет довольно полную картину современной русской поэзии — особенно если учитывать не только призёров, но и весь десяток первых по сумме голосов книг, за которые вручаются дипломы. Но при всём своём немалом объёме антология «Московский счёт» не могла, помимо лауреатов и призёров, представить ещё и дипломантов «первой десятки», что несколько ограничивает поле зрения. Тем не менее, перед нами Большая Книга Хороших Стихов. По крайней мере — оказавшихся значимыми для современников. К тому же, она может послужить ценным хрестоматийным пособием для студентов гуманитарных вузов (к слову, ответственный секретарь премии Дмитрий Дмитриев и сам преподаёт в МГПИ). Он же, Дмитрий Дмитриев, составил антологию и согласовал с авторами выбор текстов. Мария Галина Александра Мочалова. Хаклберри
М.: Воймега, 2012. — 76 с. Вторая книга поэта из Вятки (Кирова). Поэзия Александры Мочаловой рождается из того, что называют «сетевым мейнстримом», двигаясь от ложной исповедальности к жёсткой формульной лирике.
когда в проёме душных комнат / подвешивают фонари / и души умерших знакомых / ко мне приходят говорить / и голубь голосом искомым / внушает краткое пиши / снимают маску стены дома / и открывают лес в глуши Д. Д. Андрей Нитченко. Переводы на человеческий: Стихотворения
Таганрог: Нюанс, 2011. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»). Языков, как мы знаем, всего три: язык ангелов, язык птиц и человеческий. А Зинаида Миркина писала когда-то: «Всякий настоящий поэт говорит не от себя, а как бы переводит с божеского языка на человеческий, с несказуемого на словесный...». Свойства философской лирики Нитченко — сдержанность, лаконизм, стремление к завершённости стиха. Раскрыв его первую книгу, сразу же попадаешь в странный мир. В мир, где всё живое и движется, границы между предметами подвижны, проницаемы... В сущности, это ви́дение изнутри, с закрытыми глазами: «Биенье золотое изнутри / вещей и слов, удар, внезапный контур, / сухая мелодическая вспышка». Предмет, как у Рильке, несёт в себе свою тайну. И тогда — стихотворение стремится вобрать опыт созерцания. А поэт — перевести на человеческий язык с языка молчания:
и в темноте был ветер! / и дерево томилось, / поднимало ветви над головой и длилось, / как напуганных птиц рассказ: / «Человек! Человек»! Дмитрий Чернышёв Юлиана Новикова. Песок
М.: Воймега, 2011. — 52 с. Вторая книга поэта. Юлиана Новикова — вдова Дениса Новикова, и это не может не вызвать сопоставительных жестов. И здесь нужно сказать, что Юлиана Новикова — совершенно самостоятельный поэт, работающий с концентрацией смысла иначе: её восьмистишья и иные тексты скорее обращены к миру, нежели нацелены на самоизоляцию. Впрочем, постоянно возникают мотивы оставленности и обречённости, чётко и стоически осознанные лирическим «я».
Освобождение тела / Из категории тел — / Пуговица отлетела. / Ветер прошелестел. // Воздухом, чистым озоном / Есть предписание быть. / Облаком демисезонным / Скромно вдоль бортика плыть. // Чтобы вне всяких резонов, / Свет обращающих в дым, / Вдруг не затмить чемпионов / Контуром тёмным своим. Д. Д. Валерий Нугатов. Мейнстрим
[СПб.: 2011]. — 60 с. — (Kraft: Книжная серия альманаха «Транслит» и Свободного марксистского издательства). Валерий Нугатов — признанный мастер ультрамодного социального верлибра. Его долгие зарисовки с натуры разрушительны не только для Власти, которая кисло корчится от всепроникающей тотальной иронии нового концептуалиста, но и для самой поэтической Формы, которая на первый взгляд просто отсутствует. На самом деле, эти стихи — и есть вопрос к традиции. Что будет, если Форму лишить метра и рифмы, метафоры и прочих атрибутов. Литературный контрфетишизм Нугатова является попыткой идентификации пишущего человека в условиях упразднения письма. Поклонение старым богам невозможно, возможна лишь игра в искусство, которое не подлежит фиксации и статуаризации, а есть мгновенный лингвистический поток, сюжет, рождённый во сне, в провале между идеологиями:
потом я конечно кончал бы на окружающие объекты / современного искусства / уже предварительно забрызганные / чьей-то другой спермой с художественной целью Пётр Разумов Стихи Валерия Нугатова вызывают самые разнообразные отклики. Однако у четвёртой поэтической книги «чорного солнца русской поэзии» есть одно несомненное качество — она не оставит равнодушным абсолютно никого. Большинство читателей, правда, придёт в состояние крайнего возмущения и начнёт плеваться ядовитой слюной, немедленно превращаясь тем самым в одного из персонажей этих же стихов. На самом деле эпатаж замшелых литературных вкусов современной публики — это, скорее, побочный эффект поэзии Нугатова, больше направленной на деконструкцию существующих социальных мифологем и на исследование позиции человека в этом весьма неуютном и недружелюбном мире. Вот почему герой его стихотворений выступает и в роли этакого бесконечного страдальца, и в роли насильника, делающего попытку разрушить или хотя бы перевернуть сложившуюся в обществе ситуацию. Ещё одной постоянной темой стихов Нугатова являются современное искусство, литература, соцсети и вообще новые средства коммуникации, к которым поэт относится довольно-таки критически — ведь они всё равно не могут изменить ничего, но зато при этом необыкновенно загромождают окружающее пространство.
всё будет ипотека / всё будет дискотека / дежурная аптека / во имя человека / и трупы в новостях / и трупы в новостях Анна Голубкова Новая книга Валерия Нугатова может рассматриваться как своего рода приложение к предыдущей, «fAKE», в которой было максимально подробно представлено его творчество двухтысячных. Тем не менее, здесь есть ряд новых черт, преимущественно в области формы: например, тексты, где активно используется раёшник и намеренно шершавый силлабо-тонический стих, неожиданно близко подходящие к примитивизму, заостряющему, в свою очередь, социально-критическое измерение этой поэзии. Кроме того, на общем фоне доминируют нарочито однообразные структуры («писатели исписались / поэты распоясалась / премии распродались...» и т. д.), призванные окончательно вывести эти тексты за пределы архаичного представления о целях и задачах поэзии.
как нежно и триумфально звенели парные выстрелы на улицах москвы / и лишь где-то на бульварном кольце / когда их уже почти догнали менты / они поднялись на воздушном шаре / и медленно поплыли над праздничным городом // так наконец сбылась их давнишняя мечта / встретить новый год / в небе Кирилл Корчагин В книге Нугатова отчётливо преобладает принцип персонажности: кажется, каждое стихотворение написано от лица определённой речевой маски, весьма фривольной и брутальной. Речевое поведение, которое воссоздаёт (или изобретает) Нугатов в своей поэзии, свидетельствует, что его персонаж принадлежит к слою протестной субкультуры, явно связанной с богемно-артистическими кругами. Кажется, Нугатов стремится энциклопедично, всесторонне обрисовать «физиологию» современной жизни: его герой с маниакальным упорством перечисляет раздражающие атрибуты нулевых, от навязших в зубах имён политических лидеров («мне нечего сказать про лужкова / мне нечего сказать про суркова») до вызывающих зевоту названий гипермаркетов и мультиплексов («ты помнишь стокманн / ты помнишь мегу / ты помнишь алтын / ты помнишь эльдорадо»). Персонаж Нугатова щеголяет компьютерным жаргоном и «блатным» менеджерским сленгом, он постоянно переходит на диковатый энглизированный воляпюк («позитив вайбрейшнс в паху») и при этом засоряет свою речь грубой ненормативной лексикой, только не ради эпатажа, а в силу разочарованности и тотального цинизма. Восставая против любых авторитетных символов власти, культурных или политических (будь то институт современного искусства или фигура национального лидера), персонаж Нугатова понимает, что его восстание — это чисто компенсаторное проявление агрессии, довольно бессильное и выплеснутое на своё ближайшее окружение. Иными словами, ролевые стратегии современного субкультурного человека Нугатовым воспроизведены крайне саркастично и едко, но остаётся вопрос, что эта за субкультура, существует ли она вообще? Поэзии Нугатова свойственны социальная нетерпимость и утрированное отщепенство. По накалу мизантропического неистовства она принадлежит к той тенденции «нахождения на краю литературы», которая представлена «проклятыми поэтами», Бодлером и Лотреамоном, а в XX веке связана с битниками или с литературными экспериментами медгерменевтов, Ярослава Могутина и Александра Бренера (эти линии преемственности отмечают Данила Давыдов и Кирилл Корчагин). Но в текстах Нугатова нет задиристого индивидуализма Бренера или сверхчеловеческого нарциссизма Могутина; по сути, они обнаруживают перед нами коллективный фантазм о недостижимой социальной общности. Если сравнить оригинал «Howl/Вой» Алана Гинзберга с его крайне любопытным нугатовским переводом, то видно, что у Гинзберга речь ведётся от лица взвихрённой протестной субкультуры, которая вот-вот станет бесспорным культурным мейнстримом. В нугатовском переводе пытается высказать себя раздробленная субкультура, по сути, пока лишённая голоса и не нашедшая методов своей артикуляции. Иными словами, книга Нугатова показывает, что настоящей протестной субкультуры в крайне атомизированной России нулевых всё-таки ещё нет, это только мечта, иллюзия или литературная фикция. Только когда она (вновь) изобретёт механизмы собственной артикуляции (наподобие перестроечных неформалов 1980-х), она превратится в подлинный политический мейнстрим.
левые обленились / правые исправились / либералы залюберели / фошысты завшивели / глобалисты лоботомировались / анархисты архаизировались / лохи лоханулись / гопники запнулись / хипстеры захипповали / художники ухайдокались / дизайнеры передознулись Дмитрий Голынко Вера Павлова. Семь книг
М.: Эксмо, 2011. — 544 с. — (Поэзия XXI). В новую книгу Веры Павловой — как видно из названия — вошли избранные стихи из более ранних семи сборников (от «Небесного животного» 1997 года до «Ручной клади» 2006 года издания). После такого тщательного отбора текстов остались наиболее значимые и характерные, являющие главные особенности поэтики: декларативно лирическое высказывание, стремление к абсолютной искренности (на грани фола и непристойности), обязательные метания (сочетания) от боли к нежности, от возвышенного к низменному, от телесного к идеальному, от интимного к историко-политическому.
Не знали, что такое зависть, / глотали комплексный обед, / одною «Правдой» подтирались / и веровали: Бога нет. Александр Маниченко Борис Панкин. Новый Раскольников: Стихотворения
М.: Bookstream.Ru, 2011. — 224 c. Первая книга поэта, пользующегося определённой известностью в Интернете; рассматривать её стоит потому не как регулярный сборник, а как своеобразное промежуточное избранное. Борис Панкин — поэт одновременно суровый и сентиментальный, для него важнейшим элементом поэтического опыта оказывается вненаходимость «я» в окружающем мире — и невозможность быть вне этого мира.
ничего не происходит / да и не произойдёт / мент похмельно жезлом водит / мимо дерево растёт / возде ржавого забора / смотрит в небо одиссей / он домой ещё не скоро / он из дома насовсем... Андрей Подушкин. В некотором бытовом пространстве: Стихи
Челябинск: ИД Олега Синицына, 2011. — 112 с. Новая книга челябинского поэта, в последнее время живущего в Подмосковье. Андрей Подушкин — один из мастеров иронического примитивизма, порой доходящего до чистой юмористики, но в лучших проявлениях, благодаря синтаксическим и семантическим смещениям, достигающего высокой абсурдистской ноты.
Когда пожрать и выпить нечего, / Когда у вас болят суставы, / Не поступайте опрометчиво, / Как большегрузные составы. // Они в степи грохочут слаженно / И огибают перелески, / Грохочут и ржавеют заживо, / Большие, глупые железки. Наталья Полякова. Клюква слов
СПб.: Любавич, 2011. — 52 с. — (Библиотека «Пиитер»). Первая книга молодого московского поэта. Наталья Полякова совмещает архетипическое и жёстко-бытовое, пытаясь рассматривать субъект на обоих уровнях одновременно: это ведёт поэта к осознанию семантического абсурда, мира, наполненного подменёнными ролями и долженствованиями; особенно характерна в этом смысле завершающая книгу ёрнически-феминистическая «Поэма о женщине» (впрочем, скорее цикл, чем поэма).
... Женщина думает о мужчине, / проникает в глобальную паутину, / но беспомощно зависает мухой / в чатах, яндексах, гуглах. / Но новостей.net, / писем.net, / ничего.net, / что могло бы сказать о его пути. / Женщина выключает компьютер и / руку кладёт на живот, / который начал расти. Евгений Ройзман. Жили-были: Стихи
/ Сост. Е.П. Касимов. — Екатеринбург: ИД «Автограф», 2011. — 96 с. Сборник екатеринбургского поэта и общественного деятеля содержит стихи прежних лет (кажется, последние датированы 1996-м). На фоне общеуральской мрачно-суггестивной поэтики (которая, впрочем, является скорее мифом о метастиле, нежели собственно метастилем) стихи Евгения Ройзмана выделяются своеобразным неоромантическим тоном.
... В моём каримане ключ-тройник / И ножик и немного денег / Пока не видит проводник / Давай куда-нибудь уедем // Туда куда ведут пути / Где не жирафы а медведи / Мы никуда не полетим / Поэтому давай уедем... Д. Д. Мария Рыбакова. Гнедич: Роман
М.: Время, 2011. — 112 с. Роман «Гнедич» определённым образом выпадает из текущих литературных трендов: во-первых, это поэма (хотя многие отвыкшие от этого жанра читатели вопреки здравому смыслу восприняли книгу как прозаическое произведение), во-вторых, это поэма историческая, хотя колорит её во многом условен, а характеры основных героев, Гнедича и Батюшкова, обрисованы, пожалуй, не вполне чётко (что позволено поэме, но едва ли — роману). Каждая глава (песня) романа представляет собой лирическую зарисовку из жизни Гнедича, построенную на описании отчуждения переводчика «Илиады» от окружающей его природы, полной жизни и сил, особенно по сравнению с проводящим жизнь в античных штудиях Гнедичем. Работа над поэмой Гомера в романе вынесена за скобки, и Гнедич в такой интерпретации оказывается одним из тех учёных мужей, что обречены на муки бесцельного и безрадостного одиночества (но вопрос, справедлива ли такая интерпретация в данном конкретном случае, всё же мучает автора этих строк).
Сон одолел Гнедича — мягкий, как покрывало, / брат смерти, пока ещё только брат; / ночная жизнь леса, о которой он не подозревал, / разыгрывалась под небом: совы ловили мышей, / филин гукал, мягкой походкой / шли бессонные лапы / хищных зверей. / Перед рассветом всё стихло; / темнота побледнела, и, прежде / чем выкатился шар солнца, / воздух затрепетал. Кирилл Корчагин Книга, мало с чем за последнее время сопоставимая по силе задачи и красоте её решения; после прочтения кажется, что роман в стихах сегодня может быть только таким. Отнесение этого текста к ведомству прозы сразу двумя литературными премиями вызвало серьёзные споры; думается, сообщение о том, что перед нами — роман, кажется здесь слишком убедительным (поэтому же так хочется пересказать перипетии его сюжета). Прежде всего это книга о частной жизни частного человека, который упорно совершает великое дело; контраст невзрачности главного героя и значимости его предприятия, возвышенности его мыслей создаёт здесь напряжение. Стоит отметить и «большой» ритм, задаваемый не свободным стихом, а делением на песни (12 — в два раза меньше, чем песен в «Илиаде»). Замечательны персонажи, описанные — неизбежно — не «целиком», но зримые; среди них — влюблённая в несчастного кривого Гнедича служанка-чухонка Елена (!): «и подышит на стекло, / и посмотрит на след своего дыхания, / и опять сотрёт, / чтобы стало совсем прозрачно, совсем чисто / в квартире учёного барина».
«Николай Иванович, — попросил Федя, — / А расскажите нам / про войну троянцев и про Елену!» / В этот летний день и слушать, / и бежать — всё было мило. / Гнедич откашлялся и начал / торжественным голосом: / «На пир богов забыли позвать богиню раздора, / и тогда, хитрая, она подкинула яблоко / с надписью: самой красивой...» // Перед Федей сидит Акулина, / косынка сползла ей на плечи. / Он видит её растрёпанные волосы, / конопатую скулу. / Она тянется всем телом за цветком / и ломает стебель, / чтобы вплести в венок, тяжёлый и пышный, / который завтра увянет. / Запах её пота мешается / с запахом клевера и медуницы. / Чем пахла Греция — неужели тоже клевером / и одуванчиками? / Или солью с моря, когда налетал ветер? Лев Оборин Владимир Салимон. За лицевою стороною пейзажа. Книга стихотворений (2008-2009)
СПб.: Пушкинский фонд, 2011. — 56 с. — (Серия «Приближение»). Новый сборник известного московского поэта. Владимир Салимон в присущей ему лаконичной манере ненавязчиво сталкивает полистилистический подход к материалу и моралистические интенции; занятным образом это сближает поэтику Салимона с поздними стихами Тимура Кибирова.
Полной грудью дышит разнотравье. / Как я полагаю, на селе / прежде воцарится равноправье, / а уже потом на всей земле. // Страшно заразительным примером / некогда служил цветущий луг / лишь одним советским пионерам, / но теперь он служит всем вокруг. Елена Саран. Свидание
М.: Воймега, 2011. — 72 с. Вторая книга московской поэтессы. В лучших стихах Елены Саран сквозь взрослый опыт проступает детское; это, однако, не некроинфантилизм новейших поэтических поколений, но, скорее, лирический утопизм, заставляющий вспомнить, к примеру, Новеллу Матвееву.
Дети хотят быть взрослыми, / Взрослые хотят быть как дети. / Ту-ту-у-у — гудит пароход. / У-у-у — гудит самолёт. / А поезд стучит колёсами. Д. Д. Никита Сафонов. Узлы
[СПб.: 2011]. — 32 с. — (Kraft: Книжная серия альманаха «Транслит» и Свободного марксистского издательства). В длиннейшем предуведомлении автор пишет об узлах: «Узел — это объект-ноль... Завязанный в точке расположения говорящего, ожидающей среди отсутствия сам "рельеф" дискурса, он рассеивает собственные возможности в пределах хаоса, молчания хаоса, надеясь пересечь одним из собственных горизонтов горизонт действительного». Т.е. узел — это концепт, а по мнению Евгении Сусловой, высказанному о Сафонове на сапгировской конференции, «само стихотворение — это топос рождения концепта. ... Без конструирования концептов нельзя понять текст. Текст требует философской работы, если она не осуществляется, то мы проскакиваем по поверхности». К счастью, нефигуративные стихи Сафонова гораздо больше всего, что о них можно сказать или написать, а это и есть признак истинной поэзии. Вот отрывок (или эпизод серии?) из сложно структурированного стихотворения под названием «Сцены»:
М. п. 54. 02:19:14 // «Совершенное безумие — видеть что-либо, но, / намеренно закрывая глаза, обеспечить задержку» // (задержка дыхания) // Восход солнца в обратном порядке.
Над ним надо не размышлять, а медитировать. Дмитрий Чернышёв Дебютная книга Никиты Сафонова доказывает, что влияние ритмико-интонационной системы Аркадия Драгомощенко на современную молодую поэзию столь же велико, насколько велико было в 90-ые значение просодики Бродского. В текстах Сафонова (и некоторых других поэтов поколения двадцатилетних) старательно воспроизводятся не столько языковая философия и метафизические поиски, сколь технологии письма, отличающие верлибрическую манеру Драгомощенко. Например, разветвлённый синтаксис, будто устремлённый в бесконечность; использование эллипсисов и паратаксиса; постоянное обращение к алеаторике и принципу серийности; обыгрывание барочной аллегорики; превращение абстрактных категорий в конкретные вещи и наоборот; усложнённый герметизм, приводящий к метафизическим озарениям. Кажется, поэтика Драгомощенко для Сафонова уже не объект полемики и не предмет преодоления, а оптимальная на сегодняшний день форма существования поэзии, от которой поэт начинает отмерять траектории своего литературного роста. Правда, поэтическая речь Драгомощенко, при всей её богатой метафорике, глубоко структурирована и следует внутренней логике. Поэзия Драгомощенко стремится дать определение, что такое поэтический язык, что такое мир, описываемый этим языком, что такое субъект, рассеянный в пространстве этого языка. Здесь обнаруживается, что при формальном сходстве поэтика Сафонова идейно противостоит тому, что делает Драгомощенко. Для Сафонова (и для многих молодых поэтов конца нулевых) поэзия подводит к пониманию, что всё неопределимо, неопределим мир, язык и субъект, неопределимы настоящее, прошлое и будущее («всё сказанное <...>, разложенное в порядке работы с материалом, не имеет фигур в корпусе окончаний»). Тот апофеоз неопределённости, который отображён в дебютной книге Сафонова, является важным симптомом конца «нулевых», времени, когда ощущение безвыходности и социальной инерции помножено на ожидание близких перемен. Собственно, и Сафонову, и другим поэтам, вошедшим во вторую «обойму» Крафта, предстоит работать в начинающемся (пост)кризисном десятилетии — когда от поэзии будут ожидать новых исчерпывающих определений, нового социального содержания, новых радикально новаторских жестов.
и то, бывшее другим, прошлым следом, замеченным / в переводе было лишь, / тень зноя, / свет отражения, разрез тени. Та немая складка, ширящаяся / в глубине письма Дмитрий Голынко Валерий Скобло. Записки вашего современника: Стихотворения
СПб.: Геликон Плюс, 2011. — 124 с. — (Созвездие). Книга избранных стихотворений петербургского поэта (р. 1947), близкого к андеграундным кругам (Ю. Колкеру, В. Ханану), хотя и публиковавшегося в советское время. Поэзия Валерия Скобло горько-иронична, в немалой степени посвящена трансформации времени, столкновению разных типов личного опыта.
... Все улицы кругом — в честь стратонавтов смелых, / (Один из них еврей, но это ничего), / Погибших, как один, в борьбе за это дело, / За дело высоты... / И как же там его?.. Д. Д. Современная уральская поэзия 2004-2011 гг. Антология
/ Автор проекта и ред. В.О.Кальпиди. — Челябинск: Изд. группа «Десять тысяч слов», 2011. — 352 с.. Антология «Современная уральская поэзия» — очень подробная, очень объёмная. Представленное в ней разнообразие поэтик позволяет сделать вывод не столько о наличии особой «уральской» школы поэзии — этот вывод с одного прочтения не сделаешь, чтобы разбираться и анализировать, нужно время, нужны специальные исследования, — сколько о разнообразии современной поэзии вообще на примере авторов одного региона. Рядом с именами авторов, которые на слуху, — Виталия Кальпиди, Олега Дозморова, Василия Чепелева и других — оказываются незнакомые, новые (может быть, только для меня) и тоже очень интересные. О каждом авторе размещена небольшая критическая статья и биографическая справка, так что по ходу чтения выясняются вещи совсем уж потрясающие: например, что составитель сборника «Рукописный девичий рассказ» и автор книги «Мир русского девичества» пишет очень обаятельные стихи — и совершенно в контексте тематики своих знаменитых исследований.
От снеди ломятся прилавки, / Платок с деньгами на булавке. // У офицера резвый шкет / Стреляет пачку сигарет. // Мужик играет на трёхрядке, / Вокруг стоят акселератки. // В руках у первой — бутерброд, / Вторая — шанежку жуёт. // У пятой — нет важней забот, / Чем лезть к четвёртой пальцем в рот. // Шестая крутит дивный веер / (Стиль — нидерландский бидермейер). // Седьмая на виду у всех / Восьмую щиплет. Звонкий смех. // И, бросив мужичка с трёхрядкой, / Все прочь бегут. Сверкают пятки, // Сверкает попок барельеф / И лепота девичьих плев. // Трясутся крохотные матки — / Бегут домой акселератки. (Сергей Борисов) Евгения Риц Виктор Соснора. Стихотворения
СПб.: Амфора, 2011. — 863 с. Несмотря на долгое, возможно окончательное молчание, Виктор Соснора остаётся самой яркой звездой на петербургском поэтическом небосклоне. В связи с вручением премии «Поэт» и 75-летним юбилеем интерес к его творчеству резко повысился, а наиболее полное собрание стихотворений (СПб.: Амфора, 2003) приобрело статус библиографической редкости. Тогда Соснора сказал: «Это моё всё», — фактически, так оно и есть, с тех пор остались не собранными в книгу лишь несколько стихотворений для детей. Новое издание полностью повторяет том 2003 года, и, к сожалению, с тем же умопомрачительным количеством ошибок. Почти сразу после публикации ученики поэта разместили в сети Интернет список исправлений. Он утверждён автором и настоятельно рекомендуется всем читателям. Вот лишь один пример, даже не из самых вопиющих: «И вот — кристаллики комет... / Кому повем, кому повем, / не злой, не звонкий я, поэт, / и зло и звон моих поэм?» А в авторском варианте предпоследняя строчка должна читаться: «и злой, и звонкий я, поэт». Дмитрий Чернышёв Евгений Сошкин. Лето сурка
М. — Иерусалим: Мосты культуры / Гешарим, 2011. — 72 с. Книга стихов израильского поэта и филолога. Евгений Сошкин близок — в особенности структурами своих циклов — к Демьяну Кудрявцеву и отчасти Михаилу Генделеву, однако конструирование «воображаемых поэтических нарративов» заставляет скорее вспомнить стихи Гилы Лоран. При этом хлёсткий и точный, подчас деформированный язык Сошкина, кажется, вовсе лишён гебраизмов, представляя собой некоторую дистиллированную форму радикального неомодернизма.
... пропуская встречные авантюры минуя великие карантины / звуковою дорожкой / дантовым серпантином / я веду к живодёру / и свинку / и скарлатину... Д. Д. Ната Сучкова. Деревенская проза
М.: Воймега, 2011. — 76 с. Вторая книга стихов живущей в Вологде поэтессы. Стихи Наты Сучковой — «детский взгляд», но сквозь призму ностальгии, остановленное время с попавшими в поле зрения предметами и людьми («у тебя в далёкой андоме, сказочной вытегре / в замке о семи окнах, едущем на дровах / голубые половики, за сто лет повытертые / и на гвозде чёрного тетерева убитая голова. / а у неё в том месте, куда прилетела дробина, / лёгкая выемка, маленькая щербина, / недопустимый смертельный дефект, / завтра в сельпо привезут конфет»; «Это маленькая пекарня, этот тонкий дух дрожжевой, / я стою под ним — привыкаю, как под тёплой водой дождевой, / как куличики выпекаю из речного песка на песке...»). Персонажи Сучковой — жители маленьких городков и полупустых деревень, родители, бабка и дед, «Анатолий Иванович — блокадник», «невесёлый мужчина, похожий на античного героя». Вода в стихотворениях Сучковой (её поэтический мир строится вокруг — и вдоль — реки) слишком быстро замерзает, становится льдом (своего рода метафора этого самого остановленного времени, проходящая через всю книгу), герои стихов ходят по ней аки посуху — обыденное, но всё же чудо. В тех стихах, где ностальгическая оптика сменяется сиюминутной, взгляд становится жёстче, безыллюзорней. Её поэтика — это поэтика полутонов, размытых пейзажей; Сучкова — из тех немногих современных поэтов, у кого за словами стоит точный образ и — на уровне физиологии — ощущение, так или иначе передаваемое читателю; заставить не только увидеть, но и почувствовать (хотя бы и холод, неуют, запах гари или пронизывающий ветер) — редкий и счастливый дар. Мария Галина Владимир Уфлянд. Мир человеческий изменчив: Собрание рифмованных текстов и рисунков пером
/ Сост. и ред. А.Ю. Арьев. — СПб.: ООО «Журнал "Звезда"», 2011. — 384 с. Появление весьма полного и академически подготовленного собрания стихотворений Владимира Иосифовича Уфлянда (1937-2007), легенды ленинградского андеграунда, участника «филологической школы», человека, которого Бродский числил среди учителей, подтверждает репутацию поэта как мастера трансформаций и тончайших взломов контекста. При этом Уфлянд должен считаться одной из самых ярких фигур отечественного примитивизма (вспомним его знаменитую «Рифмованную околёсицу»). Ещё один взгляд позволяет противопоставить лирический иронизм Уфлянда концептуалистской деконструкции. Нынешний сборник, помимо основного корпуса поэтических сочинений поэта, представляет и его шуточные стихи, и тексты, написанные по заказу (для либретто, мюзиклов, сценариев и т.д.), и детские стихи.
... Есть русских множество поэтов. / Живут на Западе они. / И пишут там венки сонетов, / уныло коротая дни. / Других же множество поэтов, / таких же русских, как они, / живут себе в стране Советов. / И весело проводят дни. Андрей Холера. Идите в рифму: Пьеса и стихотворения
СПб.: Красный матрос, 2011. — 128 с. Панковско-примитивистская книга стихов, изданная митьковским издательством. Имя, вынесенное на обложку книги, — Андрей Холера, — вероятно, псевдоним; автор, вероятно, имеет отношение к Приморью (недаром в книге возникают имена поэтов Алексея Денисова, Евгения Сидорова, название литобъединения «Серая лошадь» и т.п.).
Баба голая лежит / Возле института. / Никто к бабе не бежит, / Хоть и много тута. // Не убил её никто — / Просто положили. / Да забыли про пальто — / В смысле, не укрыли... Д. Д. Андрей Чемоданов. Я буду всё отрицать
М.: Воймега; Творческое объединение «Алконостъ», 2011. — 112 с. Главный ориентир Андрея Чемоданова, пожалуй, — Чарльз Буковски. Чемоданов обращается, в основном, к свободному стиху, построенному на разговорной речи, подчёркнуто лишённому малейших признаков классической ритмики, сосредоточенному на быте и сопровождающем его повседневном абсурде, который принципиально не предлагает читателю никаких обобщений об устройстве мира. Мир — это поток случайностей, спаянных личной биографией поэта (он всегда говорит от первого лица) и тем, как она искажается работой памяти (стихотворение часто строится как припоминание того или иного события, выведенного, тем самым, за пределы актуального опыта): этот мир ограничен, но ограниченность — залог его существования.
...вернувшись в восемьдесят девятом / в коридоре военкомата / я случайно подслушал / и вспомнил / шесть фамилий но не имён / с кем летел в самолёте / туда / но они не вернулись // а я вспомнил / как они ржали / другие молчали / а за автобусами кавалькада / из родительских жигулей // вот такой вот / мой урок мира Кирилл Корчагин Тот случай, когда название и обложка являются неотъемлемой частью концепции книги. Брутальный (a la «Люди в чёрном») чёрно-белый (вернее, чёрно-серый) портрет очень мрачного автора в вызывающе графичных очках — и не менее брутальное, кинематографичное название — как бы заранее настраивают читательское ожидание (ближайший пример — «Марш людоедов» Данилы Давыдова). Верлибры Чемоданова (не только, впрочем, верлибры), на первый взгляд, вполне житейски-нарративны, но чуть сдвинуты в сторону сюрреализма и абсурда, отсылая к стильному кинематографу-нуар — и его позднейшим культурным (чуть ироничным) трансформациям. Жёсткость взгляда всё же размывается иронией, отчего мы смотрим как бы сквозь дымку: «ко мне подходят трое / суровых / и похожих словно братья // садятся на соседнюю скамейку / поговорить о метрах и пальцах / о смежных комнатах и неглубоких ямах / свинце в башке и железяке в сердце / слова сквозь зубы и лузга под ноги / полночный ветерок дудит в стволы // как в вестернах». Критиками (в том числе и в первую очередь тем же Данилой Давыдовым) уже неоднократно замечена и описана поэтическая мода на «детский ракурс», и в этом плане стихи Чемоданова (опять же, впрочем, не все) — чуть ироничная ностальгия по пубертатному гиперсексуальному периоду; времени, когда восприятие окрашено в контрастные (чёрный, белый, красный) цвета. Сопутствующие реалии: в первом разделе — «Чертополох» — порнодивы восьмидесятых, люди в чёрном, конверты от пластинок ободзинского, окуджавы, высоцкого и «кругозор» (всё с маленькой буквы), куда герой и его папа последовательно прятали друг от друга порнографию; в разделах «Почти как человек» и «Побег» — терминатор, менты, маньяки, педофилы, собаки, патологоанатомы и врачи.
музыку которая звучала / когда я был счастлив / уже крутят на радио ретро / и кажется только на радио ретро. Мария Галина Стихи Андрея Чемоданова не из тех, что сразу привлекают внимание читателя, которому сначала, вероятно, кажется, что в стихотворении описана сущая ерунда. Эти стихи из тех, что работают медленно и постепенно: впечатления всё накапливаются и накапливаются, пока однажды вдруг не понимаешь, что здесь представлена действительно интересная и вполне уникальная картина мира. Причём поэт не отворачивается от этого, в общем-то, ничуть ему не симпатичного мира, не уходит в прошлое или же в описание сложно устроенных конструкций собственного восприятия, как это часто случается в современной поэзии. Он принимает реальность такой, какая она есть, а попытки её изменения сводятся к демонстрации всего того смешного и неправильного, жестокого и несправедливого, что встречается в этом мире. Вот почему, наверное, в стихах Чемоданова, несмотря на их брутальность, а также склонность к таинственному и даже ужасному, довольно-таки много сентиментального и временами даже чистого и доброго чувства.
и / неспокойная ночь / переходит / в недоброе утро / и одинокая муха / заглядывает в глаза / и пыльные кошки / хозяйничают в аду / потных черновиков Анна Голубкова Феликс Чечик. Ночное зрение: Стихи
[Б.м].: Евдокия, 2011. — 180 с. Новая книга Феликса Чечика закрепляет за ним репутацию одного из самых минималистичных авторов в кругу традиционалистов. Пожалуй, новые стихи Чечика можно сопоставить со стихами Наталии Горбаневской последних лет — в них, однако, меньше интереса к языку и звуку, но больше чистого проникновения в иллюзорную мимолётность.
Петушок на палочке / стоит 8 коп. / Траурные саночки / тащат в гору гроб. / Бабка повивальная, / плачь заупокой. / Счастье самопальное / тает за щекой. Евгений Чигрин. Погонщик
М.: Время, 2012. — 128 с. — (Поэтическая библиотека). В стихах Евгения Чигрина сталкивается чёткая постакмеистическая установка, уверенное нежелание сколь-нибудь выходить за пределы строгих формальных ограничений (в метрике ли, в рифме) — и неподдельный интерес автора к самым различным, порой несовместимым реалиям и, соответственно, весьма разным языковым пластам. Отсюда эффект «внешней инструментовки», не затрагивающей глубинно-языковые, субъектные, синтаксические и т.д. слои, но на уровне семантики порождающей ощущение разнообразия.
... Взгляни: встаёт на медленных ногах гранатовым сознаньем подсознанье, / Полнеба перекраивая, как повозки на зашарпанном экране / В потерянном «когда-то»... Полумрак? Скорее, бедуинская химера / Погонщика, отставшего на шаг, впитавшего полсолнца дромадера. Борис Шапиро. Ковчежец счастья. Псалмы
М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы, 2011. — 60 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера»). Новая книга поэта, живущего в Германии. Борис Шапиро отмечает в предисловии к книге: «Как Журден обнаружил однажды, что говорит прозой, так и я понял, что давно уже пишу псалмы». В отличие от, например, «Псалмов» Генриха Сапгира, «псалмы» Бориса Шапиро не отсылают к конкретным ветхозаветным источникам, но образуют «пространство псалмопения» на тематическом и интонационном уровне. Многоуровневость цикла задаётся и чередованием регулярного и свободного стиха.
Сегодня я субъект! // Я буду объективен, / когда на склоне лет / залезу в тесный гроб. // Когда меня обмоют / и в саван завернут, / когда глаза закроют / и кадиш пропоют. Глеб Шульпяков. Письма Якубу: Третья книга стихотворений
М.: Время, 2012. — 80 с. — (Поэтическая библиотека). Новая книга московского поэта. Глеб Шульпяков в пространных текстах остаётся, в немалой степени, фиксатором пространств, своего рода сомнамбуличиским наблюдателем; важно, однако, появление в книге целого рода коротких, фрагментарных, циклических текстов, построенных на разрывах и недоговорённостях.
наших мертвецов / продрогшие виолончели / мы вынимаем из футляров / и день за днём, нота за нотой — / трогая слабые, сухие струны / — вспоминаем, как они звучали Д. Д.
|
