* * *Слух неразборчив, или ушная полость ближе к земле тянется к анонимам: между шумов их говорящий голос передоверен самым необъяснимым. То ли вода тянется к водосборам, то ли берёза воздух берёт обратно. И ничего, что отвечают хором. Хоть по складам, а всё равно нескладно. * * *
Холодный камень блёстками оброс, и воздух в темноте снимает мерку, но не на наш — на великаний рост. И снова снегом засыпает сверху. Смотри, куда нас время привело — к невидимой версте и снежной яме, и в очередь за тем, кто меж тенями ещё способен отдавать тепло. * * *
Удача тем, кто, ниже на вершок, из-за спины выглядывал у старших. Отставшего и случай бережёт, и время добавляют для отставших. Вставать за теми совесть не велит. Ни чести их не зная, ни обиды, перенимать их встроенный магнит и делать вид, что мы видали виды. Кому важна отставших правота, им недосуг заглядывать туда, где наших ни длины, ни глубины, и никакие виды не видны. * * *
Он почти не следит за игрой, но сбивается редко. Как всегда провисает, с дырой, волейбольная сетка. Полагается летнему дню любоваться закатом, а уклад не гниёт на корню, если корень обкатан. И вечернее солнце к игре наклоняется низко. И в смоле на янтарной коре загорается искра. На прощанье земля молода, а жара щекотлива. И в ладонях скребётся вода жестяного разлива. Рукомойник гремит бубенцом, окликает отставших. И опять начинается сон, призывающий старших. * * *
Вот земля, что легла как свинец на своих, на острожных, не упала на меч-кладенец, задержавшийся в ножнах. А теперь из травы забытья привстаёт, невредима, говорит, что и ты не судья, и она не судима. Нагревает полуденный шёлк неоплатного долга. Чтобы всё запечатать в мешок, есть сосновая смолка. * * *
Сон идёт за человеком, изведённым в никуда, словно талая вода вперемешку с тёмным снегом. Их когда-то сдали в хлам — всех увечных, безголосых, что на остров Валаам укатились на колёсах, на подбитых костылях, на подкованных дощечках, в чёрных сгинули полях, потонули в чёрных речках. Вот и в памяти черно. На пиру у людоедов сладко хлебное вино. И живи, его отведав. * * *
Стёкла нового патрульного протирает чёрной ветошью, а сама из Долгопрудного, чуть подправленного ретушью. Но дитя её пристроено, и пальто её на вешалке. И уже на постороннего не глядит глазами беженки. Только лестница-чудесница, не ущелье и не улица, мелкой сволочью беснуется и никак не перебесится. Поперёк себя расшатана злая цепкость бестелесная. И теперь без провожатого ей нельзя, она не местная. Спит одна в холодной комнате, чёрной ветошью замотана. Никогда её не вспомните, не увидите. Но вот она — на ближайшем повороте вы на неё глаза не подняли. Это я стихи о родине. Это если вы не поняли. * * *
Ни следа на разводе суглинка, успеваешь стереть отпечатки, но всегда остаётся пылинка — чья-то тень на обводе сетчатки. А ещё на лице паутинка прилепилась на долгую память. Набегание нервного тика не убавить, ни шагу прибавить. Невидимка нам делает знаки, за спиной объявляется снова. Мы не спим. Выправляем бумаги и свидетеля ждём подставного. * * *
По стене идёт, змеясь, нам, прохожим, непонятна, рун игрушечная вязь, проступающих как пятна. И недетская рука, выводящая угрозы, речь не делит на слога, пропускает в переносы не других, а нас с тобой, появляющихся в виде смутной рожицы кривой из настенного граффити. * * *
Сегодня воздух как на сборах, чуть переложенный снежком, а по дворам бездымный порох гуляет свежим порошком. Озон мешается с тревогой, гниющей в глубине души. Она и в тишине убогой не спит, считает этажи: как, пустоту одолевая, в подземный город без огней уходит шахта лифтовая; как воздух тянется за ней. * * *
Не попадаться б на глаза глядящему на нас с экрана. Одна магнитная слеза — подменной радуги растрава — в работных светится домах, ежевечерняя рутина, чтоб хоть какая-то впотьмах жизнь завелась, как паутина. ____________ Не так ли?.. Ясно, что не так. Идёт, не подавая знака, никем не уличённый мрак, ублюдок тютчевского мрака.
Ему дорога на Москву, там силу чувствуют в бастарде, готовом к новому броску, но задержавшемся на старте. ____________ Ожившей тьме хватает рук прицелиться куда попало, почётный замыкая круг по следу Земляного вала.
Но окружённая Москва в экранном отблеске косматом по удалённости родства себе приходится сарматом. ____________ Людские скачут табуны напоследях кривого гола. Ночной огонь из глубины. Ночные выкрики футбола.
Непрояснённые тела желаний, миру неугодных, едят из одного котла с тенями вымерших животных. * * *
Как записки легли к изголовью эти годы. Ещё запиши, что тогда занимались любовью мы почти на лету, как стрижи. Эти годы, никто не учил их застывать на лету, на бегу. А листками в бесцветных чернилах я ещё поделиться могу — как ходили с пустыми руками вызывать стеклотару на бой, только б выжать из воздуха камень и на нём утвердиться стопой. * * *
Не выходит хмель, прилипает грязь и уже не делается лечебной. Но заходит музыка, становясь — не свисти, народ! — отходной вечерней. А тебя поднимет ночной звонок послужить не сторожем — санитаром; наступает паника со всех ног на паркет, залитый горячим варом. А на том конце краковяк играют, набирают номер сто раз подряд, но не помнят, что́ они набирают, и не знают, с кем они говорят. * * *
Одна из тех, кто мечен чёрной меткой и виден на просвет издалека. Мрачна, дика и с вечной сигареткой. Но только после первого глотка пробелы отзываются оглаской и выходки её черновика — движением под набелённой маской, смятением, стирающим черты. И, гневное, лишается окраса её лицо — китайская гримаса в зарницах из подкожной темноты. * * *
День заходит как заочник, полон памятью и сном. Снова многого захочет, если двинется умом. Час пройдёт, и позабуду опрокинутую взвесь. Я не знаю, кем я буду, и не знаю, кто я есть. Говорит со мной утрата, как у ямы на краю. Но и я скажу когда-то, только в очередь свою: Безголосы, слепы, глухи иногда приходят дни, где одни летают духи, мухи чёрные одни. В ручеёк играют бесы. Но всему своя пора: из-за облачной завесы пробивается ура. * * *
С этим сказочным размером мы в плену у небылиц, и в неясном свете сером бледный вид у наших лиц. Никуда себя не спрячем на страницах наших книг, разве образом бродячим загородимся на миг. Только буквы на бумаге разлетаются как дым — шлют невидимые знаки, машут вестникам своим. В ясном воздухе долинном, у излучины речной посылают исполином чудо-облако за мной. Рядом шумные стрекозы с человеком на борту чертят тайные угрозы, набирая высоту. ИЮНЬ — ИЮЛЬ
Наша родственница ящерица выползает на припёк. На спине её двоящийся мелких искр поясок. С расстояния такого же я и сойке бью челом — чину синего околыша на изгибе плечевом. Ну а ты, такая кругленька, в серо-бежевом плаще сверх карминного нагрудника, — ты малиновка вообще? ____________ Вот и жди, когда распустятся воздушные тиски. Шоколадницы, капустницы ленивые броски
пропускает неудачно опустившаяся сеть, — ведь не так ей озадаченно полагается висеть. Вся она жарой прихвачена, продырявлена уже, еле-еле обозначена на воздушном чертеже ле́са зыбкими границами и на листьях без числа задрожавшими частицами светового вещества. _____________ Гусеницей стать немыслимо, бабочкою — не резон: дня в разгаре шелковистого накрывают картузо́м.
Вся крылатая беснуется ослеплённая братва. Кто же к ним, болезным, сунется с пожеланием родства? ______________ Что-то лето убещур. Ночь, как полдень, перегрета. Мошек, бабочек сумбур — буря мглой в стакане света.
Заблудиться ли душой в их светящейся метели после пляски небольшой с бабочкой в одной постели? _______________ Скрипы во́рота воздушного, слышу, снова завели. Но томленье не нарушено с пухлым облаком вдали,
мелкой заводи откосами, где, сверкая как слюда, ярко-синими стрекозами улыбается вода. ИЮЛЬ — АВГУСТ
Мяч, подлетающий с отскоком, искрит на метр от земли, когда её пробили током, природным жаром допекли. Из глубины идущий провод протянут поверху в длину. И это всё хороший повод начать холодную войну. _____________ Деревья в серых балахонах накрыты белой пеленой, и от берёзовых ольховых не отличает едкий зной.
Но в мире слепнущем, бесцветном мы не жильцы, жильцы не мы. Когда нагонит южным ветром к нам ядовитой полутьмы, одной тревогой внутривенной всё проникается: беда! — и ради молнии мгновенной переплелось, как провода. ______________ Покажется, что белый свет протух, пожарами подземными пропитан. Завален город дымом ядовитым, слежавшимся, как тополиный пух.
Но мы надеемся: горящая земля кого-то пощадит, и незаметно распустится воздушная петля. Надеемся на перемену ветра. ______________ Там за окнами черно наглухо закрытых спален. Воздух кучами навален, и не видно ничего.
Пахнет брошенной пекарней и сгоревшим молоком, с каждым вечером угарней свет, обмотанный платком. Календарная химера усмехается не зря: это лето без примера — время без календаря. ______________ А по ночам случаются нередко здесь бабочки с ладонь величиной. Пугает их зловещая расцветка за чёрной маской бледностью мучной.
И ящерицы в прорези глазные, и ястребиный глаз на высоте по-разному увидят, как лесные гадюки пробираются к воде. А что земля, как приоткрытый ящик, в другое лето выпустит на нас? О, только бы чудовищ настоящих поберегла, оставив про запас.
|