* * *

Констатации: в голове Маршак, на языке наждак.
Аватар в чёрном стекле вагонном (ау, Ходасевич) —
угрюмый некто в галстуке и очках.
Хрестоматийной жаждой томится, дервиш.

Состав летит, как в колодец, сказал бы поэт, ведро.
Иль трубочиста в трубе на проволоке ядро.
Ну, что, мандельштам, вот они: кеды, дреды.
Чернокожие, с крыльями, входят байроноведы.
А слабо́ к «перу» приравнять перо?

Вот сейчас обступят, вспорют и извлекут
из сердечной сумки земной сосуд,
полный скорби, любви и лирической — эх — отваги.
Выбьют зубы, ножичком полоснут,
что-то вложат взамен в ходе пьяной драки.

Средней школы враки! Напрасный труд.
Засвербит в паху, как они пройдут,
взмокнет жути на лбу папаха.
На платформу ночную выйдешь — щиплет в носу.
Расплети язык, проглоти слезу,
человек рассеянный, говори без страха.

* * *

Не жизнь прошла, а молодость всё длится,
там, за забором памяти, за дымом
её листвы, где мимо глаз синица
блеснёт лимончиком неуследимым,

где каждый, невозможно гениален,
ест пирожок с картошкой и повидлом,
приехав в центр с немыслимых окраин,
с дугой в четверостишии завидном,

как будто вас читаю из могилы,
товарищи, поэты, лицеисты,
и на автобус в допотопном стиле
сентябрь приклеил золотые листья,

скорее в сквер Попова, поболтаем,
упьёмся, словно варвары-студенты,
мелодией, хотя не забываем
прокомпостировать абонементы,

и за ремень засунута тетрадка
несовершеннейших стихотворений,
дрожь пробирает, и читать их сладко,
и жизнь прошла, и поздно в кафетерий.

* * *

Ангел дежурный сыграл на волынке
песню победы тревожно, легко.
Дождик закапал. На влажном суглинке
след отпечатался неглубоко.

Группа туристов, тупые, как овцы,
что-то лепечут про фильм и звезду.
В лавке очнулись от смерти торговцы.
В баре подали простую еду.

Здесь, под ногами (вы топали мимо),
может быть, наши солдаты лежат.
Пали на стогнах Иерусалима
и никогда не вернутся назад.

Мы хорошо в крестоносцев играли,
швабры ломали, дрались на мечах.
«Аве Мария!» орали едва ли,
но ощущали доспех на плечах.

Я сумасшедший, а вы идиоты.
Я прозреваю дневную звезду
нашей с полей не вернувшейся роты
в тёмных очах идиотки Тоту.

Как хорошо умирать за награду
вечной печали, весны вековой.
Влажный твой взор обещает усладу
за недоступной, последней чертой.

Романс

У меня был дорогой товарищ,
иль, как говорится, лучший друг.
И была сестрёнка боевая,
ближе многих искренних подруг.

И однажды я их познакомил,
(я обоих бешено любил).
Посмотрели друг на друга просто,
я им, помню, что-то говорил.

Оба не встречались больше, знаю.
Друг ухал в дальние края,
умерла подруга боевая,
и с тех пор один на свете я.

Но какой-то свет скользнул по коже
в миг знакомства. Может, оттого,
умирая, и на смертном ложе
думать буду: не было ль чего?