|
II. 5-18. Парашара сказал:
слава золотому зародышу,
началу мира и его концу.
И поклонился опоре вселенной —
ничтожнейшему Пуруше,
который повсюду, куда ни глянь:
вот его игрище, этого разного мальчика,
но сам он не здесь,
а там — нет у него примет.
Невыразим, незапятнан
ни формой, ни содержаньем, —
таков уговор (стиль). (Белка в поношенной шубке, дал ей орех, обхватила голову, прикрыла лицо, сидим. Немцы, где они? Чистенько. Вереницы машин припаркованных, а людей нет, годы. Лавка там «У китайца», где покупал тебе тапочки на застёжке, тускло карминные, ты в них ходила по Индии, а снашивались, я привозил другие, эти же. И чинил между призраком Шилорая и тигром, с которым столкнулись в полуденных джунглях, между племенем бодо и дальнею перестрелкой, между смертью слонихи Арундати, на спине у которой лежала, изнемогая от счастья, и огнём махакалы слева от Шивы над растущим твоим животом... А потом, в Танджавуре, окликнул тебя, и ты так же прижала ладони к лицу. Годы.)
II. 23-65.
Вначале были трое как одно:
Дух, Брахма и Ничто
сокрытое. Но стало явным,
Дух вышел,
обернулся Брахмой:
мир возник. Развёртка Брахмы
как Ничто —
в основе мира.
Триединство:
благость, страсть и косность.
Потом самосознанье
приходит в чувства. Они,
поскольку помнят о творенье,
рождают звук,
пространство создающий. Пространство,
помня о творенье,
рождает осязанье;
так возникает воздух. Воздух
рождает образ. Затем — вода и вкус.
Последним — запах,
он — вершина чувств. Яйцо творенья,
растущее кругами по воде.
Внутри — гора, вокруг — огонь.
В нём — страсть, ведо́ма Брахмой,
творит миры. Создатель,
круг пройдя,
себя сжигает с миром.
И начинает с чистого листа. (Помнишь — в Анамалае, когда под утро с тобой возвращались из джунглей, этот всплеск впереди, в полутьме? Маленький, несколько дней от роду, детёныш бизона свалился в каменный бассейн, вырытый лесниками для сбора дождевой воды. Тонул, захлёбываясь, выпрыгивал на нетвёрдых ногах и скользил головой по бордюру, а мать, пытаясь ему помочь, тычась в него, сталкивала назад, в эту тёмную воду в палой листве. Я было кинулся к ним, но ты удержала меня. А она — то вскидывала свою косматую голову, глядя на нас влажными запёкшимися глазами, то опускала в этот чёрный провал, откуда выпрыгивал он и исчезал. Годы, казалось. А потом, когда рассвело, подъехали егеря, и она бросалась то к джипу, поддевая его головой, то к малышу, где он скользил по кромке, выбиваясь из сил. И вдруг — выскочил, выбрался. Он. Не мы.)
IV. 3-36.
Очнулся Брахма: мир во тьме и пуст,
Земля водой сокрыта. Поразмыслив,
решил её извлечь. И, обернувшись вепрем,
вошёл, раздвинул воды. Земля склонилась
к ногам его:
«Возьми меня, мой бог,
как прежде брал...» И он поднял её из вод,
могучий вепрь,
и, просыхая,
шкура
на нём мерцала письменами Вед. (Ходил за пайком сегодня, выдают его дважды в месяц за спиной церкви у футбольного поля. Собираются человек триста с табличками на груди, а в руке кошёлка на колёсах. Русские, балканцы, евреи, арийцы, увешенные детьми африканцы и турки. Голоногий гауляйтер в фартуке мясника и с кольцами в носу и губах выкрикивает номера. Мой — 56. Идём сквозь строй: овощи, мясо, хлеб, молоко, — просроченные или около. На фруктах стоит др. Хофмайстер. Доктор наук по фамилии Управдом. В конце дают пайку горячего — в баклажку. На выходе — барак с одеждой и утварью. Затем отоварившиеся отходят метров на пятьдесят, сворачивают за угол, садятся в свои «Мерседесы» и «БМВ» и разъезжаются. Иду, везу кошёлку. И говорю, говорю с тобой. Годы. С этим осиновым колом счастья, воткнутым в спину.)
V. 3-17.
Вначале
(но где, когда?)
сосредоточился
и тьму создал кромешную.
И взгляд отвёл. И вновь сосредоточился
и сотворил животных —
«канал горизонтальный».
Высокомерны,
они ходили, не говоря друг с другом,
и в каждом было двадцать восемь
несовершенств.
Прикрыл глаза. Сосредоточился,
и сотворил богов
счастливых, светлых, «внешний
канал». И улыбнулся,
взгляд отвёл. И вновь сосредоточился,
и вертикальный создал канал.
Вот совершенство. Люди.
Страсть и косность. Что хочешь ты ещё услышать? (А ты всё идёшь, плывёшь, едешь по крымской степи в валком воздухе, и тебя рвёт, рвёт, выворачивает — речью, памятью, всем, что звалось жизнью. Нечем, давно уж, одни только спазмы в горле, и эта ладонь у губ. Годы. Будто душа отлетела, но всё ещё здесь. Будто дверью ошиблись, и не выбраться с того света. Здесь она, видит, как тебя выворачивает — мной, тобой. Видит, висит, как чучелко, как летучая мышь. Белые коридоры, за руку воздуха держишься, а в другой ребёнок. Маленький индра, зачатый нами в пещерке отшельника на краю обрыва. Сочетанием слова (вач) и жертвы (яджна). И крохотный зоопарк потом, жалкий, с тигром в каморке, глядящим, как ты сгибаешься, отвернувшись, прижимая ладонь ко рту. «Индия, — шепчет ребёнок, — индия», — и бежит к тебе. И ты обнимаешь его, чуть светлея, как тьма огонёк.)
VII. 1-42.
А ещё сотворил он «познавших поле»,
это я уже говорил.
А ещё — наделённых разумом,
но они —
небожители — не размножались;
ни страстей, ни зависти,
ни творческого порыва.
Сдвинул брови:
в гирлянде огня
Рудра возник.
И сказал ему Брахма:
«Раздвоись
на женщину и мужчину»,
и скрыл себя.
Раздвоил, как сказано,
и ещё на одиннадцать разделил
мужчину,
а женщину — не сосчитать.
Существуют четыре гибели:
промежуточная,
преходящая,
абсолютная
и непрестанная. (Вёз кошёлку за тысячи вёрст от тебя. Никто её вёз, никуда. Будто дверца меж раем и адом, там пальцы защемлены, — ты и я. Весна, говоришь. Я не помню твоё лицо. Как и ты — того, кому пишешь. Всё, что осталось, — пальцы. Да, весна, там, у Дэби с Руми, из-под дома выползли две королевские кобры и в школьном дворе на хвостах танцуют, сплетаясь шеями. А тебя, Лакшми, приоденут, украсят, умастят, и старухи вспоют горлицами, кружа, чуть касаясь твоего живота. И Кальян будет сдабривать рыбу Ру горчицей и мёдом — чтоб не кашляла, да? А потом будет ночь, ночь, годы. И к утру уведут их, те дни, как лошадей цыгане.)
VIII. 33, 17.
Что говорить.
Во всём, что ни возьми на свете,
есть лишь она и он.
И, кроме них, ничто не ново.
Он — смысл слова,
а она — звучанье. (А потом китаец повёз их на пустынный остров, этих двух чёрных нырков, дал немного рисовой водки перед смертью за то, что служили верой и правдой ему и речному счастью, и отчалил, а они медленно оседали, покачиваясь, как пустотелые чехлы с прорезями для глаз.)
|
