* * *

Какие-нибудь ещё одни философические письма к даме
перестают тебе диктовать, изучаешь скоропись, тайнопись, немоту,
говоришь — у меня есть я, у меня есть тайна, которая никому не нужна,
поэтому ценна, без сомнений, как жаль, что не стала, чем ты для меня,
и вообще ничем. И на день рождения Эдгара По я вырезаю домик,
пью совсем немного, так, чтобы просто словить волну, и когда тебе станет скучно,
ты что-нибудь мне ответишь, бессрочная тонкость пришитых к подолу нулей.
Можешь не отвечать за свои поступки и не расстраиваться из-за невозможности
освоить игру на бильярде, и много других бесполезных, но милых историй,
рассказывай долго, пока не забрезжит рассвет, а во дворе всё гуляет по ртути
Мамлеев, повести Белкина и натуральная школа, скоро проснёшься
каким-нибудь лауреатом, Кира Георгиевна, ложная значимость слов.
Не к чему больше усталой душой прислониться, рассказывай долго,
пока не опустится мрак, не установятся некие точные рамки,
и полнозвучие выдано всем без пропорций. Если тебе станет скучно,
ты даже ответишь, в этом письме 45 было много проплешин,
это макабр, и почти развлекаться устали, видимость стала немного беднее
и ниже, можешь и не отвечать — я почти убедилась, можешь совсем
никому ничего не оставить, мелкий талант убивает не очень-то быстро,
крупный — легко, и кому тут завидовать больше, какие-нибудь ещё одни перечни опечаток.

* * *

Уста, и очи, и чело условно пригодны для поцелуев,
маленькая пирамидка из локонов и медальонов,
отцвели уж давно в саду, Розенкранц не любит Гильденстерна
и наоборот, но вместе смотрят седьмой сезон «Доктора Хауса»
и по очереди ходят за редбуллом, одолжи мне восемьдесят рублей,
только никому об этом не говори, но, проявив фантазию, начинки
можно разнообразить, например, попробуйте свёклу, её необходимо
тушить, а можно к свёкле добавить яблочное варенье или несколько
ягод клюквы и сахар, почти сырец. Успела посметь, теперь не напрасно,
значит, эмиграция третьей волны, не заставят плакать, не заставят вообще
ничего, можешь мне присниться, я везу с собой только дерево гинкго билоба,
это памятник глупой надежде нерукотворный, и ни один лисёнок не захочет
твоё сердце, выбросит в лужу и скажет: «Не айс, конечно», готовьте свои
носовые платки для других историй, потому что на Западе отменили
силлабо-тоническую систему, и ты ходишь вокруг своего дома
с дозатором интерьеров или дизайнером радиации изречённой
и вспоминаешь, как раньше всё было просто, только смешно, если сравнивать
две стороны медали, как раньше всё было расцвечено фиолетом,
как десять секретов успеха, наконец раскрытых, ну вот.

* * *

Великий русский роман вырос на почве любви,
Лаура наливает Лоди ещё вишнёвой наливки
в гранёный стакан с переливом, все рюмки
разбили уже на финляндской границе, стакан
уцелел, и она, помню, долго смеялась, а сне́га
там не было, март, под ногами мимозы.
Спросил: «Как зовут вас, куда вы идёте, Элиза?».
Туда, где не будет воды, никакого Харона,
не будет грибов, ежевики, берёз, мухоморов,
меня там не будет, какая Элиза я, дьявол,
не к ночи помянута, если не я, то когда же».
И подкладывает ему ещё фисташкового мороженого
в вазочку в форме старинного ананаса.
«У меня было три сестры — умница, красавица и Кассандра,
они все умели вышивать гладью и читали Надсона,
поэтому трудно было сказать порою, кто из них кто.
Умница писала стихи на курсах стенографисток,
красавица превратилась в калужскую Асту Нильсен,
а Кассандра потеряла дар речи, ибо пророкам
приличествует немота, и смотрела на них
в зеркало заднего вида — мы уплываем туда,
где не будет дороги», и наливают ему ещё
чаю с малиновым джемом. «Однажды в Кембридже
мы пытались представить себя через
двадцать лет — так же держимся за руки,
смотрим друг другу в глаза, тепло ли тебе, душа моя,
не хочется ли выскочить из груди теннисным
мячиком и ускакать в направлении юга.
Конечно, страсти утихли — промозглый северный
климат, зеленщик и булочник, счётчик в прихожей,
чужие дети играют в классики под окном,
зима, осень, неразличимость знамений, ненасытимость сна».
И ты сказала: «Это уже здесь, поэтому его никогда
не будет, а я ещё помню кое-что из Надсона, он
ведь умер лет сорок назад и, может быть, смотрит
теперь на мир моими глазами, и пишет
сентиментальную чушь, изъясняясь моими словами,
с тех пор искусство шагнуло вперёд, взять
хотя бы Джойса, а ему ничего не известно
об этом, а как же всё было легко». Моя Кассандра,
ты так и молчишь, он говорит со мной
твоими устами, тонкими и солёными,
а на Заячьем острове сумерки,
как я пишу тебе здесь.