Аркадия ...на обратном пути из Эвфемии, города, где обменивают воспоминания в дни солнцестояний и равноденствий... Итало Кальвино. «Незримые города» Есть такой город Эвфемия, восемьдесят миль по направлению мистраля. В нём рынок, где я обменял всё, что помнил, прочёл и увидел во сне, всего на одно воспоминание: Был город. И площадь с собором. А потом её стали украшать. Зодчие. Сухими фонтанами, пылью, блеском. Площадь давно никем не виданная. Воображаемая во тьме. Ожидающая чуда. Остановилось время — и я подарил ей взгляд. (Чуть не жизнь.) Возникла картина: Всё мягкое. Серое. И такие часы (уставшие висеть на соборе), будто из мультфильма, или будто Дали объясняет время. Уголком глаза различаю ступеньку, на которой блестит яйцо мира — треснувшее — Лотос. Не шевелю головой. Закрываю глаза и думаю: Аркадия из восьми лепестков. Вопреки всему. Время чудес. Вспоминаю Да Винчи: надо рисовать будто дымом, град-филигрань, град-паутину, Сараево. Гамбит Урии Хеттеянина
2 Цар. 11:12 Гаснут осадные огни, в поле, вокруг города, пока женщины омываются в далёкой столице. Под пеплом тлеют пока ещё апокрифы. (Будущие пожары или радость тихих озарений?) Не канон, в котором утрачены другие истины. Вскоре, если верен расчёт, я отделю себя от Мира, чтобы история достигла полноты спелого граната. Впервые по-настоящему избранный. Хеттеянин Урия. О, не принимай это так близко к сердцу, Давид. Меч пожирает и того, и другого. Кто-нибудь однажды поймёт этот хеттский гамбит. Вирсавия, мой холёный деревянный конь, с переполненной утробой, вступает в город. Когда улицы Александрии
Джордже Деспичу, который не верит, что на Тасосе умирают Когда улицы Александрии пустеют, прозрачные пальцы призрачных библиотекарей перебирают мириады воздушных свитков и туман, пахнущий пергаментом. Один из них подходит ко мне, это кир Константин К. Еле слышно возникающее слово: Θανατος. Мне незнакомо это слово. Оно тёплое, умир...отворяющее, как мантра. О, произносить его перед богами до рассвета. Дождаться с ним первого встречного, матроса, туриста. Приветствовать наклоном головы и молвить посвящённому: Θανατος, κύριε...* Не дожидаться ответа, значения. Завернуть за угол. Уплыть из Александрии. * Смерть, господин... (греч.)
На берегу Канагавы
Чайки, эти простывшие евнухи, взвихрённые над пурпурными волнами. Точно как на одной из картин Хокусая. (У него море и Фудзияма — вскипевшее индиго с кружевной каймой.) Чайки — камикадзе на бреющем полёте. Хайку, танцующее на ладонях бога... На берегу Канагавы напрасно я искал безошибочную метафору. Иногда мне кажется, что в этом вся суть: пока солнце восходит, иметь более одного имени. Одиссей и остров сирен
Ультрамариновый полдень. Солнце высасывает сердцевину голых костей на берегу. Штиль; некий бог смазал море маслом. Грек, привязанный к мачте. В слепом ритме плещущих вёсел слышен скрип канатов, древесины, зубов. Хлестнула плетью горячая брань матроса, у которого лопнула мозоль. Звякают перстни убитых троянцев у Эврилоха на шее. Кашель. Непристойные напевы, отгоняющие страх. Перимед бормочет заклинание, чтобы умилостивить Геру... А сирены? Невыразимая музыка? Ласковое пение? По совету колдуньи Цирцеи мягким воском тщательно залепил он ухо каждому, но позабыл заткнуть им рты. Обломки стольких слов на палубе, внутри него, в блестящей синеве. Этот гудящий водоворот — яспис, славный Одиссей. Береги его. Сирены — немые. А речь — кристалл, в котором пульсируют начала. И соломинка спасения.
|