* * *Этот сверхчеловек был младенцем и висел, вцепившись в сосок
огромной и рыхлой человеческой самки.
Полвека спустя он пустил себе пулю в висок
и с тех пор не вылазит из траурной рамки. Там неплохо ему, горсточке пепла, развеянного во тьме,
где Мировой Разум — и тот не в своём уме,
где кораблик плывёт межзвёздно с каменным идолом на корме. Огромная самка жива до сих пор и за медный пятак
показывает столетнюю грудь, вскормившую гада.
Из меди будет отлит колокол, который ударит так,
что закачаются яблони в ограде райского сада. Старуха горбится над столом, хлебает гороховый суп,
ухмыляется, кажет единственный жёлтый зуб,
слушает гром литавр и пение золочёных труб. Выродки! — говорит она, — ублюдки, вы не стоите коготка
на его мизинце, блядь, решили, что я стара и высохла телом?
Я буду рожать младенцев, как пирожки с лотка
продаёт торговка, в ватнике сером и фартуке белом. А дворник рано, когда только бы спать и спать,
будет белый снег — белый свет пеплом кремированных посыпать,
чтоб никто не поскользнулся, не обратился вспять.
* * *
а как вернулся из тюрьмы так и лёг в кровать
и в белую стену серым лицом
к чему руки приложить куда душу девать
разве только растравить да залить винцом а винцо казённое завезли в сельмаг
пачка соли что кирпич спички керосин
придёт пасха первомай повесят красный флаг
врут что сталин был злодей что сталин был грузин видно что царя его болярин обманул
вокруг пальца обвёл да отравой извёл
и теперь мавзолей и почётный караул
и секретный доклад про какой-то произвол а газета правда пожелтела под стеклом
а в газете гроб портрет да колонный зал
сын матрёны отсидел значит поделом
вот вернулся и за год слова не сказал а ласковое слово оно мягче кулича
а кулич испечён в церкве освячён
правильный колхоз заветы ильича
и за то нам треугольный вымпел вручён отвернулся к стене молчит матрёнин сын
а у матрёны грамота висит на стене
был бы сталин грузин продавал бы апельсин
апельсин не картошка он всегда в цене
* * *
Театр — вызолоченная шкатулка, заполненная на треть.
В ложах — нарядные дамы, кое-где случайная пьянь.
Итальянские страсти — есть на что посмотреть.
Измена, убийство, ревность — ты только глянь! На невинную душу уже расставлена сеть.
Лючия, Артур, Энрико — прекрасные имена.
Вот у фонтана — призрак, предвещающий смерть.
Кстати, а вот и сама она!
* * *
Каша в голове, да и та — комками.
Жизнь — за семью печатями, за семью замками.
Безумная больница, поднадзорная палата.
глядишь на санитара, как Христос на Пилата.
Башка торчит из грязного белого халата. Санитар не моет рук — ни после запоя,
ни перед обедом, ни перед толпою.
Смотрит, чтоб в палате никто не затянулся,
а кто затянет песню, скажет, чтоб заткнулся.
Разъелся на больничном, как мячик раздулся. А старичок-сосед сморщился сквозь слёзы,
черепушку обрили от педикулёза.
Нет ни квартиры, ни, тем более, прописки.
Жизни, что борща на дне больничной миски. Говорят, что больницу построили бельгийцы,
а может — французы иль иные кровопийцы.
А тут Романовка-Слободка да Кривая Балка.
Коротко и ясно, как детская считалка.
* * *
Р. Ф. Человек говорил: «Вишнёвый сад был именно здесь.
К чеховскому юбилею нужен бы мемориал».
Беда, что сто лет, как сад был вырублен весь,
а человек — болел, в сущности — умирал. Сожжена беседка, усадьба под корень разорена,
потом разрушена, но, если раскопки, — можно найти
фундамент, по фотографиям всё отстроить и на
том же месте весною саду сказать: «Цвети!» И сад расцвёл бы не по приказу, а сам по себе,
по природной любви к цветению и белизне,
а чёрный грач сидел бы на рыжей печной трубе,
головой бы вертел и радовался весне. Человек говорил: «Своего сада нет, пусть цветёт чужой
сад российской словесности, будто бы век назад
не был выкорчеван, пусть стоит над душой,
пусть простирает ветви над нами вишнёвый сад!» Человека нет, но в стране мечтаний он выходит на склон,
вместе с чёрной птицей радуется весне.
А по аллее блуждает заботливо выращенный клон
писателя в шляпе, с бородкою и в пенсне.
* * *
Я — ветхий леший. К ветке припав, смотрю,
как санитары леса, ноздря в ноздрю,
уходят через овражек к ближнему монастырю,
тот, что в холке выше, — будет волчьим царём,
но я не завидую шерсти его и клыкам:
у меня у самого глаза горят янтарём,
у меня у самого шкура с подпалинами по бокам,
и повадкой я под стать матёрым волкам. Из монастыря выходит белый овечий Отец,
он серых волков постригает в белых овец,
санитары леса с воем ползут на брюхе к нему,
он волчьи шкуры сдирает, и волки по одному
встают, убелённые, царствовать в смиренном овечьем дому. Один я остался с волчьей повадкой, один я таков,
во многом подобен волкам, похож на волков,
хоть и не волк я по крови, писал поэт, лысенький, из жидков. Зимние путники, помните: с этого дня
некого вам в лесу опасаться, кроме меня.
Да и что я вам сделаю: так, пугану чуток,
покажу белый клык, с подпалиной рыжий бок...
С паршивого лешего — волчьей шерсти поганый клок.
* * *
то чему учили не научили поместили во вселенский подвал
крипты соборов запасники научных библиотек
некому звенеть медалями суки я воевал
нет ни этих ни тех
такая вот гробовая ничья такой народ
шкуру с него дери лыбится скалит рот
любится где угодно в мотелях в кустах
повсеместно во всех местах
вот как славно творить любовь не войну дети цветы
хиппи шмиппи сидишь укуренный у надгробной плиты
всё равно кто скребётся — мертвецы или кроты или это пришельцы шепчутся о иных мирах
или одесские ангелы с молдаванки напоминают за божий страх
но память отшибло прошлое хрен знает где
кто помнит тот пусть даёт показанья в суде
Лекция о патологии эмоциональной сферы
Бывает, что страх перед злодеем покидает объект:
страх сам по себе, а злодей по себе сам.
Из открытого автомобиля злодей обозревает проспект.
Слушает рёв толпы. Мёд и пиво текут по усам.
А страх затаился, сжался, канул во тьму,
чтобы потом прицепиться чёрт знает к кому. Свободно парящая ненависть, свободно плывущий гнев
рвут волосы на головах, лица к небу воздев.
А в небе, как водится, чего только нет:
Божья любовь, негасимый свет, вокальный квартет:
ангел, телец, одноглавый орёл и лев,
хор итальянских кастратов в сопровождении дев. И я там был, медовуху пил, молоко лакал,
а на закуску съел хрустальный бокал.
Бокал был сухой остаток, сухой паёк.
На месте моём так поступил бы каждый российский йог.
Не всё же горе жевать, водку в ступке толочь
да ждать, когда наступит, не к ночи будь помянута, ночь.
* * *
жила была себе не вполне пожилая пара
знакомый мне юдофоб хотел чтобы звали их скажем изя и сара
но фокус в том что их звали дядя сидор и тётя тамара
и у них росла дочка света та ещё шмара
ну ничего не страшнее ночного кошмара
жили живут покуда никто не умер
знакомый мне юдофоб спрашивает а в чём тут юмор а юмор в том что изя и сара тоже жили неподалёку
и у них росла дочка поля тоже шмара нивроку
девки разных народов одному предаются пороку по утрам почтальоны совали соседям в дверную щёлку
этим известия тем комсомолку
обе семьи покупали подписки чехова ставили их на полку
и лампочки ильича в сто свечей ильичей накалялись себе в абажуре
и дочки домой приходили натрахавшись и накурившись дури
но предки верили дело будет в ажуре
хорошо если не в прокуратуре и над этим зачем-то всходило солнце и облака проплывали
проливали горькие дождики небеса покрывали
рассеивались направлялись в дальние дали
и зачем-то деревья росли и цвели анютины глазки
и тётя Тамара говорила зачем мне такие ласки
и танки гремели огнём и сверкали блёстками стали
и вроде юмора не было а все так хохотали
* * *
Открой для себя страну, как банку килек в томатном соусе.
Первый ряд — служивые люди с калашами и медной бляхой на поясе.
Автоматы в машинном масле, солдаты в крови, но всё понарошку.
В томатном соусе. Хорошего понемножку. В глубине какая-то жизнь: старики, которых не проведёшь на мякине,
города на холмах, река течёт по долине.
Богородица любит всех, забыв о собственном Сыне. Стоят домишки, в домишках живут людишки,
под полом скребутся, чтоб не сказать иначе, черноглазые мышки.
На трубах печных сидят большие клювастые птицы.
За зимний сезон успеют почернеть-прокоптиться. Вот и ты проживёшь тут краткие лучшие годы.
Под землёю дрессированные кроты прорывают ходы.
На краю земли рыбари ждут у моря погоды.
А в море — Левиафан и белые пароходы. На пассажирских палубах — дамы в соломенных шляпках,
важные люди с деловыми бумагами в папках,
кружевные девочки с куклами в обезьяньих лапках.
Все видали друг друга в гробу в беленьких тапках. Все любили друг друга во ржи да в сене-соломе,
а как животы раздались, так каждый в собственном доме.
Сначала — в трудах, позднее в истоме, позднее — в коме.
А тут и Стикс, и Харон на своём пароме. Плывёшь, языком монетку трогаешь за щекою — цела ли,
тебя встречают предки говорят: как долго мы спали!
Мы-то думали, что ты молодцом, что живой-здоровый... Соус из банки консервной пёс долижет дворовый.
Клава
*Полдень террора.
Он же — закат Империи.
Клава — мужской мастер, жертва товарища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик чёрного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.
Не то что боится, она молчит, не желая
потревожить спящего рядом полковника Николая. *Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущёв и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущёв не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться,
с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хвалёный белый барашек!» Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе. *По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки. На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама, дни считает до Пасхи. На Пасху царь-петушок снесёт яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея,
и полегчает Клаве. *А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трёхглава,
Но после восхода солнца — ничего, баба как баба.
|
