* * *Среди цветов, больных ангиной,
кустов чахоточных в кругу
я в Оклахоме красноглинной
от крови горло берегу. Как будто жизнь, себя удвоив,
пошла внезапно по косой
и меж индейцев и ковбоев
легла ничейной полосой. В полях железные насосы,
как видящие всё насквозь
акмеистические осы,
земную всасывают ось. А через город, точку то есть,
с судьбой совпавшую как раз,
течёт набитый нефтью поезд,
впадая буфером в Канзас. Не торопясь доставкой груза,
он тормознёт и сдаст назад,
протяжный, как гипотенуза,
произведённая в квадрат. И, заглушая топот стадный
вдоль непроложенных дорог,
ворвётся в прерию надсадный
незатихающий гудок.
Стансы
Кошка сдохла, хвост облез.
Я хотел промолвить слово —
и толкался бестолково
перед входом в тот подьезд. А душе моей свободной
стыдно было пропадать
и кошатиной холодной
трюфли Яра заедать... А теперь латински буки
я читаю без огня,
и высокий храм науки
на примете у меня. Но исхоженных путей
не топчу у книжных полок —
еретический филолог
без профессорских затей. А при храме та же вохра
проверяет пропуска,
там, похоже, кошка сдохла —
не оставят ни куска!
Мюнхгаузен
Короче всхлипа, длительней смешка,
на перекрёстке смёрзшихся дорог
военный звук почтового рожка
раздаться в ширь окрестную не смог. Прошла без остановки на рыси
казённая карета почтаря,
покачивая задом на оси,
и скрылась с глаз, полозьями искря. Когда же с крыш закапала вода
и солнце встало не для похорон...
О лучше бы наврал он, как всегда,
тот старый боденвердерский барон! Оттаял замороженный сигнал,
но был в нём — за версту — надрыв и сбой,
как будто неврастеник зарыдал
и тут же засмеялся над собой.
|
